Викрам Сет
Лишь одна музыка
– Нет.
– Ты что-то только что закончил?
– Да.
– Что?
– Я слушал музыку.
– Какую музыку?
– Виржини!
– Ну мне интересно.
– Ты имеешь в виду, тебе любопытно – это совсем другое дело.
– Нет, это совсем чуть-чуть другое. И что?
– Что – что?
– Что это за неведомая музыка?
– Трио Бетховена до минор, извини, ut mineur, для фортепиано, скрипки и виолончели, опус один номер три.
– Будь подобрее, Майкл.
– Я стараюсь.
– Почему эта музыка тебя так раздражила против меня?
– Да не раздражила, как ты выразилась, эта музыка меня против тебя. И ты меня не раздражила. Меня никто не раздражает, кроме меня самого.
– Я очень люблю это трио, – говорит Виржини. – Ты знаешь, что он сам сделал аранжировку для струнного квинтета?
– Что за чепуха, Виржини. Ну хорошо, давай назначим дату урока, и дело с концом.
– Но он это сделал, Майкл. И он даже ничего не транспонировал.
– Виржини, поверь мне, если бы существовал струнный квинтет Бетховена до минор, я бы, безусловно, о нем знал, почти наверняка его слышал бы и, очень возможно, играл бы.
– Я читала это в «Guide de musique de chambre»[17].
– Этого не может быть.
– Подожди. Подожди. Только подожди. – Она вернулась к телефону через несколько секунд. Я слышал, как она листала страницы. – Вот он. Опус сто четыре.
– Что ты сказала?
– Опус сто четыре.
– С ума сойти. Это совсем другое время его жизни. Ты уверена?
– Ты не настолько занят? Ты хочешь теперь со мной поговорить? – спросила Виржини с недоумением в голосе.
– О да. Да. Что там сказано?
– Давай посмотрю, – сказала Виржини, довольно бегло переводя из книжки. – Тут сказано, что в тысяча восемьсот семнадцатом он аранжировал третье фортепианное трио из первого опуса в струнный квинтет… Сначала это сделал некий любитель, и Бетховен написал, как это сказать, юмористическую благодарность за ужасную любительскую аранжировку квинтета на три голоса, и Бетховен тогда сделал это по-настоящему, на пять голосов, и превратил дикое убожество в нечто приличное. Оригинальная любительская трехголосная аранжировка была торжественно отправлена куда и следовало – в преисподнюю. Это ясно?
– Да, да. Но как удивительно! Что-то еще?
– Нет. За комментариями отправляют к трио.
– Ты всегда читаешь справочники целиком, Виржини?
– Нет, я скольжу взглядом, как говорите вы, англичане.
Я смеюсь:
– Присутствующий здесь англичанин так не говорит.
– Теперь ты счастлив? – спрашивает Виржини.
– Думаю, да. Да, я счастлив. Спасибо, Виржини. Спасибо. Извини, что я раньше был не слишком вежлив. Когда ты хочешь назначить урок?
– В четверг на следующей неделе в три.
– Это не слишком далеко?
– О нет, не слишком.
– Ну хорошо, занимайся.
– О да, конечно, – радостно говорит Виржини.
– Ты не придумываешь это все? – спрашиваю я. – В это так трудно поверить. – Но она не могла придумать столько правдоподобных деталей за раз.
– Не говори глупостей, Майкл.
– И это для двух скрипок, двух альтов и виолончели – никаких странных комбинаций, да?
– Да. Так тут написано.
– Опус сто четыре?
– Опус сто четыре.
1.14
– Опус сто четыре?
– Опус сто четыре.
– Очень странно, сэр. До минор? Ну, в каталоге компакт-дисков такого нет. Я не вижу его среди бетховенских квинтетов.
– Может быть, он по какой-то причине перечислен среди бетховенских трио.
– Я посмотрю… нет, извините, там тоже нет. Давайте попробую в компьютере. Вобью «струнный квинтет до минор» и посмотрю, что он мне выплюнет. Нет, это не очень помогло. Он выдает: «По вашему запросу записей нет»… Давайте посмотрим, что произойдет, если я попробую опус сто четыре… Извините, боюсь, что появляется только Дворжак… Вы ведь не имеете в виду Дворжака?
