Виктор Носатов
Наперекор всему
Обо всем этом Стравинский рассказал Баташову уже через неделю после ликвидации шпионского гнезда.
– Я предлагаю оставить на складе Бурховецкого засаду и брать всех прибывающих туда агентов и связных, – предложил он в заключение…
– Это было бы прекрасно, – задумчиво сказал Баташов, – но для этого надо перевербовать Януса…
– Он уже дал согласие работать на нас! – радостно перебил его жандармский полковник.
– … и немедленно арестовать купца первой гильдии Бурховецкого. Ведь если он успел перебраться в Германию, то толку от нашей засады никакого не будет.
– Я с полной ответственностью заявляю, что Бурховецкий убит при попытке перехода линии фронта. Об этом мне сообщили из Лодзинского жандармского отдела, после того как я передал туда данные на этого субъекта.
– В таком случае я согласен с вашим предложением и направлю для организации засады на складе своих офицеров во главе с подполковником Воеводиным.
– Иван Константинович уже подполковник? – удивленно воскликнул Стравинский. – Хотя чему здесь удивляться… Если шеф заслуженно награжден Георгиевским крестом четвертой степени, то награда непременно должна пасть и на плечи боевого заместителя. Поздравляю вас с этой заслуженной наградой! Ведь не так часто удается одним ударом ликвидировать немецкого резидента и вывести на чистую воду предателя. Читал я в Варшавских губернских ведомостях о ваших подвигах. Честно признаюсь, позавидовал вашей удаче белой завистью…
– Не умаляйте, уважаемый Апполинарий Эрастович, и своего участия во всех этих делах, – улыбнулся Баташов. – Кстати, я в своем рапорте указал и о ваших заслугах…
– В нашем ведомстве все делается не так, как в армии, – с явным сожалением сказал полковник. – Вот и теперь вы не позволяете мне победно завершить наше совместное дело. Что тут говорить: мавр сделал свое дело, мавр может удалиться…
– Не обижайтесь, уважаемый Апполинарий Эрастович, поймите и меня. Я начинал разработку Януса, я и должен ее и завершить.
– Все правильно! Я на вас не в обиде, и готов, как и прежде, помогать. Ведь мы делаем одно общее дело – защищаем наше Отечество от тайных врагов!
Вскоре при содействии Януса были задержаны несколько агентов германской и австро-венгерской разведок. Среди них оказался лесопромышленник, немец по национальности, который доставлял германским военным властям обширные статистические сведения по Западному и Северо-Западному регионам России, представляющие определенный стратегический интерес. Второй по значению фигурой был купец, эстонец по национальности, который подвизался поставлять фураж для воинских частей Северо-Западного фронта. Эти и несколько менее значительных агентов ранее проходили обучение в спецшколах германской разведки.
Доказательств шпионажа германских агентов для суда было достаточно, но прокурор затребовал главного свидетеля, и начальнику контрразведки Северо-Западного фронта генералу Баташову на время судебного процесса пришлось выехать в Петроград…
Глава II
Царское Село
Март 1915 года
1
Первая Пасха Мировой войны скромно, без привычной пышности праздновалась в России ранней весной. «Великий праздник любви и всепрощения, день, когда каждый должен почесть братом своего ближнего, пришел на землю в необычной обстановке, – писала накануне одна из провинциальных газет. – Льется потоками кровь человеческая, гибнут сотни тысяч молодых жизней. Но в душе роятся смутные надежды на лучшее светлое будущее: принесший в мир великую любовь, попрал смертью смерть. И воцарится рано или поздно эта великая любовь – умолкнут громы чудовищных орудий, перестанет литься кровь, и смысл великого завета – любить друг друга – будет понят людьми». И в самом деле, в Царском Селе, изобилующем военными лазаретами и санитарными поездами, особенно ясно чувствовалась великая надежда на лучшее, надежда на то, что вскоре наконец-то смолкнут орудия и перестанет литься кровь, что в мире восторжествуют мир и любовь. В храмах празднично звенели колокола, шли торжественные службы, и, казалось, что на Россию, как и в прежние времена, снизошло Вселенское блаженство. Раненые, разговевшись невиданными ранее яствами, присланными с царского двора, с восхищением рассказывали друг другу о богатой сервировке праздничного стола и обилии всяких вкусностей. Но не это больше всего волновало военный люд, наводнивший Царское Село, а будоражащая сознание каждого весть о том, что в Светлый понедельник они предстанут пред ясные очи самого государя императора.
