Виктор Елисеевич Дьяков
Рождение нации
Первоначальная враждебность в отношении хозяев к гостям совсем сошла на нет, как только вихрем пронеслась по селищу неожиданная новость: их и кривичский князья связаны родственными узами. Теперь уже никто не сомневался – кривичи действительно пришли с миром. Уже и то, что здесь произошло пятнадцать лет назад воспринималось как-то иначе. Дружинников приглашали на постой, угощали дичиной и медом. Особенно «на расхват», конечно, оказался светловолосый богатырь Волод. Хоть родители его и не дожили, не оказалось родных братьев и сестер, но нашлись двоюродные. Меж ними даже едва не возникла драка, за право пригласить к себе этого бывшего мещеряка, ставшего кривичским дружинником.
Несмотря на свалившееся на него нежданное родство и множество прочих новостей, Кову все время не переставал напряженно размышлять: какова же главная цель этого посольства кривичей. Мещерский князь понимал – все произошедшее всего лишь предлог для настоящих серьезных переговоров. Чего хотят Всеслав и его сын? Зачем столько лет даже не пытались завязать с ними никаких отношений, даже не дали знать, что его дочь жива и более того замужем за княжичем, сыном Всеслава, рожает от него детей? Видно до сих пор совсем им не надобен был невлиятельный и не сильный мещерский князь, сидящий безвылазно в своих лесах. Явно не хотели они такого родства. Дочь им глянулась, а отец не нужен, сидит в своих чащобах и пускай сидит. И ведь Воймегу заставили молчать, столько лет не давая возможности сообщить о себе отцу. А сейчас, что же изменилось, зачем он вдруг понадобился? Такими вот вопросами задавался, переворачиваясь с боку на бок на своем ложе Кову, прислушиваясь как храпит за льняной занавеской перебравший медовухи Всеслав… Поговорить с дочерью, вызнать у нее план кривичей? Но Кову за полдня общения отчетливо осознал, что той пятнадцатилетней давности девочки, Воймы, нет, его дочь уже не мещерячка, она фактически кривичская княгиня. Она не только внешне стала не похожа на мещерскую женщину, она и мыслями своими не здесь на своей родине, сейчас ей куда роднее племенное городище кривичей, где ее ждут муж и дети. Но с кем же тогда поговорить, посоветоваться?… Наконец Кову осенило…
Как и предупреждал своего князя бортник Сентур и его сын, Воймега оказалась не единственной женщиной в составе кривичского посольства. В том же переносном шатре восемь дружинников попеременно несли вместе с ней и ее старую няньку. Да-да ту самую, что добровольно пошла в полон вместе со своей маленькой госпожой. Все эти годы она так и оставалась при ней. Как и в детстве ей Воймега доверяла все свои сокровенные тайны, через нее осуществляла связь, еще будучи в положении знатной полонянки, с влюбившимся в нее княжичем Вячеславом. В общем, Кикура, так звали няньку, была в курсе всего, что происходило с ее хозяйкой. Почему, так же как и Волод, она не вышла к соплеменникам, не назвалась, не стала искать родичей? Просто тех родичей в Селище у нее и пятнадцать лет назад не было, ибо она, будучи еще прислужницей у княгини Мокшаны была привезена вместе с ней из мокшанской земли и здесь все время состояла сначала при княгине, а потом стала нянькой ее дочери. Кикуре уже исполнилось столько лет, что она и сама не помнила свой возраст. Некогда худощавая, но жилистая мокшанка, и в молодости не походившая на своих в основном дебелых соплеменниц, сейчас вообще высохла и выглядела так, что ее вряд ли бы кто узнал и вспомнил. Она и сама не желала быть узнанной, ведь здесь в селище у нее не было корней. Зачем ее такую старую взяли в столь нелегкий путь? Так повелела Воймега, которая привыкла всегда и во всем советоваться со своей старой нянькой. К тому же Кикура не забыла мещерский язык, который почти не отличался от ее родного мокшанского.
