Викрам Сет
Лишь одна музыка
2.9
Отец подремывает с Жажей на коленях. Последние пару дней он не очень хорошо себя чувствует. Наш план пойти в «Оуд-Беттс» откладывается на после Рождества. У него также нет сил вечером идти в церковь. Тетя Джоан считает, что он ленится.
Остролист и омела украшают маленькую комнату при входе, но елку в доме не ставят со смерти мамы. Дом полон открыток: не развешанных, как раньше, но разложенных повсюду. Так что стакан некуда поставить.
Нас заходят поздравить: старые друзья моих родителей или тети Джоан; народ, знавший нас со времен, когда у нас была лавка; соседи. Мои мысли скачут. Наш сосед через дом умер от рака печени. Ирен Джексон вышла замуж за канадца, но это ненадолго. У племянницы миссис Вейзи был выкидыш на четвертом месяце. Месяц назад грузовик с прицепом врезался в витрину магазина Сьюзи Прентис, и, будто этого было недостаточно, ее муж сбежал с ее лучшей подругой, удивительно невыразительной женщиной, и их видели в отеле в Сканторпе.
– В Сканторпе! – восклицает тетя Джоан восхищенно и шокированно.
В радости и в горе, младенец родился нам, прах к праху.
Жаже и мне не сидится на месте, мы выходим наружу. Малиновка прыгает на пятачке гравия под стеной, облицованной каменной крошкой. Свежий ветер проясняет голову, Жажа внимательно следит за малиновкой.
В начальной школе был период, когда мне приспичило завести белых мышей. Я сумел купить двух. На мою мать они наводили ужас, и она не разрешала держать их в доме, поэтому мыши жили в старом наружном туалете возле мусорных баков. Однажды утром я наткнулся на жуткую сцену. Одна мышь умерла. Другая отъела ей голову.
Жажа вытягивает шею и крадется вперед. Соседский гном продолжает безучастно улыбаться.
2.10
Когда у нас был магазин, Рождество было непростым и очень насыщенным временем. Каждый хотел получить свою индюшку в последний момент. Подростком я помогал с доставкой. На моем велосипеде помещалось по две за раз (с двумя всегда было удобнее балансировать, чем с одной). Несмотря на частые предложения отца, я наотрез отказывался приделать металлическую корзинку спереди. Поскольку я справлялся с работой, зачем было портить вид моего велосипеда, который был самой дорогой мне вещью, сравнимой разве что с моим радио.
Громадный деревянный холодильник, скорее шкаф, чем холодильник, занимающий целую стену в погребе, в декабре был забит розовыми тушками под завязку. Он закрывался с чудовищным механическим лязгом. И когда могучий мотор слева внизу, с маховиком и металлической защитой, начинал работу, от сильного оглушающего звука вибрировала гостиная этажом выше.
На мой шестой день рождения, когда я играл в прятки с друзьями, я решил, что холодильник – прекрасное место, чтобы спрятаться. Я надел пару свитеров, залез внутрь и с усилием закрыл за собой дверь. Однако через несколько секунд в этом тесном, темном, холодном месте я был готов сдаться. Но я не сообразил, что, как только дверь окажется закрытой, я не смогу ее открыть изнутри.
Мой стук и вопли почти тонули в урчании мотора и криках игры. Несмотря на это, не прошло и пары минут, как кто-то услышал меня в комнате наверху и пришел спасти. Когда меня вытащили, я задыхался от ужаса, орал и не мог ничего сказать. Потом много месяцев подряд меня мучили кошмары, я просыпался в поту, не в состоянии произнести ни слова от клаустрофобии и паники.
Мое первое настоящее восстание против еды также связано с холодильником. Когда мне было около десяти, мы с отцом поехали забрать птиц с индюшачьей фермы. Некоторым отрубали головы, других уже ощипывали, третьи еще бегали и что-то клевали. Я был настолько несчастлив от мысли, что эти самые птицы, на которых я смотрел, превратятся в безжизненные горы, забивающие наш холодильник, что пообещал, что никогда больше не буду есть рождественскую индейку, ни тогда, ни потом. Несмотря на заманчивый аромат начинки и насмешки отца, я не сдался в то Рождество.