Первой весть об этом в палату выздоравливающих офицеров, которая находилась в правом флигеле Екатерининского дворца, принесла сестра милосердия Дуняша, которая ранним утром в Светлое Христово воскресенье пришла навестить подопечных раненых.
– Христос Воскресе! – звонким голосом вместо обычного приветствия, возвестила она.
– Воистину Воскресе! – чуть ли не в один голос отозвались офицеры, вскакивая с постелей и надевая на ходу халаты.
Первым к девушке подошел, чуть заметно прихрамывая, поручик Аристарх Баташов.
– Христос Воскресе! – торжественно провозгласил он.
– Воистину Воскресе! – промолвила Дуняша, одаряя его своей лучезарной улыбкой. Он горячо расцеловал девушку и хотел было перемолвиться с ней хоть словечком, но к сестре милосердия уже выстроилась по старшинству живая очередь желающих похристосоваться.
Махнув в сердцах рукой, Аристарх отступил и теперь ревниво наблюдал за тем, как его избранницу целуют товарищи по палате.
После того как с Дуняшей похристосовался последний – юный, еще безусый прапорщик Андрианов, – она неожиданно объявила:
– Господа офицеры, всех выздоравливающих, проходящих лечение в военных лазаретах Царского Села, в честь Великой Пасхи, его Императорское Величество, примет в Большом зале дворца!
Офицеры, находящиеся в палате, удивленно и недоверчиво уставились на сестру милосердия, принесшую им такую неожиданную и радостную весть.
– Когда? – растягивая от волнения слово, озвучил Аристарх застывший у всех на устах вопрос.
– Завтра, в Светлый понедельник.
– Неужели сам государь император будет? – заикаясь от волнения, спросил прапорщик.
– Непременно будет! – уверенно промолвила девушка.
Возбужденно переговариваясь, офицеры вышли в коридор, разнося радостную весть по другим палатам. Оставшись наедине с Дуняшей, Аристарх ревниво выговорил ей:
– Сударыня, вы целовались с моими товарищами по палате отнюдь не по-братски…
– Простите сударь, – залившись краской до корней волос, пролепетала девушка, – я, кажется, немного увлеклась…
– Благодарите Бога! В это Светлое Христово воскресенье я не могу на вас сердиться, – промолвил улыбнувшись Аристарх и нежно привлек девушку к себе, чтобы еще раз расцеловать раскрасневшуюся и ставшую от этого еще краше Дуняшу.
Упершись маленькими кулачками в грудь офицера, сестра милосердия, испуганно поглядывая на дверь, запротестовала:
– Бог с вами, Аристарх Евгеньевич, а если кто-нибудь войдет?
– Господа офицеры знают, что вы моя невеста. Я объявил об этом накануне, – успокоил девушку Аристарх и еще крепче сжал ее в своих объятиях.
Еще немного посопротивлявшись для вида, под настойчивым кавалерийским натиском бравого гусара она, наконец-то ласково улыбнувшись, сдалась. Чуть припухшие, заманчивые губы, сладострастно раскрылись навстречу долгожданному поцелую, распустившись, словно алый, благоухающий бутон, свежесорванного голландского тюльпана.
– Господа офицеры небось осуждают вас за столь опрометчивый поступок, – промолвила Дуняша, немного отдышавшись после продолжительного, сладострастного поцелуя.
– Отнюдь нет! Все искренне поздравили меня с достойным и прелестным выбором. А подполковник Головнин заявил, что если бы не я, то он сам перед выпиской из лазарета посватался бы к вам! Он искренне признался мне, что влюбился в вас с первого взгляда.
– Неужели? – воскликнула с деланым удивлением сестра милосердия. – И как же это я обмишурилась… Подполковник-то старше вас по званию… – неожиданно добавила Дуняша, стрельнув в Аристарха насмешливым взглядом. Заметив, что радостный огонек в глазах поручика неожиданно померк, она звонко рассмеялась.