Именно со старой Кикурой и решил немедля, пока все спят, переговорить страдающий бессонницей Кову. Как всегда когда Воймега спала без мужа, неподалеку от нее пристраивалась Кикура. Хоть старуху и измучила дорога, спала она очень чутко. Потому, когда Кову вошел в княжью опочивальню, где когда-то они спали с женой, а сейчас ночевала Воймега, Кикура мгновенно сбросила с себя оцепенение сна и вскочила, стараясь закрыть собой ложе, на котором безмятежно отдалась крепчайшему сну ее госпожа.
– Кикура, пойдем со мной,– еле слышно прошептал, чтобы не потревожить дочь Кову, хотя уставшую от дороги, и выпившую хмельного меда Воймегу разбудить было нелегко.
Огонь в очаге почти погас и Кову подбросил в него березовых поленьев, после чего присел на скамью, покрытую меховой полостью, мановением руки предложив то же сделать и Кикуре. Но та продолжала стоять.
– Что хочет от старой рабыни пресветлый князь?– смиренно опустив голову, спросила Кикура.
– Садись, садись… лет-то тебе поди поболе чем мне, а я уж стоять долго не могу, ты поди тоже.
Кикура почтительно присела на край лавки.
– Хочу поблагодарить тебя Кикура за то, что ты осталась верна моей дочери, помогала ей в трудные дни и до сего дня служишь ей верой и правдой,– говорил Кову, имея целью подвигнуть старую няньку на предельную откровенноасть.– А ты вон какая оказалась… Из наших-то женщин до твоих лет пожалуй ни одна не дожила. А ты еще и дорогу какую осилила. У кривичей-то жизнь, поди, полегче нашей?
От похвал князя Кикура несколько смутилась и ее морщинистые щеки даже слегка зарделись.
– Дорогу эту я в носилках рядом с дочерью твоей одолела. На своих ногах никогда бы не дошла. А жизнь… Да жизнь у кривичей получше чем у мещеряков и лучше чем у мокшан. Но сказать, чтобы очень уж хороша… Хорошая жизнь только на княжьем подворье. А как я все эти годы при княжне, то и у меня жизнь неплохая. Князья кривичские живут не как ты живешь, пресветлый князь. У той же княгини там не одна, много прислужниц. А после того как старая княгиня умерла и наша Войма в доме князя за хозяйку стала, то и у нее как у княгини этих прислужниц много стало, а я над ними всеми старшая. Это сюда меня одну она взяла, я то легкая и шатер не много тяжелее со мной стал, да и верно ты заметил князь, я самая верная у нее. А так у нашей Воймы тринадцать прислужниц, кроме меня. Пятеро допущены к ней в опочивальню и мыльню, а остальные для всякой черной работы. И над всеми я там самая главная,– с гордостью повторила Кикура, какой важный пост она занимает при княжеском дворе.
– А что же ты при такой-то жизни, видно и ешь досыта, а так иссохла-то. Я ж помню тебя, ты не такой была, а сейчас одни кожа да кости. От хорошей-то жизни не сохнут,– скептически заметил Кову.
– А ты князь не на меня, а на дочь свою смотри. Я же всегда ради нее стараюсь, ради госпожи моей. Вот если бы она была как я, значит плохая я нянька, плохая прислужница. А она сам видишь, как лебедушка белая, как яблочко наливное… Да и жизнь у меня хорошая и еда с княжьего стола, да только в заботах о госпоже моей иной раз и поесть некогда, а то и кусок в рот не лезет. И девок надо гонять, чтобы быстрее управлялись, и Войме чего-нибудь присоветовать. Много, очень много забот у меня князь. Ты на меня не гневайся, но подворье князя Всеслава это не твой дом и городище кривичей это не мещерское селище, пожалуй пять, а то и более таких селищ в том городище будут. Мне там все знать надо, да госпоже моей передать что нужно, ничего не просмотреть, не забыть. Вот только с памятью у меня плохо стало, запоминать все тяжелее становится. Ты уж прости меня князь,– вновь смиренно потупила свои выцветшие глаза старуха.
– Да нет, это ты меня прости Кикура, не подумав сказал я. Не держи зла, на ко вот пригуби медку, может и память прояснится. У кривичей может и лучше житье чем у нас, но меда такого у них нет, Всеслав сам признал,– Кову пододвинул к старухе деревянную резную чашку.