При переходе хозяйства в руки тети Джоан яблочный соус моей матери уступил место клюквенному, на что отец каждый раз жалуется. Это не Рождество без яблочного соуса, клюквенный соус – американское изобретение, слишком едкий, действует на желудок.
В этом году Рождество бесснежное, с обычным скучным моросящим дождиком. Но мне хорошо после долгого ужина и рождественского пудинга с кремом из белого рома. Попытка тети Джоан заменить ром бренди была успешно отвергнута несколько лет тому назад. Я купил бутылку шампанского, и отец выпил несколько бокалов.
– Совсем неплохо иногда делать то, что хочется, – говорит он.
– Ну да, – отзывается тетя Джоан, – а небось чаще делать то, что хочется, – еще лучше.
– Это мне полезно для сердца, – кивает отец. – Там не твои «Змеи»? – спрашивает он, показывая в телевизор.
И вправду, «Водяные змеи» в новостях, плывут свои ежегодные рождественские сто ярдов. Около половины старой компании ребячатся, но на платформе для ныряния есть и много участников, пришедших в этот единственный раз. Собралась толпа и их подбадривает. Я рад быть там, где я сейчас, уютно почесывая Жажу за ушами. Лениво размышляю, когда же покажут программу, в которой нас снимали. Может быть, уже и показали.
– Я так и не простила Мэгги Райс, – говорит тетя Джоан, смотря телевизор.
– Ты про что, тетя Джоан?
– Мэгги Райс. Я так ее и не простила.
– За что ты ее не простила?
– Она поставила мне подножку во время соревнований на Троицын день.
– Да ну!
– Это, мол, из-за того, что я дважды уже выигрывала. Я с ней с тех пор не разговариваю.
– Сколько тебе было лет? – спрашиваю я.
– Мне было семь.
– О.
– Не забыла и не простила, – говорит тетя Джоан с удовлетворением.
– Что с ней потом стало? – спрашиваю я.
– Я не знаю. Я не знаю. Может, она давно умерла. Довольно милая была девочка, на самом деле.
– Правда? – спрашиваю я и начинаю засыпать.
Тетя Джоан смотрит на отца, который задремал с улыбкой на лице.
– У ее отца был магазин на Дрейк-стрит, – продолжает тетя. – Но Дрейк-стрит тоже нет – убита торговым центром. Чампнесс-Холл и тот продали.
– Пойду прогуляюсь, – говорю я. – Пожалуй, речь королевы в этом году пропущу.
– А, ну хорошо, – соглашается тетя Джоан, к моему удивлению.
– Может, зайду к миссис Формби, отнесу ей немного твоего рождественского пудинга.
– Ее муж был в Совете, – говорит мой отец, не открывая глаз.
– Я вернусь через час-два.
2.11
Миссис Формби радостно смеется, увидев меня. Она довольно богатая, очень уродливая женщина, с лошадиными зубами, в очках с толстыми стеклами. Ее муж, умерший какое-то время назад, тоже был уродлив, но я мало с ним виделся, когда был ребенком. Я считал их замечательно экзотической парой. В юности он был – кто бы мог подумать – чемпионом по катанию на роликовых коньках, а она – скрипачкой в оркестре. Однако было трудно представить их молодыми, настолько старыми они казались мне уже тогда. Формби жили в большом каменном доме с большим садом, полным великолепных цветов, довольно близко от нашего района с булыжными мостовыми, домиками ленточной застройки и магазинами. Как они встретились, откуда было их благополучие, а также чем ее муж был занят в Совете, я так и не знаю.
– Здравствуй, Майкл, как я рада тебя видеть. Я думала, что ты придешь завтра вывезти меня на прогулку.
– Сегодня я пешком. Просто гуляю после ланча.
– А это что? Это мне?
– Кусок рождественского пудинга моей тети. Готовишь недели, а наслаждаешься несколько секунд. Прямо как музыка.
У четы Формби не было своих детей. А у меня, единственного ребенка, не было компании дома. Миссис Формби полюбила меня и настаивала, чтобы я ходил с ней на самые разные мероприятия, которые моя семья не посещала. Именно она, а не ее муж, научила меня кататься на роликовых коньках, и она повезла меня в Бельвю[23] слушать великого «Мессию»[24], когда мне было всего девять лет.