– Да на что он мне, пень трухлявый, если рядом ты, сокол мой ненаглядный? – Дуняша обвила его шею своими нежными ручками и стала самозабвенно целовать его губы, лоб, щеки, словно прося прощение за свои необдуманно брошенные слова.
– Только ты мне люб, и больше никто на свете мне не нужен, – шептала она ему на ухо.
От захлестнувшей всего его ласки, горячих поцелуев и всеобволакивающего запаха любимой женщины у Аристарха закружилась голова, и он, еще не полностью восстановивший после многих операций и процедур свои жизненные силы покачнулся.
– Обопрись на меня, мой милый! – испуганно воскликнула Дуняша, подставляя под его руку свое худенькое, но твердое и надежное плечо.
«Вот так, не отрываясь, и пройти бы с Дуняшей по жизни, – подумал Аристарх, – большего счастья мне и не надо…»
На Светлый понедельник, в час тридцать пополудни, выздоравливающие офицеры, а также нижние чины и запасные солдаты гвардии, поодиночке и строем, начали прибывать в Большой Екатерининский дворец.
Церемониймейстер, не привыкший к такой, довольно разнообразной публике, с трудом выстроил прибывших в каре в ослепительно сиявшем золотом и хрусталем Большом зале. В ожидании императора и его свиты он с чувством выполненного долга застыл возле плотно закрытых парадных дверей.
Аристарх оказался рядом с подполковником Головниным.
– Неужели сам царь христосоваться с нами будет? – недоверчиво спросил тот, кося глаз на вход.
– Насколько я знаю от отца, по довоенной традиции в Пасхальную неделю во дворце обычно собиралась свита, офицеры Управления военного округа и гвардия, расквартированная в казармах Царского Села, – обернувшись к подполковнику, ответил Аристарх, – но, поскольку гвардия на фронте, государь император, видимо, решил похристосоваться с находящимися здесь выздоравливающими офицерами и нижними чинами, а также с солдатами и офицерами запасных гвардейских батальонов. Так что, считайте, что нам необычайно повезло. Такое может случиться только раз в жизни, да и то не с каждым. Я, к слову сказать, уже имел честь не только лицезреть государя императора, но и разговаривать с ним…
– Неужели? – воскликнул удивленно Головнин. – Вы просто счастливчик! И когда же вы успели предстать перед государем? – недоверчиво глядя на Аристарха, спросил он.
– В Красном Селе, по случаю производства в первый офицерский чин.
– Счастливчик вы, поручик, – промолвил подполковник, с завистью взглянув на Аристарха, который, как и все присутствующие в зале, вперил нетерпеливый взгляд на парадные двери, которые вот-вот должны были распахнуться, являя всем и вся, помазанника Божьего.
Щурясь от ослепительного мартовского солнца, которое через два яруса окон на южной стороне зала заливало нестерпимо ярким светом стоящую в каре массу военных, с нетерпением ожидавших необычного, похожего на чудо действа, являющегося как бы продолжением великого чуда Пасхи – Воскресения Христа, люди, большинство из которых никогда в своей жизни не лицезрели живого царя, с благоговением устремили свои взоры на парадный вход, словно перед ними вот-вот должен был явиться с нимбом над головой сам Господь Бог.
Дворцовые куранты мелодично отбили два часа. При последнем ударе резко распахнулись створки золоченных парадных дверей, и в залитый солнцем зал вошел невзрачного вида офицер, одетый по-походному в защитного цвета и грубого солдатского сукна гимнастерку с полковничьими погонами, такого же цвета брюки и простые хромовые сапоги. На его узкой груди сверкал темно-красной эмалью обведенный черной каймой маленький крест ордена Святого Владимира на ленте таких же цветов. Лишь по излишней суете церемониймейстера, да появлению торжественно шествующего вслед за офицером гофмейстера Бенкендорфа в сопровождении двух лейб-казаков, несущих огромные корзины с пасхальными подарками, можно было догадаться, что в зал вошел сам государь император.
