Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Мертвая петля
Глава XI
Дней десять спустя после знаменитого юбилейного бала Енох с княгиней сидели вечером в кабинете Аронштейна и вполголоса беседовали.
– Вполне и со всех точек зрения одобряю твой план, мой милый. Я убеждена, что он удастся и тебе нет причин отчаиваться, а Нине придется уж как-нибудь победить внушаемый тобой страх. Ха, ха, ха, – и она тихо, но злобно рассмеялась.
– А заручился ли ты согласием раввина и старейшин? – спросила княгиня после некоторого молчания. Енох утвердительно кивнул головой.
– Апельзафт начал было разные истории разводить, но я твёрдо стоял на своём, так что он принёс мне дозволение кагала на крещение и остальное. Кроме того, близка наша победа, а уж когда я буду здесь властвовать, то посмотрим, посмеет ли кто противиться моей воле.
– А, как жажду я этой минуты торжества, – прижимая руки к груди, сказала Зинаида Моисеевна. – Сколько обид мне надо отомстить! – А всё-таки, Енох, великое несчастье, что ты полюбил эту глупую и надменную девчонку. Кстати, должна сообщить тебе некоторое обстоятельство, которое мне представляется важным. Думается, что уже с неделю времени как Нина и Алябьев тайком помолвлены. Разумеется, мне ничего об этом не говорят, потому что «жидовке» не доверяют, но я уловила, что тон их изменился, затем подметила подозрительные взгляды и, кажется, что перед отъездом Жорж говорил с ними наедине.
При первых словах кузины на лице Еноха отразилось злобное изумление и ревность, но он почти тотчас же овладел собой и презрительно ответил:
– Пусть себе женихаются, сколько угодно. Эта христианская собака подохнет, когда я того захочу; а с глаз долой, из сердца вон. Если я оставляю его жить по сие время, то лишь для того, чтобы не дать возможности этой недотроге-царевне оплакивать его «страдания»; подобный ореол мученика гораздо опаснее, чем живой болван, и возбуждает воображение, а этого я не хочу. Комитет возводит на него довольно тяжкие обвинения.
– Против заслуженного наказания я не имею права протестовать. Да, наконец, и что мне за дело? Ведь ты же знаешь, что по святому закону Шулхан-аруха этот человек – ничто для меня и брак наш незаконен, а я останусь всё-таки княгиней, вдовой губернатора, интересной жертвой «гнусного» преступления и… буду свободной от хлопот, обид и стеснений. Я-то уж не помешаю действиям комитета.
– Ну, а как идёт дело пропаганды в войсках?
– Туго, но подвигается. Арсений артачится, но я держу его в железных тисках, и он покорится, потому что боится отца, как школьник.
– Значит, всё идёт как по маслу. Ну, а теперь мне время ехать к Апельзафту.
– Поезжай. Мне тоже надо быть дома. Жорж возвращается с поездом в одиннадцать часов, и я должна его встретить, а кстати расстроить приятную беседу милейшей Нины с её избранником.
Она расхохоталась и встала.
Дом раввина, рабби Иешуа Апельзафта, стоял подле синагоги. Здание было средней величины; нижний этаж отдавался под магазин и контору, а в прочих жил сам хозяин.
В большой комнате, окна которой выходили во двор и были тщательно завешаны толстыми занавесями, чтобы не пропустить луча света, собралось человек с двадцать.
Когда приехал Енох, его встретили почтительно, но довольно сдержанно. По-видимому, только его и ждали, так как вслед за ним двери двух соседних комнат были заперты на ключ, и собравшиеся расселись вокруг большого стола.
Председательствовал сам рабби Иешуа.