– Ты знаком с моим племянником и его семьей? Почему бы тебе не выпить стаканчик с нами? Мы только что кончили обедать. Правда, наш пудинг был из «Маркса и Спенсера».
– Пожалуй, я пойду дальше, миссис Формби.
– О нет-нет-нет, Майкл, заходи.
Племянник – лысый, цветущий человек лет пятидесяти, дипломированный геодезист из Чешира, – встречает меня словами: «О да, скрипач». Он смотрит на меня оценивающе и несколько неодобрительно. Его жена, сильно моложе, занята тремя девочками, которые дерут друг друга за волосы, хнычут и ссорятся, споря, какую программу смотреть.
Дав мне бокал вина, миссис Формби усаживается в удобное кресло и спокойно сидит, несмотря на шум. Я выпиваю вино настолько быстро, насколько позволяет вежливость, и покидаю дом.
Я недалеко от моего старого района. Машин почти нет. Ноги ведут меня на парковку, где была наша лавка. Парковка должна быть сегодня пустой. Но в последний момент что-то останавливает меня, и я стою не двигаясь, неуверенный в своей цели, боясь беспокойных мыслей.
Вдруг в моей голове возникает необычайно прекрасный звук. Мне девять лет. Я сижу между мистером и миссис Формби в состоянии предвкушения. Люди вокруг болтают и шуршат программками. На цирковую арену выходят не слоны и львы, но группа мужчин и женщин, несущих удивительные инструменты, блестящие и сверкающие. Маленький хрупкий человек входит под аплодисменты, каких я никогда раньше не слышал, и наступает странная абсолютная тишина.
Он опускает палочку – и сильный, дивный шум заполняет мир. Больше всего на свете я хочу быть частью этого шума.
2.12
Двадцать шестого декабря я везу миссис Формби вдоль Блэкстоунской гряды. Когда я уехал из дома в Манчестер, один из ее старых друзей одолжил мне ненужную ему скрипку. Но когда она услышала, что я еду в Вену учиться у самого Карла Шелля, она настояла, чтобы я взял с собой ее собственного Тонони. Тонони со мной с тех самых пор. Миссис Формби счастлива, что на ее скрипке играют и что играю на ней именно я. Каждый раз, когда приезжаю в Рочдейл, я беру скрипку с собой. Миссис Формби называет скрипичной рентой нашу ежегодную поездку за город.
На чистом небе почти нет облаков. Я люблю свет вокруг Блэкстоунской гряды. Видно далеко, через всю равнину, за Рочдейлом и Мидлтауном до Манчестера, даже до Чешира.
– Дома все хорошо? – спрашивает она.
В отношениях миссис Формби с нашей семьей бывали пики и спады. Она всегда была одной из лучших покупательниц нашей лавки, но одно время родители не могли ей простить то, что я не пошел в университет.
– Да, – говорю я. – Все в порядке. Отец неважно себя чувствует, но ничего, он справляется…
– А в Лондоне?
– Там тоже все в порядке.
– Ты завел себе наконец горшки с цветами на окнах?
Миссис Формби часто ругает меня за мое бесцветочное существование. В детстве я бегал по ее саду и довольно много узнал от нее о растениях. Но я не могу заботиться о цветах – я слишком ленив и часто в отъезде, и вообще я живу рядом с парком, да и домоуправление Архангел-Корта неодобрительно смотрит на цветочные горшки снаружи. Я все это ей говорю, как уже говорил однажды или дважды раньше.
– Ты много ездишь?
– Как обычно. У нас концерт в Вене в следующем мае. Вам бы понравилось. Ничего, кроме Шуберта.
– Да, – говорит миссис Формби; ее лицо озаряется. – Шуберт! Когда я была молода, у нас были вечера Шуберта. Один мой друг пытался вставить Шумана. Я не позволила. Я называла его «Не тот Шу»!.. Кстати, Майкл: наше местное музыкальное общество спрашивало, не захочет ли твой квартет сыграть здесь, в Рочдейле, в Театре Грейси Филдс. Я сказала, что не думаю, но обещала спросить. Поверь мне, я просто передаю их просьбу, я не хочу, чтобы ты чувствовал какое-либо давление.