От умиления, что царь всем своим видом как бы воплощал простоту и отсутствие преград между ним и православным воинством, у Аристарха выступили на глазах слезы. Было видно, что это – искреннее желание помазанника Божьего подчеркнуть почти семейный, домашний характер церемонии по случаю такого человечного, радостного праздника Пасхи.
Аристарх краем глаза заметил, как смахнул набежавшую слезу умиления Головнин, как зашмыгал носом прапорщик…
Неторопливо, размеренным и четким военным шагом император вышел на середину зала. Сзади него выстроилась многочисленная свита, состоящая из камер-пажей, камер-юнкеров, свитских офицеров и генералов. Царь стал почти напротив Аристарха, и тот с удивлением заметил в его коротко подстриженных волосах седину. Было видно, что, несмотря на праздничный день, синие глаза императора излучали не пасхальную радость, а вселенскую печаль. Но, как только он вдохнул в себя воздух, чтобы произнести святые для всех православных слова пасхального приветствия, его глаза заискрились, засветились добрым, всепрощающим светом.
– Христос Воскресе! – громким, радостным голосом возвестил он.
– Воистину Воскресе! – прогремел под высокими сводами зала по-военному четкий и восторженный хор голосов.
– Наверное, государь со свиты своей христосоваться начнет, – восторженно глядя на царя, прошептал подполковник, – до нас нескоро очередь дойдет…
Но император, вопреки предположению Головнина, почему-то сразу же направился к флангу разношерстного строя военных, где стояли выздоравливающие нижние чины гвардии.
– Государь потому начал с левого фланга, что жалеет раненых, наверное, думает, что нам еще нелегко выдержать в строю всю церемонию, – снова высказал свое предположение неугомонный подполковник.
Христосование проходило быстро и споро, и вскоре четким строевым шагом к императору подошел Головнин.
– Христос Воскресе! – сказал царь, пытливым взглядом взглянул в глаза офицеру.
– Воистину Воскресе! – взволнованно ответил подполковник.
Император обнял его, и они трижды поцеловались. Лейб-казак отработанным жестом выдвинул вперед корзину, из которой царь взял пасхальное яйцо и протянул его Головнину. Подполковник, словно святыню, бережно взял в обе руки царский подарок и, хриплым от волнения голосом промолвил:
– Душевно благодарю, Ваше Величество!
Четко развернувшись, он направился к выходу, уступив место напротив царя следующему офицеру.
Аристарх хотел так же, как и подполковник, четким строевым шагом подойти к императору, но сделав несколько шагов, вдруг почувствовал, как нестерпимая резь обожгла ногу, и он, с трудом преодолевая внезапную боль, отпечатал оставшиеся шаги.
Государь, видимо, заметил невольную судорогу, скользнувшую по лицу поручика, и сочувственно взглянул на него.
После пасхального приветствия они похристосовались, а перед тем, как вручить Аристарху пасхальное яйцо, царь совсем по-отечески спросил:
– Что, болят еще раны?
– Да так, самую малость, Ваше Величество.
– Ну, ничего, до свадьбы, заживет! Мне рассказывала о вас, штаб-ротмистр, великая княгиня Ольга Александровна. Кажется, вы были ранены в Карпатах, будучи в разведке?
– Да, Ваше Величество, – не вдаваясь в подробности своего ранения, промолвил Аристарх и удивленно добавил: – Вы ошиблись, Ваше Величество, я всего лишь поручик!
– По ходатайству полкового командира вам присвоено досрочное звание штаб-ротмистр, с чем я вас и поздравляю.
– Благодарю, Ваше Величество! Я оправдаю ваше высокое доверие в бою!
– Верю, верю, мой славный гусар… А как там ваш батюшка, Евгений Евграфович, давно с ним виделись?
– Он на фронте, Ваше Величество. А виделись мы последний раз еще в нашей славной школе больше года назад.
– Передавайте ему от меня наилучшие пожелания и вот это пасхальное яйцо.
Император вынул из корзины два больших фарфоровых пасхальных яйца с золотыми императорскими вензелями и торжественно вручил их Аристарху.