– Сыны Израиля! – начал он. – Наше сегодняшнее собрание имеет особую важность, так как мы должны обсудить, как нам наилучшим образом использовать событие, которое даёт нам в руки действительную власть и притом открыто, а не тайком, что было до сих пор. При посредстве праведного еврея, Еноха Аронштейна, здесь присутствующего, я получил по телеграфу из Петербурга проект Высочайшего указа, который будет ещё опубликован 17 октября, т. е. через четыре дня. Граф, всем вам известный наш могущественный покровитель, поддержанный благочестивой и добродетельной дочерью Израиля, второй Эсфирью, разделяющей труды его, добился, наконец, конституции. Нам следует только позаботиться, чтобы члены будущего парламента, под названием Думы, были нашими покорными слугами.
Молодой рыжий еврей со скуластым зверским лицом вскочил и стукнул по столу кулаком.
– Это хорошо, но недостаточно для нас, – крикнул он. – Наша конечная цель, что справедливо указал и Бабель, это – демократическая республика, как форма правления; в сфере экономической – коммунизм; в сфере религиозной – атеизм и полное упразднение всякой религии, потому что все остальные культы, исключая наш, разумеется, – сплошное идолопоклонство. Я предлагаю поэтому не тратить денег и сил на подкуп выборщиков, а разом подать пример, провозгласив здесь республику. Мы не будем одни. Одесса поступит так же, воспользовавшись для этого произведёнными манифестом беспорядками, и один из наших, Пергамент, уже намечен быть первым президентом; да и во многих городах объявлена будет республика, потому что пример заразителен. Самодержавие вполне дискредитировано, армия и флот разлагаются, рабочая массы охвачены революционным духом и готовы на всё, а правительственная власть – ничтожна. Словом, настаёт такой благоприятный момент, чтобы нанести решительный удар ненавистному цезаризму: Вот почему я предлагаю обсудить средства к провозглашению республики, установить срок и теперь же избрать членов нового правительства, а наш председатель потрудится указать нам, где находится вооружение. За отряды, состоящие под моим начальством, я отвечаю.
Рабби Иешуа сидел задумчиво, облокотясь на стол, и затем медленно сказал:
– Ты прав, Яффе, момент – благоприятен, чтобы рискнуть на переворот; а всё-таки, в последнюю минуту на меня находит сомнение. Мне сдаётся, что далеко ещё не все одураченные нами «гои» доведены до точки кипения, что могут быть большие неудачи, когда «поганые», которым мы пособляем нашими деньгами, влиянием и даже жизнью добывать себе «свободу», нас предадут или отстранят от дела, лишь только победа будет на их стороне. Хотя, с другой стороны, может быть, что года и опытность внушают мне сомнение и преувеличенные опасения. Тогда говорите вы, взвесьте наши силы и средства, а потом мы решим уж окончательно. Енох Аронштейн, говорите первый.
Банкир вынул из бумажника лист, покрытый цифрами и заметками, и принялся перечислять, сколько оружия по всем частям города.
– Последняя партия в пятьсот револьверов прислана накануне и будет роздана при посредстве Яффе. Запас разного оружия и боевые припасы, а равно двадцать бомб находятся в синагоге и тридцать у меня. Ораторы получили необходимые указания, и одна из наших самых деятельных агентш, Альма Бернштейн, уже много недель работает по фабрикам и заводам; рабочие массы так настроены, что остаётся лишь дать сигнал, и они пойдут куда угодно. Власти приведены в бездействие: вице-губернатор и пальцем не шевельнёт, если обещать неприкосновенность его особы; а полицеймейстер – настолько в наших руках, что не посмеет нам противодействовать, а будет помогать изо всех сил…
– А князь? – прервал его один из присутствовавших.
– Он может оказать сопротивление. Ведь, это – заведомый черносотенец и реакционер.
– За него, понятно, отвечать не могу, но полагаю, что существует немало средств помешать ему вредить нам, – усмехнувшись, ответил Енох.
– Да, и самое верное средство – закрыть ему рот навсегда. Я обвиняю князя в систематическом преследовании народа Израиля и требую его смертного приговора, – яростно заявил тот же рыжий еврей.