– Нет. Дворжака я не имею в виду.
– Ну, хотите, вместо него я закажу вам трио, сэр?
– Нет, спасибо.
* * *
В голосе девушки из «Чаймса»[18] слышится скептицизм:
– Струнный квинтет Бетховена до минор. Вы сами слышали это произведение, сэр?
– Нет, но мне о нем рассказали. Это хорошо задокументировано.
– Ну, сэр, я боюсь, у нас нет нот с таким описанием. Может быть, оставите нам свой номер телефона…
– Послушайте, у вас же должен быть где-то список бетховенских опусов по номерам? Вы не могли бы посмотреть номер сто четыре, пожалуйста.
Полувздох-полухмык:
– Я полагаю, да.
Она возвращается и обескураженным, извиняющимся тоном:
– Ну, сэр, похоже, вы правы.
– Похоже, я прав?
– Я имею в виду, вы правы. Ну, не знаю, что сказать. Извините. У нас этого нет, и в продаже тоже нет.
– Но это же Бетховен, не Энгельберт Хампердинк. Вы абсолютно уверены, что не можете откуда-нибудь заказать?
Секунда молчания. Потом она говорит:
– Я тут подумала о некоем варианте. Вы подождете минуту?
– Неделю, если надо.
Вернувшись, девушка сообщает:
– Я посмотрела в микрофильмах. Не знаю, что вы об этом подумаете. Издательство «Эмерсон» выпускает это в аранжировке для квинтета с кларнетом. Партии и партитура. Мы можем заказать для вас ноты. Это займет пару недель. Но больше ничего нет.
– Кларнетовый квинтет? Это совершенное безумие. Ну, закажите его, пожалуй. Нет, не заказывайте. Я еще перезвоню.
* * *
Главная публичная нотная библиотека в Лондоне странным образом открывается только в час пополудни, так что я решаю пока попробовать библиотеку в Манчестере.
Звоню в Музыкальную библиотеку Генри Уотсона, мой второй дом, когда я был студентом в Манчестере – и, что даже более существенно, в те три года между школой и колледжем, когда я с трудом зарабатывал на жизнь. В те дни у меня не было средств на покупку нот. Если бы эта библиотека не существовала, не знаю, как я смог бы воплотить свою мечту стать музыкантом. Я обязан ей столь многим, что, надеюсь, могу себе позволить быть обязанным ей еще чуть-чуть.
Глубокий мужской голос на том конце провода. Я объясняю, что мне нужно.
В ответ – легкое удивление:
– Вы имеете в виду, что эта аранжировка – его? Да, конечно, конечно, если есть номер опуса, она должна быть, не так ли?.. Подождите.
Долгое ожидание. Две, три минуты. В конце концов:
– Да, у нас есть партии некоторых квинтетов Бетховена: ваш – один из них. Смотрите: есть четвертый, двадцать девятый, сто четвертый и сто тридцать седьмой. Это издание опубликовано «Петерсом», но не знаю, есть ли оно в продаже. Оно у нас со времен Потопа. С двадцатых годов, если не ранее. И вам будет интересно узнать, что у нас также есть миниатюрное издание – «Эрнст Эйленбург». Тоже достаточно древнее. На этом написано «Август, тысяча девятьсот шестнадцатый». Надо же, каждый день что-то новое. Должен признаться, я никогда не слышал про опус сто четыре.
– Не знаю, как вас благодарить. Остается одна сложность – я в Лондоне.
– Ничего страшного. У нас есть межбиблиотечные займы, любая приличная библиотека может у нас его попросить.
– Например, Вестминстерская музыкальная библиотека?
– Да, я полагаю. У них были свои… мм… проблемы, но я думаю, они по-прежнему могут отличить трио от квинтета.
Я улыбаюсь:
– Вы правы, они не в лучшей форме. Но я слышал, у вас тоже были проблемы в последние годы. Совет недоволен и так далее.
– Ну да, было много беспорядка после семьдесят девятого. Мы выстояли не так плохо, как некоторые. Главное – продолжать существовать.
– Я очень многим обязан вашей библиотеке, – говорю я. – Семь лет провел в Манчестере.