– Сердечно благодарю, Ваше Величество! – звонким голосом промолвил новоиспеченный штабс-ротмистр и, четко развернувшись, не чуя под собой ног, направился по зеркальному паркету к выходу.
Глава III
Петроград
Апрель 1915 года
1
Продолжительная командировка в Петроград, во время которой начальник контрразведки Северо-Западного фронта генерал Баташов должен был выступать в суде свидетелем обвинения по делу германской шпионской организации под предводительством Януса, не доставляла ему большой радости. Одна лишь мысль о том, что он наконец-то после долгой разлуки сможет увидеться с супругой и детьми, проливалась бальзамом на его истосковавшееся по семье сердце. Редкие письма и телеграммы не могли заменить ему радости личного общения с родными людьми. Из писем дочери Баташов знал, что Аристарх после тяжелого ранения пошел на поправку и что доктора обещают представить ему после Пасхи лечебный отпуск. В своем последнем письме Лиза туманно намекала о том, что в личной жизни брата грядут непредсказуемые, довольно нежелательные перемены, и просила отца наставить Аристарха на путь истинный.
«Неужели сын окончательно порвал со своей невестой?» – то и дело появлялась у генерала назойливая мысль, пока он трясся в офицерском вагоне воинского эшелона, доставлявшего остатки поредевших в боях полков в глубокий тыл для переформирования.
Не ведая, когда состав прибудет в Петроград, Баташов не стал тревожить супругу телеграммой, и потому на перроне варшавского вокзала его никто не встречал. Выйдя из вагона, он с удивлением обнаружил явно несвойственную столице тишину. Казалось, что жизнь здесь замерла. Не носились взад и вперед услужливые носильщики, не видно было даже полицейских, которые обязаны были встречать каждый прибывший поезд. На пустующей пристанционной площади не видно было пролеток. Только возле будки торчал какой-то полицейский чин, который, увидев направляющегося к нему генерала, выпучил от напряжения глаза и вытянулся во фрунт.
– А что, служивый, – обратился к нему Баташов, – куда «ваньки»-то подевались?
– Не могу знать, ваше превосходительство! – гаркнул околоточный. – Никак бастуют, – доверительно промолвил он, и глаза его суетливо забегали по площади в поисках хоть какого-то транспорта для генерала.
В это время на площадь выехал автомобиль, и околоточный сразу же кинулся ему наперерез.
– Стой! – грозно крикнул он и приподнял для убедительности свою «селедку»[1].
Водитель резко затормозил, и полицейский, подбежав к авто, услужливо открыл дверцу.
– Ваше превосходительство, извольте! – крикнул он генералу.
Удивленный бесцеремонными действиями околоточного Баташов подошел к машине.
– Вы не имеете права… – пищал невысокого роста водитель, одетый в кожанку.
– Молчи, тараканья титька! Авто временно реквизируется по закону военного времени, – грозно прорычал околоточный и положил руку на эфес своей шашки. Этот жест подействовал на водителя отрезвляюще, и он, безнадежно махнув рукой, пропищал высоким фальцетом:
– Присаживайтесь, ваше превосходительство! Куда прикажете?
Баташов поблагодарил служивого, одарил его рублем, за что тот чуть было не кинулся его от радости целовать.
Назвав шоферу улицу и номер дома, генерал, уловил на себе его недовольный взгляд.
– Не сердись, любезный, я заплачу, сколько надо, – добродушно промолвил он.
Автомобиль тронулся с места и вскоре вокруг замелькали до боли знакомые дома, улицы и переулки. Какую-то напряженность и пустоту Баташов ощутил и на некогда многолюдных и шумных улицах Петрограда. Редкие пролетки попадались на пути, а немногочисленные прохожие при виде автомобиля старались скрыться с глаз долой, затеряться в многочисленных переулках.
– Забастовки, – заметив недоуменный взгляд генерала, промолвил водитель. – В городе идет молва, что ввиду военного времени конная и колесная полиция будет применять по забастовщикам оружие без предупреждения. Вот жители со страхом и косятся на авто.
Для Баташова было неожиданной новостью то, что здесь, в глубоком тылу, в столице Государства Российского, происходят революционные брожения, неповиновение властям.