– Почему вы думали, что я могу не захотеть, миссис Формби?
– Просто шестое чувство. Ну, наше музыкальное общество по-прежнему довольно активно. Мне кажется, если говорить про культуру, это наше приятное исключение. Конечно, глупо, что до единственного приличного зала в городе не доехать на общественном транспорте… Но что ты думаешь?
– Просто не знаю, миссис Формби, – говорю я наконец. – Я хотел бы сыграть – то есть хотел бы, чтобы мы сыграли. Но кажется, я еще не созрел. Не могу это объяснить. Звучит глупо, я знаю, и даже несколько эгоистично.
– Не то и не другое, Майкл, – говорит миссис Формби. – Ты сыграешь здесь, когда будешь готов. И, честно говоря, даже если это будет после меня, я ничего не имею против. Есть события, которые нельзя торопить. А если их торопить, ничего хорошего не выйдет. Кстати, поблагодари свою тетю. Ее рождественский пудинг был очень вкусным.
– Вам что-то досталось или вы его скормили вашим внучатым племянницам?
– Ну, – говорит миссис Формби, смеясь, – я съела кусочек. А как поживает наша скрипка?
– Она прекрасно себя чувствует. В этом году несколько раз побывала у мастера. Она немного звенела, но теперь поет, как жаворонок.
Я останавливаю машину на обочине и смотрю поверх ярко-зеленого склона. Когда-то я мчался по этой дороге вниз на велосипеде на полной скорости, с ветром в волосах. Интересно, куда жаворонки деваются зимой?
– Ты знаешь, я хочу, чтобы ты на ней играл, Майкл, – говорит миссис Формби озабоченно.
– Я знаю. И я люблю ее, миссис Формби, – отвечаю я с неожиданным беспокойством. – Я вам не говорил, что мы едем в Венецию после Вены? Так что я ее свожу на место ее рождения. Вы не думаете ее забрать, нет?
– Нет, нет, в общем, нет, – говорит миссис Формби. – Но мой племянник все время пристает ко мне насчет фонда для образования моих внучатых племянниц, насчет моего завещания и так далее. Я не знаю, что делать. И он выяснил и сказал мне, что скрипка теперь стоит очень много.
– Ну да, правда, я полагаю, – говорю я грустно.
– Она была не очень дорогой, когда досталась мне столько лет назад, – продолжает она. – Меня по-настоящему беспокоит, что она так выросла в цене. Я не особенно люблю своего племянника, но привязана к моим внучатым племянницам.
– Если бы вы мне ее не одолжили, я бы никогда не смог ее купить, – говорю я. – Вы были очень великодушны.
Мы оба знаем, что, если бы не она, я, скорее всего, вообще не стал бы музыкантом.
– Вряд ли я перенесу, если на ней будет играть неизвестно кто, – говорит миссис Формби.
«Тогда отдайте ее мне, миссис Формби, – хочу сказать я. – Я люблю ее, а она любит меня. Мы приросли друг к другу. Как может неизвестно кто держать и заставлять звучать ту, что так долго была в моих руках? Мы были вместе двенадцать лет. Ее звук – это мой звук. Я не вынесу расставания с ней».
Но я не могу этого сказать. Я ничего не говорю и помогаю миссис Формби выйти из машины. Мы стоим несколько минут у дороги, глядя поверх рочдейловских высоток в неопределенную даль.
2.13
Когда мне было всего девять, наш необузданный, болтливый, шуршащий конфетными фантиками, пускающий самолетики класс привели на школьный концерт. Это была моя первая встреча с живой музыкой. На следующий день я рассказал миссис Формби про концерт. То, что я особенно запомнил, была пьеса про жаворонка – мне кажется, что она называлась «Жаворонок в ясном небе».