– А.
Пока мы разговариваем, в моей памяти возникают кривые стены, свет через окна, тяжелые полки из красного дерева. И книги, чудесные ноты, которые я мог брать даже до того, как попал в Королевский Северный колледж музыки, – когда я барахтался, чтобы выжить и сэкономить, без какой бы то ни было официальной поддержки, академической или музыкальной.
– Кстати, – продолжаю, – в последний раз, когда был в Манчестере, я заметил, что вы оборудовали библиотеку современными шкафами и избавились от прекрасных старых полок из красного дерева.
– Да, – он, будто защищаясь, – это хорошие солидные шкафы, ну немного скользкие. Когда мы преодолеем скользкость, будет как раз то, что надо.
– Преодолеете? Как?
– Изолентой. Или наждачной бумагой.
– Наждачной бумагой?
– Да, наждачная бумага очень хорошо работает. Да. Я сам за наждачную бумагу. Странная вещь с наждачной бумагой: она делает сложное простым, а простое – сложным… Хорошо, не буду пока ставить эти ноты на место. Я их отложу, с запиской, что мы ожидаем запрос из Лондона, да?
– Если можно. Спасибо. Громадное спасибо, на самом деле.
* * *
С трудом верится. Я сыграю этот квинтет, как только получу ноты. «Маджоре» сможет на время найти второго альтиста. И я знаю, что, в отличие от трио, ничто меня не остановит, не парализует мое сердце и руку. Но теперь я жажду его услышать. Должна же в Лондоне где-то быть его запись.
Я вхожу в автобус и сажусь сверху спереди. День ясный, морозный. Ветер задувает внутрь по краям лобового стекла. Дорогу устилают сухие листья платанов. Через голые ветки я вижу Серпентайн.
Вскоре, однако, я на Оксфорд-стрит, полной противоположности зелени и воде. Красные автобусы и черные такси, как два враждующих вида гигантских муравьев, заполоняют дорожные полосы. Перед Рождеством тротуары кишат покупателями, мечущимися, как безумные тли.
Я захожу во все магазины, какие есть, – в бесконечных «Тауэрах», «Эйч-Эм-Ви», «Вёрджинах», «Мьюзик дискаунт-центрах», разных лавочках я говорю с продавцами, с напряжением разглядываю мелкий шрифт в каталоге компакт-дисков, пока наконец не понимаю, что компакт-диска с записью этого произведения нет и почти наверняка никогда не было.
Без особой надежды звоню Пирсу и спрашиваю у него совета. Он думает, что слышал про эту вещь, но не может мне посоветовать, где найти запись. Тогда я звоню Билли, который, несмотря на то что он современный композитор до мозга костей, по-прежнему верит в достоинства винила.
– Мм, – говорит Билли, – это очень маловероятно, но попробуй в «Харольде Мурсе»[19]. У них много старых пластинок: может, что-то там есть. В любом случае ты недалеко. Вреда не будет.
Он объясняет мне, как добраться, и добавляет:
– Было бы здорово это сыграть, если оно существует.
– Вопроса «если» уже нет, Билли. Мне удалось найти партитуру и партии.
– О, я был бы счастлив посмотреть ноты, – говорит Билли с энтузиазмом композитора. – Был бы счастлив. Полагаю, это переписывание, да, но не только переписывание. Он должен был бы многое поменять – я имею в виду, по-настоящему поменять. Как одна виолончель может выполнять двойную роль? И что насчет прерывистых аккордовых пассажей на фортепиано? Это ведь не подходит для струнных, правда? И…
– Билли, извини, мне надо идти. Но спасибо большое. Правда. До вечера.
Я, словно заново родившись, нетерпеливо ищу и нахожу магазин. После стеклянно-хромированных гигантов на Оксфорд-стрит, заполоненных эскалаторами, децибелами и охранниками, «Харольд Мурс» – просто диккенсовское пристанище, с немногими сомнительного вида посетителями, сонно проглядывающими картонные коробки. Меня направляют в подвал, посмотреть, что может быть там. Я разговариваю со стариком, который хочет помочь, но в данном случае помочь не может.
– Вы уверены, что это не опус двадцать девять?