Затем начались перечисления преступлений губернатора: сколько, по его милости, состоялось осуждений евреев, сколько конфисковал он подпольных свободомыслящих газет и, вообще, производил давление на «свободную прессу», поддерживал русских чиновников на местах, которые кагал рассчитывал занять своими креатурами. Словом, погрешности Георгия Никитича были таковы, что смертный приговор был постановлен единогласно, хотя Енох желал сохранить за собой выбор времени исполнения приговора.
– Ого! Не потому ли, чтобы изъять его совершенно из нашей власти, сохраняешь ты за собой право решить его участь? До меня дошло известие, что ты собираешься, будто, жениться на его дочери; а это даёт повод всякому праведному еврею тебя заподозрить. Она-то еврейкой не станет, а ты сделаешься акумом, твои дети – гоями, твоё золото пойдёт в их руки, и Иегова жестоко отомстит за нарушение нашего закона.
– Я попрошу, Гирш Майер, ответить тебе за меня рабби и разъяснить, что я не нарушаю закона, – презрительно ответил Енох.
– То справедливо, – торжественным тоном сказал рабби Иешуа. Я удостоверяю, что брат наш, Енох бен Аронштейн, всегда был и остался достойным сыном Израиля, послушным святому закону. Правда, он хочет обладать дочерью гоя, потому что она ему приглянулась; но это – право любого из сынов нашего царственного племени – брать всё, что ему понравится у акума, который ни на что никаких прав не имеет и которого Иегова поставил на степень животного. Енох Аронштейн, как верный сын Иаковлев, послушный закону Бога народа своего, просил и получил разрешение святого кагала подчиниться забавной церемонии акумов. Мало этого, он пожертвовал в пользу наших бедных и на благо революции большие суммы, и вообще вложил столько труда и денег в дело освобождения нашего народа, что вполне заслужил нашу благодарность.
Холодно и презрительно сдвинув брови, Енох слушал молча, но когда раввин кончил, он нетерпеливо сказал:
– Если вмешательство в мои личные дела исчерпано, нам бы следовало, кажется, вернуться к главному вопросу нашего совещания.
– Да, да. Конечно, – закричало несколько голосов. – Вернуться к главному.
Совещание оживилось, а так как все почти стояли за немедленные и решительные действия, то приступили к выборам должностных лиц готовящейся республики. Енох был избран будущим президентом, и сразу внёс предложение о смертном приговоре князю, с целой серией осуждений других лиц.
Лишь один раввин не принимал участие в последних прениях. Облокотясь на стол, задумчивый и серьёзный, он внимательно слушал и пристально вглядывался в оратора, но сам не проронил ни слова. Не раз уже присутствовавшие с неудовольствием поглядывали на него. Наконец, пылкий Яффе не выдержал.
– Почему, рабби Иешуа, ты молчишь, как немой, когда обсуждаются столь важные вопросы? Глядя на тебя, можно подумать, что ты не одобряешь наши решения?
Равнин выпрямился.
– Не то, чтобы я их не одобрял, а только они внушают мне опасения. Я боюсь, повторяю, что не слишком ли поспешно мы начинаем действовать в открытую, а предупрежденные таким образом гои могут вовремя спохватиться. Полученное мною утром письмо подтвердило мои предположения. Письмо – от Вульфа Редера. Вы знаете, что он – влиятельный член Великого Востока Франции, итальянских масонских лож, а равно и Всемирного Израильского Союза. Эти его блестящие связи – достаточны, чтобы мы отнеслись к нему с полным доверием.
Раввин развернул большой исписанный мелким почерком лист, на котором разные места были отмечены красным карандашом.
Послание начиналось с указания на всякого рода успехи, достигнутые еврейством в различных странах, между прочим, в Англии, где король Эдуард VII перенёс приёмы при дворе с пятниц на четверги, чтобы на них мог присутствовать главный раввин Лондона. За сим шли места, отмеченные красным, гласившие следующее:
«Вы понимаете, мой друг, что единственная и окончательная цель, преследуемая масонской ассоциацией, как и Всемирным Израильским Союзом, это – подчинить скипетру Израиля все нации в мире, дабы все народы стали нашим рабочим скотом.