«Что деется? – искренне возмутился он про себя. – А мы-то воюем в полной уверенности, что общество поддерживает нас, своих защитников. Ан нет, и здесь, среди народа, оказывается, затесался враг».
Уже темнело, когда автомобиль остановился у заветного дома. Одарив шофера рублем, Баташов по-мальчишески легко взбежал на крыльцо и с замиранием сердца дернул за цепочку звонка. Вскоре дверь широко распахнулась, и он увидел на пороге свою незабвенную Варвару Петровну.
– О, Господи! – только и смогла произнести супруга и начала медленно оседать.
– Ну что ты, матушка? – хриплым от волнения голосом промолвил генерал и вовремя ее подхватил.
– Ой, батюшки! – послышался истерично-звонкий голос горничной. – Барышня, ваш батюшка Евгений Евграфович изволили приехать!
В прихожую вбежала обрадованная дочь и, увидев, что maman без чувств висит на руках отца, чуть было сама не упала в обморок.
– Всем стоять! – неожиданно скомандовал генерал, и от этого резкого и в то же время радостного, родного голоса очнулась Варвара Петровна и передумала падать в обморок Лиза.
В следующее мгновение мать и дочь обессиленно повисли на шее главы семейства, сквозь слезы благодаря Бога за такой нежданный подарок…
Днем позже, ранним утром, вся семья Баташовых направилась на поезде в Царское Село навестить Аристарха.
Накинув белоснежные халаты, генерал, Варвара Петровна и Лиза чинно проследовали по просторным коридорам Екатерининского дворца к палате выздоравливающих. Чтобы не шокировать своим неожиданным появлением Аристарха, Баташов предложил войти сначала дочери и супруге.
Зайдя в затемненную непроницаемыми для света шторами комнату, женщины не сразу заметили на дальней кровати Аристарха, который в это время, улучшив момент, притянул к себе свою очаровательную сестру милосердия, чтобы страстно ее расцеловать. Но, как только дверь открылась, Дуняша оттолкнула его от себя и начала торопливо оправлять на голове белую косынку с красным крестиком.
От глаз Лизы, несмотря на полумрак, не ускользнуло невольное замешательство девушки, стоящей у кровати брата. Но она не стала посвящать в свои подозрения мать и, обрадованно всплеснув руками, направилась к Аристарху. Следом вошла Варвара Петровна.
– Что с тобой, мой мальчик, – воскликнула maman, приблизившись к кровати.
Услышав взволнованный голос матери, Аристарх резко вскочил с постели и торопливо запахнулся в больничный халат.
– Не волнуйтесь, maman! – удивленно и радостно воскликнул он. – У меня все нормально.
– Ну и слава Богу, – удовлетворенно промолвила Варвара Петровна, – а я-то, старая, думала, что тебя опять лихоманка скрутила. Дай-ка я тебя расцелую…
Обняв и расцеловав сына, мать перевела свой взгляд на сестру милосердия, с интересом прислушивающуюся к разговору.
– Голубушка, – ласково обратилась она к ней, – будьте любезны раздвинуть шторы. А то я сына своего никак не разгляжу.
Дуняша услужливо кивнула своей милой головкой и привычным движением рук, словно волшебница, впустила в комнату неиссякаемый поток солнечных лучей, на мгновение ослепивший всех.
– Ты на мать смотри, а не в окно, – обиженно промолвила Варвара Петровна, углядев, когда глаза привыкли к яркому свету, что сын уставился на девушку, которая в ореоле солнечных лучей, казалась сказочной принцессой, сошедшей с одного из портретов царского дворца.
– Прошу прощения, maman, – виновато улыбнулся Аристарх, – я просто ослеплен невиданной красотой и никого и ничего вокруг больше не вижу.
– Да, красота и великолепие царского дворца может всякого ослепить, – согласилась мать, – только не замечать родную сестру – это верх неприличия.
– Прости меня, моя дорогая Лизонька, – подошел к сестре поручик и нежно поцеловал ее в щечку. – Я думаю, что ты больше не будешь уговаривать меня расстаться с Дуняшей, – шепотом добавил он.
Лиза молча кивнула головой в знак согласия.