– Уверен.
– Ну, напишите ваше имя и телефон на этой карточке. Если что-то появится, мы с вами свяжемся.
Наверху, за прилавком в глубине магазина, я замечаю погруженного в свои мысли человека. Я уже готов уходить, и я знаю, что это безнадежно, но все равно решаю спросить на всякий случай.
Он закрывает глаза и постукивает по губам указательным пальцем:
– Вы знаете, это мне что-то напоминает. Я не хочу быть слишком оптимистичным, но вам не сложно опять спуститься? Есть стопка восточноевропейских пластинок, которая там уже давно. Я ее еще не расклассифицировал по композиторам, но мне кажется, что, возможно… Конечно, я могу ошибаться; или, даже если я прав, это могло уже быть продано.
Через пять минут он вытаскивает пластинку, смотрит на обе стороны конверта и протягивает ее мне.
1.15
На Риджент-стрит я сажусь в автобус домой. Передние сиденья заняты, так что сижу у окна посреди автобуса. За мной дюжина французских школьниц хихикает, болтает и спорит.
Я любуюсь драгоценной пластинкой. На конверте – фотография большой залы в благородных коричневых с приглушенным золотом тонах, пол блестит искусно уложенным паркетом, редкие вазы и картины установлены здесь и там, подсвечник, персидский ковер, полог, открывающий дверь в другую комнату и далее еще в одну, вся зала полна света: приятное вступление к пластиночной радости внутри. Одна странность – деревянный столбик посреди зала, к таким, мне кажется, обычно прикрепляют толстые красные шнуры, сдерживающие публику. Не могли его передвинуть? Он прикреплен к полу? Или это часть старой мебели: шляпная подставка для одной шляпы?
Когда автобус поворачивает на Оксфорд-стрит, школьницы начинают хлопать в ладоши.
На пластинке два бетховенских квинтета: мой в до миноре, который я искал с таким отчаянием, так удивительно найденный; и один в ми-бемоль мажоре, еще одна полная неожиданность, хотя я вспоминаю, что библиотекарь походя упомянул номер опуса: 4. Они были записаны квартетом Сука (со вторым альтом) и выпущены в 1977-м чешской компанией «Супрафон». Согласно аннотации на конверте члены квартета, занятые в оркестрах, «редко получали возможность выступать совместно, но максимально ее использовали. Они прилагали систематические усилия представлять менее популярные и, с их точки зрения, незаслуженно забытые произведения и приглашали других музыкантов для исполнения произведений, которые иначе публика слышала бы слишком редко».
Браво. Браво квартет Сука. Браво «Супрафон». Что бы я делал, если бы не вы? Через двадцать минут я буду дома, но не буду слушать их сразу. Поздно вечером, после репетиции, я приду домой, зажгу свечку, лягу под пуховое одеяло и погружусь в квинтет.
Автобус неровно трюхает вдоль Оксфорд-стрит, задерживаясь на остановках, на светофорах, в пробках, а также из-за некоторых безумных пешеходов, ныряющих поперек движения. Французские школьницы переходят к живой дискуссии о достоинствах различной косметики. Я возвращаюсь к конверту.
Квартет имени Сука, основанный в 1968 году, изначально назывался «Квартет-69» – очевидно, не особо продуманное имя. Однако год спустя квартет принял свое нынешнее название после согласования с наследниками композитора Йозефа Сука.
То есть мое первое впечатление, что имя должно иметь отношение к скрипачу Йозефу Суку, было совсем неправильным. Или, может, все-таки имеет, поскольку ни немецкий, ни французский текст не упоминают слово «композитор». Но скрипач, в конце концов, был правнуком композитора… который, если правильно помню, был зятем Дворжака, который, как и я, был сыном мясника. Мои мысли буйно разбегаются в разные стороны, и я поднимаю голову от пластинки, чтобы посмотреть, почему мы не двигаемся.
Мы застряли за колонной автобусов на светофоре посередке универмага «Селфридж». Я чуть разворачиваюсь назад, чтобы увидеть одну из моих любимых достопримечательностей – статую Ангела в голубых одеждах с тритонами, склонившимися в знак почтения. Статуя и все эксцентричное здание – единственное, что меня радует на Оксфорд-стрит.