Кикура не отказалась…
– Да… давно я такого не пробовала, такой мед только здесь в мещерских лесах добыть можно,– тем не менее, отпила она совсем немного.
– Я вот чего тебя позвал Кикура, спать не даю и сам без сна маюсь. Думы меня одолели. Послужи своему прежнему князю Кикура, как жене моей служила и дочери моей служишь. Расскажи зачем вы пришли, что хочет от меня Всеслав?… Пей пей медок, раз хороший, с него голова яснее и не болит совсем,– Кову кивнул на стоящую перед старухой почти полную чашу.
Кикура сразу насторожилась, опасливо покосившись на медовуху, не решаясь ее отодвинуть, в то же время осознавая, что мед может развязать ей язык, а она ой как много знает. И все же, когда князь сам взял чашу и подал ей, она отказаться не посмела, не взять чашу из рук князя… Волна алкогольного жара все более обдавала миниатюрное тело старухи, ее в последние годы часто знобило даже в хорошо протапливаемом доме князя Всеслава, еще сильнее знобило и по дороге, она не могла согреться даже сидя у костра. Сейчас же после целой чаши медовухи ей стало, наконец, тепло и приятно, куда-то ушла, пропала сонливость и постоянная старческая усталость…
– Расскажи-ка мне о вашей жизни у кривичей,– спокойно и вроде бы без всякой иной мысли спросил Кову.
Кикуру насторожил предыдущий вопрос о планах князя Всеслава, но рассказать о жизни… в этом она не уловила никакого скрытого смысла, подвоха. А так как голова стала ясной она с удовольствием начала свой рассказ:
– Так вот, князь, я уже тебе говорила, что кривичи тоже живут по-разному. Но на княжьем подворье все кто самому князю служат и одеваются чисто и едят сытно, да и работа у них не тягостная. Главное князьям угождать и молодому и старому, ну и, конечно, Войме нашей. Ты князь говорил, что до таких лет до каких я дожила, у тебя в селище ни одна мещерячка не доживает. А там на княжьем подворье таких немало. Есть даже кто еще у матери князя Всеслава в прислужницах бегали. Такой то жизнью и жить хочется…
– Жить-то всем хочется, а все одно умирают,– усмехнулся в свою седую бороду Кову, видя что старуху, наконец, стало заметно «развозить».
– А я вот такой жизнью уже лет десять живу с тех самых пор как княжичь Вячеслав за себя нашу Войму взял. А уж как старая-то княгиня померла, так совсем вольготно стало. Войма наша всем на подворье заправляет, да так что иной раз и старого князя люди не послушают, а сделают как она велит. Вот с этих-то пор и я только и делаю, что девкам указываю, что им делать, да куда бежать. Войму нашу, уже не княжной, княгиней кличут, да она княгиня и есть. А я, значит, девкам указую: княгиню одеть, причесать, омыть… а я все время тут же рядом, с госпожой моей и за всем приглядываю. А когда случается, что ни старого, ни молодого князя дома нет, то мы с ней вместе всем домом, а то и городищем правим. Так занятно живем, что такой жизнью без конца жить хочется. Ты вот князь говоришь, что высохла я вся, а ты на тело мое не смотри, я еще на ногу быстра и зубов у меня еще много. А отчего люди к старости слабнут, оттого что зубов у них не остается. А без зубов разве хорошую еду есть станешь, даже если есть еда. На одном молоке да хлёбове долго не проживешь. А я еще и мясо жевать могу… Князь ты бы еще мне медку налил,– вдруг попросила старуха, вожделенно поглядывая на объемистую деревянную бадью, из которой Кову черпал медовуху.
Кову подлил меда с сомнением поглядывая на старуху – не свалилась бы под стол раньше времени, до того как он сумеет вытянуть из нее то что хочет. Если бы кто со стороны подсмотрел, как немолодой князь сидит рядом со старой смердкой, да еще поит ее лучшей медовухой чуть не из рук своих… Но что не сделаешь ради дела. А ему обязательно надо знать, что затеяли кривичи, чтобы иметь хотя бы немного времени на раздумья.