Миссис Формби улыбнулась, подошла к граммофону и поставила другую пьесу, вдохновленную той же птицей. С первой же ноты «Взлетающего жаворонка» я был очарован. Я заметил пару скрипок, лежащих среди многих удивительных вещей в доме, но с трудом поверил ей, когда она сказала, что давным-давно и сама играла эту пьесу. Я не часто беру в руки скрипку, сказала она, но я прочту тебе стихи, благодаря которым эта пьеса была написана. И она прочла мне строчки Джорджа Мередита[25], вдохновившие Воана-Уильямса. Слушать ее было странным занятием для меня, девятилетнего, еще более странным было лицо миссис Формби, выражение экстаза в ее глазах, увеличенных толстыми стеклами.
Взмывает и давай кружить —
На нот серебряную нить
Нанизывает ожерелье
Из свиста, щебета и трелей…
Петь, чтоб все небо надо мной Любовью налилось земной.
И вот уже долина наша
Как будто золотая чаша,
А он – вино: лишь пригубим
И вознесемся вслед за ним…
Исчез в лазури он, спеша,
Но песней полнится душа[26].
Миссис Формби не посчитала нужным объяснять стихотворение. Вместо этого она сказала, что собирается на «Мессию» Генделя через несколько недель – там будет петь их племянница из Шеффилда – и что, если мои родители не против, миссис Формби может взять меня с собой. Вот так случилось, что я услышал и увидел маленького и немощного Барбиролли[27], воссоздавшего в «Кингс-холле» в Бельвю парящие звуки, которые потом резонировали в моей голове несколько дней, и это, вместе со «Взлетающим жаворонком», побудило меня умолять миссис Формби учить меня игре на скрипке.
Сначала она учила меня на маленькой скрипке, на которой сама играла ребенком. Это вытеснило мою прежнюю страсть – роликовые коньки. Когда я был еще в средней школе, ей удалось найти мне хорошего учителя. Мои занятия на скрипке родителей не очень интересовали, но они чувствовали, что это нечто престижное и в любом случае полезное – оберегает меня от шалостей на несколько часов в неделю. Они платили за них, как платили за мои школьные экскурсии, дополнительные уроки, книги, которые мне хотелось прочесть, – за все, что, как им казалось, расширяло мой кругозор и помогало мне на пути в университет. У них не было особой любви к музыке. В доме у дедушки с бабушкой стояло пианино, и мебель в гостиной располагалась вокруг него так, как теперь вокруг телевизора, но на нем никто не играл, кроме редких гостей.
Школа, в которую я ходил, была старой школой с музыкальной традицией. И местная школьная администрация предлагала уроки внештатных учителей музыки. Но теперь все это почти или совсем исчезло. Тогда была система выдачи инструментов на время бесплатно или почти бесплатно тем, кто не мог себе позволить их купить, – все это исчезало вместе с бюджетными сокращениями, проводившимися снова и снова в системе образования. Молодые музыканты со всей округи собирались по субботам, чтобы играть в оркестре в музыкальном центре, ныне пришедшем в упадок. Вчера я проезжал мимо него: окна были разбиты; уже годы, как он в запустении. Если бы я родился в Рочдейле на пять лет позже, не понимаю, как бы я смог, с моим происхождением и окружением, сохранить любовь к скрипке, а ведь многие были сильно беднее нас.
Элегантное здание мэрии правит пустыней – нашим городом. Все говорит об увядании. В течение столетия, когда разрушалась местная промышленность, жители города теряли работу и благосостояние. Потом пришел урбанизм: замена человеческих трущоб на нечеловеческие, церкви затерялись на островках среди дорожного движения, там, где раньше были частные лавочки, появились супермаркеты. Потом два десятилетия правительство перекрывало все возможные ручейки финансовой помощи. Школы, библиотеки, больницы, транспорт – все, что служило обществу, задохнулось без фондов. Город, где зародилось кооперативное движение, утратил всякое чувство локтя.
Театры закрылись. Все пять кинотеатров тоже. Литературные и научные общества сократили свою деятельность или вообще исчезли. Помню, как я был безутешен, когда узнал, что наш книжный закрывается насовсем. Теперь остались несколько полок в глубине магазина «У. Х. Смит».
Через несколько лет умрет мой отец, умрет моя тетя Джоан, умрет миссис Формби. Не думаю, что я буду приезжать в Рочдейл тогда. Если я решил порвать все связи с городом, с какой стати я так злюсь и жалею его сейчас?