Но мои глаза не доходят до Ангела.
Джулия сидит в пяти футах от меня, читая книжку.
1.16
В автобусе прямо напротив, в окне прямо напротив, Джулия. Ее автобус остановился на светофоре.
Я начинаю стучать по стеклу и кричу:
– Джулия! Джулия! Джулия! Джулия! Джулия!
Она не может меня услышать. Мы в разделенных мирах.
Перестань читать, Джулия! Посмотри! Посмотри в окно! Посмотри на меня! О боги!
Вокруг меня пассажиры перестают разговаривать. Школьницы открывают рты. В автобусе напротив, похоже, никто ничего не замечает.
Я продолжаю стучать в стекло. В любой момент ее или мой автобус может тронуться.
Она улыбается чему-то в книжке, и мое сердце ухает вниз.
Мужчина, сидящий за ней, замечает меня и вызванное мной смятение. Он, похоже, не обеспокоен, но озадачен. Я жестикулирую и с отчаянием показываю – и, сильно колеблясь, он трогает Джулию за плечо и указывает на меня.
Джулия смотрит на меня, ее глаза широко открываются – удивленно? Испуганно? Узнавая? Выгляжу я, должно быть, совершенно безумно – с красным лицом – глаза наполнены слезами – мои кулаки по-прежнему сжаты – я на десять лет старше – светофор переключится в любой момент.
Я роюсь в своей сумке, ища ручку и клочок бумаги, пишу мой телефон большими цифрами и держу его у стекла.
Она смотрит на него, потом опять на меня, ее глаза полны недоумения.
Одновременно оба автобуса начинают двигаться.
Мои глаза следуют за ней. Ее глаза следуют за мной.
Я смотрю на номер ее автобуса. Это 94-й.
Я хватаю свою пластинку и оказываюсь на ступеньках. Вокруг меня расступаются. Школьницы шепчутся с любопытством:
– Fou.
– Soûl.
– Non. Fou.
– Non. Soûl[20].
Кондуктор поднимается по ступенькам. Я не могу пройти. Я должен посторониться. Я теряю время, я его теряю.
В конце концов я оказываюсь внизу, протискиваясь мимо пары людей, выпрыгиваю из движущегося автобуса.
Лавируя между машинами, я попадаю на противоположную сторону. Я потерял слишком много времени. Ее автобус уехал. Он далеко впереди, с несколькими автобусами и такси за ним. Пытаюсь протискиваться сквозь толпу, но она слишком плотная. Так я никогда не нагоню.
Из такси выходит пассажир. Молодая женщина, с руками, полными покупок, хочет сесть в такси, но я встаю перед ней.
– Пожалуйста, – говорю я. – Пожалуйста.
Она отступает на шаг и удивленно на меня смотрит.
Я сажусь в такси. Водителю говорю:
– Мне нужно догнать девяносто четвертый автобус впереди.
Он полуоборачивается, потом кивает. Мы двигаемся вперед. Светофор перед нами переключается на желтый. Водитель останавливается.
– Вы не могли бы проехать? – Я умоляю. – Свет еще не красный.
– У меня заберут права, – говорит он раздраженно. – Куда спешим? Мы время так не выиграем.
– Нет, не то, – выпаливаю я. – В этом автобусе женщина, я ее не видел несколько лет. Я должен ее догнать. Она может сойти.
– Успокойся, приятель, – говорит водитель.
И старается как может. Там, где полоса расширяется, он обгоняет пару автобусов. Потом дорога сужается, и мы ничего не можем сделать. Вдруг все опять замедляется. Только курьеры-велосипедисты легко протискиваются между полосами движения.
– Вы не могли бы съехать с Оксфорд-стрит и вернуться на нее дальше?
Он качает головой:
– Нет, здесь нельзя.
После еще одного сложного обгона водитель говорит:
– Смотри, приятель, я приблизился, но, если честно, я не догоню его, точно не на Оксфорд-стрит. Тут обычно медленно, но не настолько. Лучше будет выйти и добежать.
– Вы правы. Спасибо.
– Это будет два фунта шестьдесят.