Кову опасался напрасно, Кикура кормившаяся с княжьего стола у кривичей, имела опыт «пития». Иной раз, когда оба князя бывали в отъездах и «на хозяйстве» оставалась Воймега, молодая княгиня из озорстава приказывала принести из княжьих погребов не только медовуху, но и заморское хмельное, ромейское вино и устраивала этакие «девичники» со своими ближними прислужницами. В общем, после того как старуха выпила вторую чашу медовухи, она не то что не опьянела, а как будто стала трезвее чем была до нее.
– Эх князь… веселое житие на подворье княжеском у кривичей. А дом, знаешь какой дом у Всеслава и сына его? Большой, как твои десять будет, бревна толстые, уложены красиво, сверху тесом обшит. Двор перед домом княжим мощен, выстлан гладко тесанными бревнами, на нем ни грязи, ни пыли никогда не бывает. У них там мастера есть, которые умеют и бревна класть и доски тесать, и так хорошо они это, красиво делают, потому как не пашут и не охотятся, а только этим делом занимаются. Посуда в доме не деревянная, глиняная вся, разными узорами изукрашенная. В дому печи и дым не через продухи уходит, а в специальную дыру, трубу, от того в доме и тепло и чисто, никакой сажи от дыма нет и дышится легко. Там в самые морозы по дому можно босиком ходить и ноги не мерзнут. На окнах не как у тебя бычьи пузыри и даже не слюда как в Мокше, я помню, была. У кривичей слюда только у дружинников семейных в избах, а у князя в окнах стекло. Ты, наверное, и не знаешь, что это такое. А это на слюду похожее, только твердое как лед, но не тает никогда и прозрачное как вода чистая. Через это стекло свет идет как через воздух. В доме от этого стекла днем так же светло как на улице. А как стемнеет в княжьем доме не лучину жгут, а свечи ромейские, от них куда как больше света, да и горят дольше и без звука всякого. А одеваются там как… Видал какие на Войме верхние рубахи?… Ты исподнего не видал. Все это не изо льна. У кривичей лен только смерды и носят, даже княжьи люди его редко одевают, а уж князья да другие знатные люди только в заморское одеваются, все из ситца, шелка да парчи. А сапоги какие на Войме, видал? Это когда они с Вячеком в Гнездово ездили, тамошние сапожники ей с ножки мерку сняли, да тут же и сапоги сделали… А у тебя князь уж очень скучно, ничего люди твои не видели, кроме кожи, льна и шерсти не знают из чего можно одежу делать. И хлеб там лучше делают, вкуснее чем у тебя. И убирают его не как здесь, руками из земли не рвут, там его серпами железными режут и потом зерно не просто толкут, а жернова крутят и давят, с тех жерновов мука получается тонкая, как песок речной, оттого и хлеб получяется мягкий, вкусный…
Старуха без умолку повествовала о многочисленных преимуществах кривичской жизни, против мещерской, пока, наконец, Кову устав это слушать ее не перебил:
– Ну, а веру… ты что же и веру нашу на кривичскую поменяла?
– Что говоришь князь, веру?– старуха явно не ожидала такого вопроса, несколько смешалась, но вскоре преодолела и эту «заминку».– Вера у них, если хорошенько посмотреть очень похожая на нашу. Во что верят мещеряки или мокшане? В лес, чтобы зверя, мед да деревья давал, в воду, чтобы от жажды спасала, в болото, чтобы железо оттуда брать, в небо с солнышком, чтобы свет давали, да теплом обогревали, в землю, чтобы хлеб да лен родила. А у кривичей князь с дружиной да ближними людьми в Перуна верит, громовержца, то же самое что и небо. Смерды те в Велеса верят, который урожай хороший дает, да у скотины приплод, как здесь лес или земля. Да и вера у кривичей не сказать, чтобы очень уж сильная была, кто верит, а кто и нет. Волхвы, что в белых рубахах ходят да Перуна с Велесом славят, те вроде сильно верят. Да я замечала, что не все, иные придуриваются, есть и такие, кто к тому делу приладился, чтобы черную работу не делать, потому как тяжело и ратным делом не заниматься, потому как страшно. Но никто никого не неволит, хочешь верь, а не хочешь не верь. Жертвы Перуну и Велесу приносят, животину забивают, но не все. А разве у тебя тут не так же… А есть места где не так. Я вот слышала, купцы проезжие говорили, в городище Царьграде там в одного бога верят и так сильна там эта вера, кто и не хочет, силком заставляют. А у кривичей нет, у них вера легкая, вольная. Так что я там и от старой своей веры стала свободной, и к новой меня никто не понуждал, и как видишь, живу себе. И Войма, госпожа моя тоже такая. Хотя по правде у них и вера веселее, чем мещерская и мокшанская, вот есть у них такой праздник летом День Ивана Купала. Как же этот праздник бабы любят, особенно молодые да незамужние. В ночь на этот день они обязательно голышами купаются, и венки из цветов по воде пускают.