Эта цель близка, но ещё не достигнута, потому что среди гоев есть ещё наглецы, как, например, в Нью-Йорке, которые осмеливаются безнаказанно писать на своих дверях надписи „No jews wanted“ (Перев., – жидов не нужно).
Конечно, час расплаты настанет, но пока идея нашего верховенства ещё недостаточно проникла в сознание народов.
Мы обязаны всегда помнить, что все прочие народы – наши враги, а больше всех мы должны ненавидеть тех, которые поклоняются кресту. Во Франции господство этого символа подорвано: денационализированный, деморализованный и порабощенный экономически народ быстрыми шагами приближается к моменту, когда он перестанет представлять из себя нацию и обратится просто в людское стадо, которым мы будем свободно пользоваться, направляя его по нашему желанию.
Последняя твердыня креста, это Россия. Поэтому-то мы должны стремиться разрушить этот приют идолопоклонства, и неуклонная воля наших вождей направлена на то, чтобы эта богатейшая страна была, во что бы то ни стало, дезорганизована, расчленена и уничтожена, как нация. На это должны быть направлены все усилия Бунда.
Но я должен сказать вам, рабби Иешуа, что, по мнению наших главарей, этот мандат выполняется плохо. Слишком преждевременно вызванная революция и участие в ней наших братьев выйдет чересчур явным и шумным. Мы обнаружим себя»…
– Мудрено было бы не догадаться, когда евреи борются в первых рядах и героически умирают за дело свободы; когда наше золото подкупает подлых шабес шискелей, которые служат нам в ущерб собственной родины. Золото – нерв войны, а это золото в наших руках. Мы душа революции и её казначеи! Так чего же нам бояться, даже если гои и догадаются о том, – с наглым смехом перебил его Яффе.
– Ты ошибаешься, Лейба. Они правы тем, говоря, что против скрытой, неведомой силы труднее защищаться, чем против опасности, размеры которой можно сообразить. Однако я прошу тебя не перебивать рабби, – строго заметил Енох.
«Я заключаю, – продолжал раввин чтение письма, – что Бунд повинен в недостатке терпения. Кроме того, чтобы втихомолку вести работу разрушения, он готов вызвать революцию, когда ещё только минимальная часть общественной и народной массы поражена заразой. Во-вторых, зверская жестокость и многочисленность убийств, нередко без всякого политического значения, несомненно окончатся реакцией и пробуждением ненависти к евреям.
Но что уже положительно преступно, с вашей точки зрения, если справедливы носящиеся слухи, это – будто вы собираетесь провозгласить республику. Как смеете вы вступать в открытый бой, не будучи уверены в успехе? А если вы проиграете?..
Народная масса ещё не дозрела, чтобы ткнуть в навоз своё национальное знамя, а коли проснется патриотизм, вся наша игра будет испорчена – хоть и не навсегда, то во всяком случае, надолго. А всё потому, что у вас не хватает терпения выждать, чтобы дело разложения государства, общества и народа было доведено до нужной степени, а мозги достаточно вывихнуты, чтобы довершить самоуничтожение. Тогда спелый плод сам свалится вам в руки, как то было во Франции.
А политическое положение России ещё благоприятнее для этого, чем во Франции. Её разложение уже началось, Финляндия принадлежит России только номинально; недовольная Польша готова восстать при удобном случае; Кавказ в полном брожении, а балтийские провинции уже – немецкие области и только ждут вступления освободителей-соплеменников. Война с Японией проиграна и окончилась подписанием постыдного для России мира, который окончательно развратит армию; да и самый этот мир будет ничем иным, как перемирием. Говорю вам это, будучи вполне в том осведомлён. В следующий раз обрушится на Россию и положит конец её существованию, как великой державы, не какой-нибудь азиатский народец, а величайшая в мире военная мощь. Вы догадываетесь, конечно, что я говорю про Германию, которая под руководством своего гениального императора деятельно стремится к установлению своей гегемонии над Европой и Азией. Начиная с 1870 г., с изумительным искусством идут приготовления к войне, и втихомолку выделываются всевозможные неведомые орудия разрушения.