2.14
По дороге обратно в Лондон я провожу несколько часов, слоняясь по Манчестеру.
Около полудня оказываюсь перед «Бриджуотер-холлом». Я подхожу к громадному гладкому камню, лежащему перед ним. Сегодня, когда провожу по нему руками, я сначала чувствую умиротворение, но потом – опасность, идущую из его холодного сердца[28].
Брожу по Музыкальной библиотеке Генри Уотсона. Я еще не заказал из Лондона ноты бетховенского квинтета. Мне не терпится его сыграть, и тем не менее я полон неуверенности. И вот я тут, где хранится эта музыка. Проверив мои документы, библиотекарь позволяет мне использовать мой старый абонемент.
В поезде я проглядываю партитуру. Прибываю в Лондон затемно и звоню Пирсу.
– Ну, – говорит он, – как прошло Рождество?
– Хорошо. А у тебя?
– Ужасно. Как обычно. Шарады. Чертово бесконечное веселье. Нет, мне, в общем, понравилось, только мать стала законченной алкоголичкой. Родители наконец от меня отстали. Теперь тяжелая артиллерия про замужество и детей направлена на Эллен. Тебе тоже досталось?
– Нет, на этот раз нет. Обычно достается.
– Ну хорошо, а вообще ты как?
– Помнишь бетховенский квинтет, о котором мы как-то говорили?
– Угу, до-минорный. Переделанный из трио, да? Ты сказал, что нашел ноты. Тебе удалось отыскать запись?
– Да. И я только что взял партитуру в Музыкальной библиотеке в Манчестере.
– Прекрасно! Надо найти альтиста – и за работу. Кого же нам пригласить? Эмму?
– Конечно, почему бы и нет. Ты знаешь ее лучше меня. Позвонишь ей?
– Позвоню.
– Еще одно, Пирс. Ты будешь очень возражать, если в этот единственный раз я сыграю первую скрипку?
После секунды молчания Пирс:
– Это касается не только меня.
– Давай спросим остальных.
– Нет, Майкл, – говорит Пирс немного раздраженно. – Что бы они ни сказали, я не думаю, что это хорошая идея. Когда мы с Алексом постоянно менялись, это нас всех бесило – его, меня, но также и Эллен. Она говорила, что не может приспособиться, в частности, ко второй скрипке. Билли тоже говорил, что каждый раз он будто играет с другим квартетом.
– Но это только один раз. Мы же не играем квинтет на сцене.
– А если нам понравится? А если мы захотим его включить в наш репертуар? Тогда мы так и будем его играть в таком составе.
– Пирс, просто эта вещь для меня очень много значит.
– Ну тогда почему бы тебе не набрать коллег из «Камерата Англика» на один раз и не сыграть его?
– Без нашего квартета – это не мое.
– Ну, так это не мое с нашим квартетом.
– Просто подумай об этом, Пирс.
– Майкл, извини, но я уже об этом подумал.
– Конечно не подумал! – восклицаю я. Меня бесит этот подход, похожий скорее на эгоизм, чем на следование принципам.
– Я подумал. Я думал об этом раньше сто раз. Когда ушел Алекс, – голос Пирса немного прерывается, – я без конца спрашивал себя, что мы сделали не так. Были и другие проблемы, но я уверен, что эта была центральной.
– Ну хорошо, тебе виднее, – говорю я, слишком расстроенный, чтобы сочувствовать.
Честно говоря, такие переживания насчет ухода Алекса меня совсем не радуют. Ведь если бы они с Пирсом не разошлись, меня вообще не было бы в квартете.
– Майкл, я прошел через ад, когда мы остались без него. Я знаю, что теперь не смогу быть хорошей второй скрипкой, если даже и был когда-то. – Помолчав, он продолжает: – Если я буду играть вторую скрипку в нашем квартете, это мне напомнит те времена и повлияет на мою игру. Будет плохо нам всем.
Я молчу.
– Хорошо, – говорит он, – репетиция послезавтра в пять у Эллен. Тебя это по-прежнему устраивает? – Пирс опять надел забрало.
– Да. Ничего ж не изменилось.
– Ну, так до скорого.
– Да. До скорого.