– И ты что тоже купалась,– удивленно усмехнулся Кову.
– Была бы молодой, купалась бы. Войма пока еще женой не стала, тоже ох как хотела в ночь на речку пойти. Так я всякий раз удерживала. Где ж это видано, чтобы княжна вместе со смердками да прислужницами по ночам голая бегала. Там же и мужики есть, которые в эту ночь не спят, а ходят подсматривать. Узнали б ее, потом сраму не оберешься. Ну уж, а как за княжича замуж пошла, да дети пошли, так уж не до девичьих забав стало,– старуха уставилась в пустую чашу стоявшую перед ней, как бы давая понять князю, что ее пора наполнить.
– Ладно, про веселье да забавы у кривичей ты много порассказала,– делал вид, что не замечает желания Кикуры Кову.– Ты лучше расскажи, как моя Войма с княжичем живет. То, что в первые годы он ее любил да холил – в это я верю. Ну, а сейчас, они ж уже поди все десять лет вместе живут?
– Как любил, так и любит. И она его тоже. Он же тогда спас ее, когда этот убивец ее в лес тащил. Это ж княжич его своим мечом насквозь, аж со спины вышло…
– Да я все это знаю,– недовольно перебил старуху Кову.– Ты расскажи, как они сейчас-то живут, и о внуках расскажи, а то ты все больше про то, как у них сытно да весело, а у нас голодно да скучно. Скучно… может быть, а вот насчет голода, мы уж и забыли когда он у нас в последний год и был.
– Да что ты князь, не гневайся,– несколько испугалась старуха.– А про Войму я все расскажу тебе и про внуков. Как же это я запамятовала. Внуки… все хороши, все как на подбор. Старшему, значит, девять лет, серъезный такой, хоть волосом черен в отца, а Светом назвали, все к оружию тянется, в походы ходить хочет. Внучку Любавой назвали, восемь лет ей, такая беленькая вся и телом и волосом, по всему дому целыми днями бегает, да прячется. Прошлый год в малиннике спряталась, долго найти не могли, пока сама не объявилась. Все переполошились, Войма так напугалась, а та только смеется. Ну, а младшего Кулавселом назвали, ему четвертый год пошел, тоже озорник растет и командовать уж очень любит, сразу видно княжья кровь…
Кикура замолчала словно забыв о чем говорила… Потом тряхнув головой продолжила.