До какого идеального совершенства доведена у немцев система шпионажа, про то вы знаете лучше, чем кто-нибудь. Сеть его покрыла весь свет, а руководящие нити сосредоточены в самой ловкой и наиболее тонкой политической руке, нашего времени, которая в нужный момент вызовет бурю, а та перевернёт весь мир. Таким образом, победа Германии – неизбежна, потому что у неё, к тому же, есть сообщники в самой России. Плацдармы для вторжения тщательно подготовлены в балтийских провинциях и Польше, а предатели кишат во всех слоях русского общества. Да наконец и мы, израильтяне, естественно, поможем немцам, потому что в Германии нам уже даровано политическое равенство, которого мы добиваемся здесь, и которое заслуженно получим от победителей, новых хозяев страны.
Вследствие этого Израильский союз и масонские ложи считают необходимым дожидаться указанной, вполне обеспеченной победы Германии, вместо того, чтобы подвергать опасности наш народ столь бессмысленными и несвоевременными действиями, как провозглашение республики. Всё, что мы жаждем, легко придёт впоследствии само собой.
Я сообщаю вам не приказ, а серьёзное мнение – воздержаться от всякой попытки провозглашения республики, чтобы снова не оправдались слова одного из наших раввинов:
– Wir, Iuden, sind gesegnetes Volk, den wir sind stark und ausdauernd im Ungluck; aber wir, Iuden, sind verfluchtes Volk, denn wir konnen das Gluck nicht ertragen… (Перев. – Мы, евреи – благословенный народ, потому что сильны и выносливы в несчастье, но мы, евреи – проклятый народ, потому что не можем выносить счастье)».
Раввин сложил письмо и пытливым взором обвёл оживлённые лица присутствующих. Первым запротестовал Енох.
– Я готов оспаривать доводы Вульфа Редера и его заграничных единомышленников. Доводы эти были бы, может быть, неопровержимы, знай они, подобно нам, положение страны. Я только дивлюсь, как плохо осведомлены наши вожди о том, что здесь происходит. Они даже не знают, что мы, можно сказать, исполинскими шагами идём к цели, и Россия, эта последняя заступница христианства, так близка к развалу. Не понимаю, как могут они не знать, что безнравственность, продажность и отсутствие национального сознания во всех слоях русской интеллигенции превосходит самое смелое воображение. Ленивая, сбитая с толку, и тупая молодежь обратилась в какой-то сброд дегенератов; гниет даже духовенство, и в своём растлении становится подчас врагом собственной веры. Россия будет, несомненно, побеждена нами, потому что только любовь к родине создаёт силу народа, а это чувство умерло, вытравлено.
Надо теперь же нанести окончательный смертельный удар, и для этого всё готово. Скоро всеобщая забастовка парализует государственный механизм, и все жизненные артерии этого колосса на глиняных ногах прекратят своё действие. Фабрики опустеют, рабочие примутся строить баррикады, а восставшие войска присоединятся к ним. По моему мнению, теперь наступает именно решительный момент захватить власть и окончательно сбросить императорское ярмо. Ответьте, друзья и братья, здесь собравшиеся: к моему ли мнению или к мнению Вульфа Редера вы присоединяетесь?
– К твоему!.. – единодушно кричали собравшиеся.
– Довольно мы ждали, терпели и унижались. Теперь мы достаточно сильны для боя и победим!
– Спасибо, братья, за доверие. Отпихнём же это поползновение взять нас под опеку, – презрительно прибавил Енох.
– Этого только не хватало! Я думаю, что здесь никто не захочет подчиниться такому насилию, – крикнул Яффе.
– Ну, нет. Менять один произвол на другой не стоит, – заметил чей-то недовольный голос.