2.15
Я никогда не был близко знаком с Алексом, хотя мы регулярно виделись тогда в Банфе. Даже Эллен, которая обожает сплетни, не говорила о нем и о его влиянии на них всех; мне же казалось, что неуместно спрашивать про то, что было до меня. Поначалу я думал, что остальные нарочно избегают разговоров о своем бывшем коллеге, а позже, когда я освоился, это уже не имело значения.
Его почти не вспоминали. Если же это случалось, то Пирс просто уходил в свои мысли. Если же иногда Эллен упоминала его, Пирс взметался как ужаленный.
Если бы я знал, что шесть лет спустя займу его место, я обратил бы больше внимания на Алекса во время тех наших встреч. Со стороны он казался веселым, энергичным, добродушным, любящим внимание. Он легко шутил, цитировал смешные стихи, был очень галантен с женщинами, и вполне возможно, что они его также интересовали. Он очень нравился Джулии. Слушая концерты, в которых он играл первую скрипку, а также иногда вторую (и в Канаде, и потом иногда в Лондоне), я осознавал со всей ясностью, что он не только потрясающий скрипач, но и очень гибкий партнер – более гибкий, чем Пирс, который слишком выделялся, когда играл вторую скрипку. Возможно, как признавался Пирс, если бы Алекс играл только вторую скрипку, они бы остались вместе и я бы никогда не попал в «Маджоре». Но возможно, их двойное партнерство, и в любви, и в квартете, было обречено. Проблемы в одном создавали трудности в другом. А с Пирсом было нелегко и в лучшие времена.
Алекс покинул Пирса, квартет и вообще Лондон и стал членом Шотландского камерного оркестра. Пирс был безутешен. Он был одинок еще больше года после того, как в квартет пришел я. А потом на сцене появился Тобиас, или, точнее, ворвался на нее.
Тобиас Кан был очень сильным, сосредоточенным, серьезным скрипачом. Он жил только музыкой – ничто другое его не интересовало, – и он верил безоговорочно, что музыку можно играть только либо правильно, либо неправильно. Он играл на скрипке в составе другого струнного квартета. Пирс полностью попал под его влияние.
Пирс и Алекс были на равных. Но с Тобиасом казалось, будто Пирс получал команды от старшего по званию, и этот невидимый пятый все время находился среди нас. В тот странный и беспокойный период я понял, насколько хрупки, при всей их силе, связи между нами.
Пирс всегда был и остается очень естественным музыкантом: очень сосредоточенным, очень дисциплинированным, но при этом совсем не ограниченным в своем подходе к музыке. Когда он что-то играет, он следует не только структуре, но и настроению. Под влиянием Тобиаса он стал одержимо, слепо следовать теории: чем является произведение, чем оно должно быть, чем оно не может не быть.
Такт, или фраза, или пассаж имели единственно возможный темп, которого надо было придерживаться, несмотря ни на что. Наша работа заключалась в том, чтобы буквально реализовать то, что написано в нотах. Любая возникшая идея, ритмическая свобода, творческие причуды – все, что меняло образец, – вызывало у Тобиаса отвращение. В нашей музыке пропало творчество, мы достигли безжизненной четкости.
Пирс играл против своей натуры, и это было адом для всех остальных. Свобода, позволявшая идти от минуты к минуте, исчезла, была изгнана и никогда не возвращалась. Иногда казалось, будто играет и спорит Тобиас, а не Пирс. Сложно объяснить даже по прошествии времени, но это было немного как в фильме «Вторжение похитителей тел»[29].
Эллен не могла понять, что стряслось с ее братом. Тобиас был странным – он будто не имел собственной личности, только ум во власти сильных и серьезных идей, и, как следствие, он был полной противоположностью Алексу. Даже Билли, несмотря на его интерес к теории, был глубоко несчастен. Он воспринимал влияние Тобиаса как необходимость покоряться чужой воле. Репетиции стали мучением. Иногда за три часа обсуждений не было сыграно ни одной ноты. Это выплескивалось и в нашу жизнь. Квартет чуть не распался, и это бы случилось, если бы все так и продолжалось дальше. Эллен хотела уйти из квартета, чтобы не потерять брата окончательно. Однажды, когда мы гастролировали в Японии, она сказала, что уйдет, как только мы вернемся из турне. Но по прошествии чуть больше года жар спал. Пирс как-то изгнал из себя Тобиаса, и не только Пирс, но и все мы постепенно вернулись к самим себе.