– Ты князь, наверное, обижаешься, почему тебе так долго ничего о Войме не сообщали, – вдруг сама Кикура заговорила о том, о чем давно уже хотел спросить Кову.– Скажу тебе, как все там получилось. Вина тут не на Всеславе, а на жене его старой княгине Милане. Не взлюбила она сразу нашу Войму. Ее бы власть продала бы она ее, а меня в смердки определила. Да не получилось это у нее. Вячек сразу против матери пошел, сказал, что не позволит с Воймой ничего дурного сделать. Вот так и жили мы первые три года, не зная, что с нами будет. А как Войма-то подросла, в разум да в тело входить стала, Вячек еще больше ее любить стал. Когда дома был каждый день к ней приходил, в светелку, где нас держали, уж и не поймешь как, как полонянок – не полонянок, но кормили вволю и одежу давали. А вот выходить дальше двора не позволяли, да и то чтобы старой княгине на глаза не попасться. Тут и Князь Всеслав, который пока Войма малая была, все не знал чью сторону брать, жены или сына, стал к ней добрее. Потому тогда и переговоры с тобой перестали вести, что старый князь раздумал Войму и купцам продавать и тебе за выкуп отдать. А и невестой объявить не мог, княгиня против стояла. Она хотела Вячеку невесту из своего прежнего племени сосватать, гнездовских кривичей, дочь какой-то своей дальней родни. Даже привозили ту невесту на смотрины. Но она Вячеку не понравилась потому, как он кроме Воймы никого не хотел. А главное, та невеста и Всеславу не глянулась. Вдвоем они княгиню-то и одолели, отослали тех сватов во-свояси. Разозлилась тогда княгиня, да и хворой от той злобы сделалась, ну а нам сразу послабление вышло, Войму уже не полонянкой все видели, а невестой княжича. Конечно, можно было раньше и тебе князь весточку послать, да опять старая княгиня не позволяла, что хотите делайте, но с лесными мещеряками родниться не хочу. Всеслав с Вячеком на том ее и уговорили, ладно пусть будет по-твоему, с мещеряками не знаемся, но ты не противишься женитьбе сына на Войме. Года два, наверное, ее уговаривали тем, что Вячек все одно ни на ком больше не женится и у тебя старой дуры внуков не будет. Еле-еле согласилась, но все одно пока не померла, мы с Воймой не могли в спокое жить, все от нее какой обиды ждали. А как померла, так и стали думать как с тобой быть, то ли гонца послать, то ли еще как… Да вот в конце концов и порешили, посольством идти, чтобы значит наибольшее уважение тебе оказать… Такие вот дела князь. Тебе то это может и не делом покажется, что столько лет ты о Войме ничего не знал, и уж наверное похоронил ее. А я там при всем том была и говорю тебе, никак нельзя было иначе, ведь двор князя Всеслава это такая хитрая штука, словами не расскажешь, если там не поживешь. Когда собирались, хотели и внуков сначала взять, но Вячеслав не позволил, ехать вона как далеко, а внуки это наследники княжьи, их беречь надо…
Кову слушал, что говорила Кикура и у него проснулись ранее неведомые чувства. Он уже уверовавший, что его род закончится на нем, и что во всем виноваты кривичи лишившие его будущего… И вот такая метаморфоза, дочь жива и счастлива и сразу трое внуков. И кривичи уже не враги, а ближайшие родственники. Правда, осознание того, что его внуки растут кривичами и оттого как бы не совсем и его, коробили старого князя. При рассказе Кикуры о внуках Кову как бы немного расслабился, но тут же вновь взял себя в руки, не забывая, что прежде всего он князь, а уж потом отец и дед. Он вновь стал думать о цели, ради которой завел этот ночной разговор со старухой. Чтобы окончательно разговорить Кикуру надо было идти на какую-нибудь хитрость, ибо она явно не собиралась делится с ним планами своих новых князей. Другое дело темы житейские, здесь Кикура была искренна и рассказывала все в охотку. Потому Кову продолжил задавать именно житейские вопросы:
– Как же все же княжичу удалось устоять против матери, да видно и не только против нее. Ведь, наверное, многие его отговаривали брать в жены мещерячку?
И вновь Кикура с удовольствием принялась отвечать:
– Еще как отговаривали. Не одна мать свою невесту ему подсовывала, и другие кривичские князья дочерей предлагали, и из Новгорода приезжали, даже от разбойников вятичей послы наезжали. Все в один голос, что не ровня мещерячка кривичскому княжичу и не их крови. Если бы князь Всеслав сторону жены своей взял, уж не знаю, устоял бы Вячеслав. Но старый князь сначала раздумывал, а потом твердо за сына вступился, и ему Войма наша понравилась, только его милостью она из полонянки невестой стала. А в последнее то время старый князь все больше дела на сына перекладывать стал, сам то хворает часто, так что и Войма наша хоть и княжной считается, а в самом деле настоящая княгиня. Вячеслав-то все больше с дружиной, а хозяйством в дому она в основном управляется и я ей помогаю как могу… Может еще медку нальешь мне князь?