И совещание принялось горячо обсуждать план готовившегося восстания.
Глава XII
Прошло несколько дней после распубликования указа от 17-го октября. Знаменательный исторический акт вызвал в городе целую бурю. Евреи и их сторонники ликовали, выражая своё торжество процессиями с красными флагами и бурными митингами с неизбежными речами и пением марсельезы. Патриоты пали духом и негодовали, но предпринять что-либо, а тем более противиться безумию, охватившему страну, они не могли, потому что не были для этого объединены. Натиск революции шёл беспрепятственно, и захваченная евреями пресса справляла неистовую оргию. Газеты возбуждали к бунту, ругались, клеветали, лгали и пели хвалебные гимны всяким преступлениям; а в результате фабрики и школы бастовали, шайки рабочих, школьников, евреев и разного сброда, невесть откуда вынырнувшего, бродили по улицам и позволяли себе возмутительные бесчинства относительно тех, кого подозревали в патриотизме.
Пока ещё крупных беспорядков не было, но отдельные случаи насилия и с трудом предотвращенные столкновения указывали уже, что в обоих лагерях возбуждение росло.
Георгий Никитич был возмущён. Перед самым губернаторским домом изловили двух собак, тащивших на хвостах царские портреты, а в кармане жидёнка, нагло крикнувшего вслед проезжавшему князю – «Долой Царя!» – найден был номер «Улька» от 15 августа со следующим рисунком. Изображена была православная часовня с иконами во весь рост, и перед ними в высоких подсвечниках горели свечи, а у золочёной решётки, на бархатной подушке, стоял коленопреклонённый, вновь пожалованный в графы, Витте, в парадном мундире и с украшенной перьями треуголкой в руках. Надписи на образах означали: на одном – «Ротшильд преподобный», а на другом – «Мендельсон, берлинский чудотворец».
Князь хотел отнестись к этому со всей строгостью, но фон Зааль и Боявский заявили, что не отвечают ни за что, если будут применены крутые меры, в виду народного возбуждения, могущего повлечь за собой кровавую расправу.
Измученный и ошеломленный их криками, убеждениями и глухими угрозами, князь сдался, предоставив им свободу действия.
Настал день годового праздника высокочтимой во всей губернии иконы Божией Матери, Которая с крестным ходом переносилась на несколько дней из монастыря в кафедральный собор для поклонения.
С утра во всём доме кипело лихорадочное оживление. Евреи и, главным образом, школьная молодёжь обоих полов заполняла почти все улицы. Ввиду тревожных признаков, князь приказал разместить в разных концах города отряды войск; но так как гарнизон был малочислен, то и эти посты, в общем, были редки.
Многолюдный крестный ход, к которому присоединились окрестные крестьяне, мирно и с пением молитв подходил к собору, как вдруг на перекрёстке улиц еврейское скопище преградило ему путь. Произошло замешательство, и в ту же минуту из окна углового дома была брошена бомба, которая разорвалась, изранив и убив многих. Неожиданное нападение произвело панику, которую усугубили револьверные залпы со стороны; отчаянные крики и вопли женщин и детей стояли в воздухе. Процессия обратилась в вопящую толпу, на которую с двух сторон яростно набросились остервенелые шайки евреев. Рвались и топтались хоругви, разбивались стекла киотов, а иконы бросались на землю. Во главе бесчинствовавших особенно своим кощунством выделялся Яффе, который плевал на образа, а не то бил ими по головам, так что один из хоругвеносцев замертво повалился на землю.
В этот момент появился привлечённый шумом и стоявший поблизости отряд войск. С его появлением, нападавшая банда отступила, а те, которые сохранили присутствие духа и порядок, воспользовались минутой и поспешили в собор с чудотворной иконой, под охраной многочисленных самоотверженных защитников.