У меня только пятифунтовая купюра в кошельке, и я, не дожидаясь сдачи, говорю ему оставить себе и хватаю сумку.
– Эй! Не та дверь, – кричит он, когда я открываю дверь справа.
Но я знаю, что у меня нет шансов догнать автобус сквозь толпу на тротуаре. Единственная надежда – бежать между встречными потоками движения.
Потный, окутанный дизельными парами, без возможности четко видеть через такие несвоевременные слезы, я бегу, выдыхаю и бегу. На другой стороне движение ускоряется, но на нашей остается, к счастью, без изменения.
Я догоняю автобус недалеко от площади Оксфорд-сквер. Я бросаюсь наперерез и вскакиваю внутрь, пытаюсь бежать вверх по ступенькам, но не могу. Я иду медленно, с надеждой и со страхом.
Джулии там нет. Там, где она сидела, – маленький мальчик с отцом. Я иду в самый перед, смотрю назад на каждое лицо. Иду вниз, вглядываясь в каждое лицо. Ее там нет.
Я продолжаю стоять. Люди взглядывают на меня и отворачиваются. Черный кондуктор с седыми волосами, похоже, хочет что-то сказать, но не говорит. У меня не спрашивают оплаты. Автобус поворачивает на Риджент-стрит. На Пикадилли-Серкус я выхожу вместе со всеми. Перехожу улицу, двигаясь с теми, кто идет рядом. Ветер несет разрозненный мусор. Я вижу передо мной вывеску «Тауэр рекордс».
Закрываю глаза в шоке. Сумка у меня на плече, но руки мои пусты. Я оставил пластинку в такси.
Под стрелой Эроса сижу я и плачу.
1.17
Под статуей Эроса, между туристами, продавцами наркотиков и мальчиками по вызову сижу я. Кто-то заговаривает со мной, но слов я не разбираю.
Я встаю, начинаю идти вдоль Пикадилли, через переход среди замерзших и несчастных, через Гайд-парк, пока не подхожу к Серпентайну. Я раздал все монеты, какие у меня были. Белое солнце почти село. Гуси гогочут. Сажусь на скамью и обхватываю голову руками. Через какое-то время иду дальше. В конце концов прихожу домой.
На моем автоответчике мигает лампочка, и я быстро нажимаю на кнопку. Но там ничего: сообщение от Билли; сообщение про двойные стекла; сообщение от кого-то, кто думает, что я – компания «Лондонские приманки и наживки».
Как это могло случиться? Как кто-то может за несколько секунд запомнить семь случайных, неразборчиво накорябанных цифр? Но я есть в телефонной книге. Безусловно, увидев меня, она будет знать, как меня найти.
Это была она. Я знаю, что это была она. И все же мог я ошибиться так же на вид, как и на слух: когда по радио кто-то играл и все мне говорило, что это она? Ее золотисто-каштановые волосы, теперь более длинные, ее серо-голубые глаза, ее брови, ее губы, все ее любимое лицо, в мире не может быть двух таких лиц. Она была от меня не дальше, чем сиденья на другой стороне ряда, но далека, словно в Вене. Ее выражение лица – это было выражение лица Джулии – даже наклон головы, когда она читала, ее улыбка, ее погруженность.
Черное пальто в сегодняшний холодный день, переливчато-синий шарф на шее. Что она делает в Лондоне? Куда она ехала? Сошла ли она, чтобы искать меня? Мы разминулись? Стояла ли она где-то на тротуаре, просматривая поток людей и плача?
Два слоя стекла между нами, как визит любимого в тюрьму после многих лет.
У автобусов дурная привычка ходить парами. Может ли быть, что впереди был другой номер 94, в котором она по-прежнему ехала, когда я уже отчаялся? Зачем об этом теперь думать, какой смысл думать об этом?
Была ли она в Лондоне в последние десять лет? Нет, я бы про это знал. В Англии? Что она тут сейчас делает? Где она?
Спазмы в желудке. Мне нехорошо. Что это? Прогулка потным по холоду? Я почти ничего не ел целый день.
Что я мог прочесть в ее глазах? Удивление, настороженность, жалость? Мог ли я прочесть любовь? В глазах этой женщины мог ли я прочесть любовь?