Кову испытывающее поглядел на старуху и молча зачепнул еще с полчаши и поставил перед ней. Кикура выпила, причмокнула и что-то собралась сказать, но Кову решил что пора, наконец, переходить к главному:
– То, что меня они, наконец, уважили и за родственника признали… это конечно хорошо. Но кажется мне, не только из-за этого решили кривичи такое посольство прислать, да еще во главе с самим князем. Скажи-ка мне Кикура, что же все-таки хотят Всеслав со своим сыном от меня и моего народа? Сдается мне, что дочери моей им не достаточно, что-то еще понадобилось.
Кикура, чьи глаза «горели» когда она рассказывала о всех перепетиях жизни у кривичей еще более «запылавшие», когда она осушила третью чашу медовухи… Последний вопрос словно ведро воды на костер затушило «горение» ее глаз. Старуха осознавала себя важной персоной при дворе Всеслава. С тех пор как Воймега стала полноправной женой княжича, она не раз сопровождала свою госпожу в поездках в гости к другим кривичским князьям, принимала участие и в княжеских пирах, прислуживая ей. Она и после третий чаши сохранила ясную голову и понимала значение вопроса Кову.
– А это ты князь сам спроси у Всеслава, или дочери своей. А я что, я их рабыня сейчас, а не твоя, – сделала явную попытку уйти от ответа Кикура.
– Врешь, я твой князь, к кривичам ты в полон попала, хоть сейчас и хорошо у них живешь, но по закону я твой первый князь, потому что ты вместе с приданным жены моей Мокшаны мне досталась. Вспомни, что ты мокшанка, а мещеряки и мокшане братья и сестры, внуки прадедов наших прадедов. Разве не так?… Ты жене моей служила, дочери моей служишь, так и мне послужи,– голосом, взглядом Кову буквально «давил» Кикуру.
И старуха словно ощущала это давление. Она сидела сжавшись и беззвучно шевелила губами. Кову замолчал, но продолжал «давить» взглядом и… ждал. Прошло некоторое время в абсолютной тишине, только слегка потрескивали поленья в очаге. Наконец Кикура заговорила:
– Если бы кривичи хотели зла мещерякам, Всеслав не с посольством пришел, и дочь твою с собой не повез. Он хочет с тобой договориться. Это Войма сначала мужа, а потом и старого князя уговорила. Она, дочь твоя, о тебе и народе твоем печется, в ней же твоя мещерская кровь. Опасность на вас, воймежным мещеряков, как туча движется, и год от году все ближе и страшней. Вы ж тут не знаете ничего в лесу сидючи, а к нам все новости скорее доходят. Вятичи уж давно на тебя зуб точат. Им поочных мещеряков уж мало, они их совсем разорили, до тебя вот-вот доберутся. И тебе князь с вятичами никак не сладить, их много и они не знают жалости. Поверь, и дочь твоя, и Всеслав с сыном тебе помочь хотят,– Кикура проговорила последние слова понизив голос и опасливо огляделась, словно их кто-то мог подслушать.
– Давай о дочери моей пока не будем говорить. Я не верю, что Всеслав так уж хочет мне помочь и кто-то на это мог его уговорить. Но если и так, как именно они нам хотят помочь?– в словах Кову сквозило недоверие.– А вятичи… им сюда никак не добраться. Мещеряки, что каждый год к нам с Оки прибегают, в один голос говорят, они в леса далеко ходить боятся. Селища пограбят и тут-же восвояси возвращаются. Туда они по реке доплывают, а сюда водного пути им нет, через леса и болота они не доберутся.
– Доберутся князь. Твое племя последнее изо всех мещеряков, которое ими не разорено. А дорогу они найдут, как тогда нашелся упырь, который кривичей привел и сейчас найдутся. Те же поочные мещеряки из страха или зависти дорогу покажут. Их же разоряют, им и обидно, что твой народ множится и богатеет, а их голодает и мрет,– Кикура по-прежнему мыслила ясно, но вот язык понемногу у нее начал заплетаться.