Но это не прекратило общего беспорядка. Войска были осыпаны с двух сторон градом выстрелов из домов; кроме того, и возмущённая толпа опомнилась. Народ кинулся на дом, откуда шла стрельба, выломав двери, и многие из евреев, попавшихся в швейцарской и пробовавших скрыться, были тут же убиты.
Ватаги крестьян, рассыпавшись по соседним улицам, принялись разбивать еврейские лавки, но не грабили, а только били, рвали и жгли в отместку. Так как вспышка народного гнева была местной, то войска быстро подавили волнение в самом начале, и порядок через несколько часов был восстановлен.
Но никогда ещё, разумеется, нижние чины и войсковые начальники не бывали в столь смешном и странном положении, когда им с опасностью жизни приходилось оборонять тех, которые их же засыпали пулями и забрасывали бомбами. Несмотря, однако, на такое ненормальное положение, стойкость духа войск осилила.
Несколько домов, служивших убежищем революционерам и поддерживавших наиболее сильный огонь, были оцеплены и захвачены; с полсотни бунтовщиков были задержаны и посажены в тюрьму; крестьяне и рабочие удалены из города, а отряды войск заняли наиболее опасные места. К вечеру жизнь вошла, казалось, в обычное русло.
Следствие удостоверило, что из участников крестного хода хоругвеносец, две женщины и трое ребят были убиты, несколько человек, нёсших иконы, священник и пятнадцать богомольцев оказались более или менее тяжело ранены. Среди евреев десять человек было убито, один разорван им же брошенной бомбой, но точное число раненых не могло быть определено; десятка полтора магазинов и лавок были разбиты, а нижних чинов убито два, и семь ранено.
Два дня прошло без происшествий, и только газеты неистовствовали, обвиняя правительство в «провокации», оплакивая смерть несчастных «мучеников за идею», и требуя освобождения заключённых. Такие зажигательные речи возбуждали население, «освобожденное» уже от строгой узды порядка; головы были разгорячены и, под покровом наружного спокойствия, клокотал уже вулкан. Но и в лагере патриотов тоже царило лихорадочное оживление.
Встревоженный и негодующей полицеймейстер прилетел к князю с докладом, что «подлые черносотенцы» снова замышляют какую-то гадость против «несчастного и мирного» еврейского населения. До его сведения дошло, что в городе готовится патриотическая манифестация, и что на тайных сходках произносят зажигательные речи; поэтому он считал необходимым немедленно арестовать этих, так называемых, «русских патриотов». С арестом надо было спешить, потому что назавтра приходился базарный день, и предстояли похороны христианских и еврейских жертв только что бывшего беспорядка.
Нервный, раздражённый и полубольной князь, ради поддержания спокойствия, согласился принять строгие меры. Уже дня два, как его бомбардировали из Петербурга депешами с настоятельными требованиями сделать всё, чтобы оградить евреев от всяких нападений и, не стесняясь, действовать вооружённой силой, против «погромщиков», которые рассчитывают на грабёж и убийства, под предлогом верноподданичества и патриотизма.
Между тем, ничто как будто не оправдывало опасений Боявского, который, тем не менее, тотчас же задержал всех тех, кого подозревал заправилами патриотического движения.
Ночь прошла спокойно, а с зарёй стали приезжать на базар крестьяне, и торговля пошла обычным ходом.
Ввиду установившегося в городе спокойствия и порядка, Нина решилась съездить по делу в склад Красного Креста, куда должен был прибыть транспорт пожертвованных вещей из уезда. Склад временно помещался в бастовавшем уже некоторое время коммерческом училище, и Нина хотела сама принять прибывшие вещи от сопровождавших транспорт дам.
Собралось довольно многочисленное общество, состоявшее из десятка участниц комитета Красного Креста, такого же количества дам и барышень, являвшихся ежедневно на шитьё, или помогавших складыванию и распаковке вещей, нескольких человек мужчин, членов комитета и, наконец, прибывших с транспортом дам. В течение часа работа кипела вокруг столов, заваленных бельём, одеялами и разными припасами в виде чая, сахара, кофе и т. д., как вдруг шум на улице обратил всеобщее внимание.