По возможности мы никогда не упоминаем Тобиаса. Мы уклоняемся от разговоров о нем, но мы не готовы забыть опыт того года и боль, к которой мы оказались не готовы.
Многие музыканты – играющие в оркестрах или внештатные – смотрят на квартетистов как на странную, маниакальную, рефлексирующую, отдельную породу, все время путешествующую в экзотические места и вызывающую будто бы заслуженное обожание. Если бы они знали цену такого вовсе не гарантированного восхищения, они бы не особенно завидовали. Помимо наших хлипких финансов и беспокойства насчет ангажементов, наша взаимная близость чаще, чем мы готовы признать, ограничивает наши личности и делает нас страннее, чем мы есть на самом деле. Возможно, наше пребывание на высоте музыкальной пирамиды похоже на головокружение из-за нехватки воздуха.
2.16
На моем автоответчике несколько сообщений от Виржини. Звоню ей и попадаю на ее автоответчик. Поздно ночью, когда я почти заснул, звонит телефон.
– Почему ты мне не позвонил в Рождество? – спрашивает Виржини.
– Виржини, я же сказал, что не буду звонить. Я был на севере.
– А я была на юге. Телефоны как раз для этого.
– Я тебе сказал, что не буду звонить, что хочу побыть один.
– Но я-то как могла поверить, что ты и вправду будешь таким ужасным?
– Тебе было хорошо – там, где ты встречала Рождество? В Монпелье? В Сен-Мало?
– В Нионе, конечно же, с моей семьей, как ты прекрасно знаешь, Майкл. Да, мне было хорошо. Очень хорошо. Я не нуждаюсь в тебе, чтобы мне было хорошо.
– Да, я знаю, Виржини.
– Чем дальше, тем меньше я тебя понимаю.
– Виржини, я почти заснул.
– О Майкл, какой ты зануда, – говорит Виржини. – Ты все время «почти заснул». Такой занудный старый пердун, – гордо добавляет она.
– Виржини, ты перебарщиваешь с английскими идиомами. И да, я об этом думал – я на шестнадцать лет тебя старше.
– Ну и что? Ну и что? Почему ты все время говоришь, что не любишь меня?
– Я этого не говорил.
– Нет, но ровно это имеешь в виду. А тебе нравится меня учить?
– Да, когда ты занимаешься.
– И тебе нравится со мной разговаривать?
– Да, когда это не слишком поздно.
– И тебе нравится заниматься со мной любовью?
– Что?.. Да.
– Я рада. Я занималась по два часа в день, когда была во Франции.
– Любовью?
Виржини хихикает.
– Нет, Майкл, глупый, на скрипке.
– Умница.
– У нас завтра урок. Ты увидишь, как я продвинулась.
– Завтра? Слушай, Виржини, насчет завтра – может, мы отложим на пару дней?
– Почему? – Слышно, что она надула губы.
– Помнишь тот бетховенский струнный квинтет, про который ты мне рассказала? Мне удалось достать ноты, и мы послезавтра будем его репетировать, но до этого я хочу его как следует посмотреть.
– О, так это прекрасно, Майкл! Почему бы мне не присоединиться к вам?
– Виржини, погоди секунду…
– Нет, слушай. Ты будешь вторым альтом, ты все время говоришь, что скучаешь по альту, а я буду второй скрипкой.
– Нет, нет, нет, нет! – кричу я, отмахиваясь от этой мысли, как от пчелиного роя.
– Почему так резко, Майкл?
– Просто… Пирс уже нашел кого-то.
– Но я только предложила, – отвечает Виржини в замешательстве.
Какой же я жестокий дурак! Но я не собираюсь ухудшать дело объяснениями.
– Майкл, – говорит Виржини, – я тебя люблю. Ты этого не заслуживаешь, но это так. И я не хочу тебя завтра видеть. Я не хочу тебя видеть, пока ты не сыграешь эту дурацкую музыку. Я рассказала тебе о ней. Ты даже не верил, что она существует.