– Все одно не верю. Зачем кривичам нас жалеть, только из-за того, что жена их княжича мещерячка? Зачем им эта забота? Они же с вятичами как мы с муромой или мокшей – родня, а для нас стараться им не с руки,– Кову встал, подбросил поленьев в очаг и вновь сел, глядя на Кикуру в упор.
– Ты вот говоришь, князь, что дочь твоя мещерячка, а как будто разумом про то забыл совсем. Ты не подумал почему все эти пятнадцать лет после того набега кривичи ни разу на тебя не напали, хоть и знали как дойти до твоего селища? Догадываешься почему?… Из-за дочери твоей. А сейчас дочь твоя в доме князя как княгиня и ее слова там много значат. Иной раз и с моих слов она и Вячеку и старому князю советы дает. Поверь князь, что и я, и Войма добра хотим тебе и народу твоему, и все что ты хитростью кривичской считаешь мы с ней придумали. А разве мы с ней хотим зло мещерякам сделать и тебе?– Кикура замолчала, повернув голову к огню, ибо подброшенные недавно поленья занялись и начали весело потрескивать и огонь вздымался языками пламени.
– Так так…– задумчиво признес Кову. – Вижу, что ты все знаешь, а говоришь все одно не все,– в очередной раз выразил не полное доверие словам старухи Кову, и, желая вызвать ее на большую откровенность, еще подлил меду.
Кикуру явно обидели последние слова князя, она не стала пить и даже отставила чашу. Но после паузы переборола это чувство обиды:
– Ладно, от тебя все одно не утаишь ничего. Все не все, но знаю я и в самом деле много. Скажу, что ведаю, может, тогда ты мне поверишь. Не так уж и хороши дела у кривичей. Варяги, проклятые собаки с каждым годом их все больше утесняют. Раньше Всеславу доля шла от купцов, что по гнездовскому волоку ладьи свои перетаскивали. Но давно варяги, там севшие, его этой доли лишили, да еще и самого данью обложили. А дань чем платить? Смерды, княжьи данники, год от году все меньше хлеба со своей земли собирают. Земля уж очень плоха стала. Дань то варягам Всеслав и раньше платил, но они ее ему самому поручали со смердов своих собирать. А вот уж три года они уж ему не верят, сами дружины присылают и обдирают людей как звери лютые. Если смерд положенной дани дать не может, забирают все что увидят, скотину, посуду, а то и детьми расплачиваться заставляют. И Всеслав и Вячек в Гнездово ездил, просили снизить дань, ни с чем вернулись. Варяги сказали, платить не можете, давайте свою дружину, чтобы вместе с варягами на хозар в поход пошла, тогда и дань снизим. Всеслав не знал, что и делать, а Вячек сразу отказался, как можно дружину отдать, дружина и князю и всему племени опора,– Кикура умолкла, словно устав от длительного разговора, уставившись в одну точку на столе.
– Так чего же хотят и молодой и старый князья, неужели чтобы мы им против варягов воевать помогли?– Кову удивленно вскинул свои густые брови.
Кикура словно очнулась от короткого сна, вскинулась и затряслась в беззвучном смехе:
– Ну, сам посуди, князь, какая от твоих мещеряков может быть помощь в ратном деле. С варягами биться не в лесу, а в чистом поле придется. С варягами даже кривичской дружине не справится, а уж твои-то бортникам да охотникам тем более. Не такой помощи от тебя хотят Всеслав и Вячек, да и Войма тоже. Они хотят переселить на твои земли, в леса, несколько деревень своих смердов, чтобы когда в следующий год варяги придут на полюдье они бы их не нашли. А варягам скажут, что сбежали смерды самовольно не знамо куда от непосильной дани. Но так получится, только если ты князь не против будешь, и чтобы люди твои этим смердам селится не противились. И поселятся они там, где ты укажешь. Вот с какой нуждой сам Всеслав к тебе с посольством пришел. Ты князь подумай, не хочешь меня, дочь свою послушай и не спеши Всеславу отказывать.