Слышался глухой гул голосов и топот приближавшейся громадной толпы, а по временам раздавались выстрелы. Все, разумеется, кинулись к окнам.
Плотная толпа с шумом запружала улицы, а площадь, на которую выходило коммерческое училище, заполнялась теперь рабочими и школьниками с красными флагами. В эту минуту, под самыми окнами училища, раздался страшный взрыв, от которого задрожало всё здание, разлетелись вдребезги стекла, вещи попадали на пол и свалился с колонки бюст Пушкина.
Произошла паника. Несколько лиц было ранено осколками стекол, а одна из дам, сшибленная взрывом, ударилась головой при падении. Как испуганное стадо, бросились присутствовавшие с криками и рыданиями к выходу, толкаясь, опрокидывая стулья и сбрасывая на пол преграждавшие им дорогу вещи.
Нина не была задета, но видя скопление у дверей, она отошла вглубь залы, где к ней подошла жена одного из профессоров.
Нина недолюбливала эту чету, которая пользовалась покровительством её мачехи и принимала ближайшее участие во всех благотворительных комитетах Зинаиды Моисеевны, но в эту минуту опасность положения заглушила в ней обычную антипатию.
– Боже мой! Как отсюда выйти? Найдёшь ли экипаж теперь, в этой сумятице? – волновалась Нина.
– Да, княжна, выходить теперь рискованно, могут быть и ещё бомбы. А хуже всего, сюда может ворваться народ и начать грабить. Слышите, какой страшный гам!
С площади, вперемешку с пением, неслись дикие крики:
– Долой тиранию!.. Да здравствует свобода!.. Да здравствует республика!
Холодный ветер врывался в разбитые окна.
– Что делать?! Боже мой, что делать? – тревожно шептала Нина, зябко кутаясь в горностаевую накидку.
– Знаете ли, Нина Георгиевна, что, мне кажется, будет самым разумным в данную минуту? Поднимитесь наверх, к церкви; это всё-таки будет всего безопаснее. А оттуда, по другой лестнице, можно будет спуститься и выйти на улицу позади училища. Если вы не сыщете вашего экипажа, – ну, в худшем случае, вы вернётесь домой на извозчике.
– Вы правы, Амалия Карловна, попытаемся спастись туда. И обе они поспешно поднялись в верхний этаж.
– Войдите, княжна, и подождите меня, а я постараюсь достать верхнее платье и осмотрю, свободна ли лестница.
Не дожидаясь ответа, она втолкнула Нину и захлопнула за ней дверь. Нина испуганно огляделась.
Она очутилась в комнате перед церковью. С удивлением увидала она, что церковь освещена, и у алтаря стояла кучка людей и, между прочим, Аронштейн во фраке и белом галстуке. На его бледном лице застыло выражение, от которого Нину бросило в дрожь. У неё мелькнула мысль бежать, и она проворно толкнулась в дверь, но та не подавалась, несмотря на все её усилия. Её охватил ужас, и сердце чуть не разрывалось в груди. Пока она возилась у двери, её тронула чья-то холодная рука.
– Пожалуйста, успокойтесь, княжна, и соблаговолите меня выслушать. Я должен вам сообщить нечто важное.
Нина смерила Аронштейна враждебным взглядом и сбросила его руку.
– Что означает эта западня, г-н Аронштейн? Я требую, чтобы вы меня выпустили отсюда.
– После того, как вы меня выслушаете. Но я буду краток, потому что время не терпит. Вы меня оттолкнули, Нина Георгиевна, вы облили меня презрением, вы отняли у меня возможность завоевать ваше сердце и получить вашу руку, как это мог бы сделать всякий другой. Но я не из тех, которые отказываются от достижения желаемого, а вы для меня не только цель, а сущность моей жизни. Поэтому вы выйдете из этой церкви не иначе, как моей женой. Всё готово: священник и шафера нас ждут, недостаёт только вашего согласия.