– А у нас для тебя сюрприз, – неожиданно промолвила Варвара Петровна. – Милочка, – обратилась она к Дуняше, – будь любезна, пригласи к нам гостя, который стоит за дверью.
Дуняша вопросительно взглянула на Аристарха и, уловив чуть заметный его кивок, направилась к двери. Увидев в коридоре незнакомого военного, она присела в книксене и, распахнув настежь двери, промолвила, отчего-то смутившись:
– Господа просят вас войти.
Баташов, окинув девушку мимолетным взглядом, прошел в комнату и широким шагом направился к застывшему в радостном недоумении сыну. Он в первое мгновение не узнал его – так неожиданно быстро тот возмужал и, казалось, стал даже выше ростом и шире в плечах.
Много воды утекло с последней их встречи в Николаевском кавалерийском училище, когда Аристарх, красуясь юнкерскими погонами на плечах, откровенничал с отцом, делился своими юношескими заботами и секретами, с упоением внимал его советам, впитывая душой и сердцем такие святые для русского офицера понятия, как долг перед Отечеством и честь. Все эти мысли промелькнули в голове генерала, пока он привычным военным шагом шел к сыну. Не дожидаясь, пока отец подойдет, Аристарх, расставив руки в стороны, прихрамывая, сделал несколько шагов ему навстречу.
– Рара́, как долго я ждал этой минуты, – глухо промолвил он, обнимая отца.
– Я тоже стремился к тебе, сынок, но, понимаешь, служба…
– Я все понимаю, рара́, – промолвил Аристарх, поглаживая рукой его рано поседевшие виски. – И тебе несладко пришлось на этой войне, – несколько разочарованно добавил он и, чуть отстранившись, несколько мгновений внимательно всматривался в дорогие и любимые им строгие черты лица, в покрасневшие от явного недосыпания, но по-прежнему добрые и все понимающие глаза.
– Разрешите представить вам мою будущую невесту, – словно обухом по голове, огорошил родителей Аристарх.
– Неужели ты помирился с Ларой? – почти в один голос обрадованно воскликнули отец и мать.
– Нет! Моего ангела-хранителя зовут Дуняша, – не обращая внимание на восклицание родителей, неожиданно заявил сын. – Милая моя, я хочу познакомить тебя со своими рара́ и maman, – радостно промолвил он, взглянув на девушку, и твердо добавил: – Это моя невеста!
Подойдя к явно не ожидавшей такого оборота дела девушке, Аристарх крепко обнял ее и поцеловал. Пораженная услышанным, она не сопротивлялась, а лишь только закрыла руками зардевшееся, но от того ставшее еще прекрасней личико.
От всего увиденного и услышанного родители замерли, словно в столбняке, не зная, что сказать. Только Лиза, все еще обиженная на брата за отставку своей лучшей подруги, с нескрываемым недовольством смотрела на девушку с красным крестом на платке, сумевшую, явно ради их богатства, прибрать к рукам ее любимого брата. Воспитанная в старых, патриархальных традициях, Лиза и в мыслях не допускала другой причины, кроме меркантильной. Конечно же она с упоением читала французские романы о величии любви, но, запертая в стенах Смольного института благородных девиц, и слыхом не слыхивала о подобном среди мужчин и женщин в светском обществе, к которому принадлежала по рождению. Напротив, она постоянно слышала о том, как выгодно вышли замуж те или иные «смолянки» – для большинства выпускниц Смольного института только это было мерилом настоящего счастья. И, когда Аристарх познакомил ее со своим товарищем Алексеем Свиньиным, она на другой день после бала прежде всего направилась в библиотеку и нашла в Гербовике, среди наиболее известных в Российской империи имен, имя столбовых дворян Свиньиных. Конечно, рослый с приятной внешностью молодой офицер понравился ей, но узнав о богатстве его фамилии, Лиза, как ей казалось, и в самом деле влюбилась в него. Хотя, в глубине души, ловила себя на мысли, что ей нравятся и другие офицеры, которых она встречала на великосветских балах еще до войны… Но при этом она знала главное: родители одобрили кандидатуру Алексиса, и она ни за что не пойдет против родительской воли… Поэтому Лиза с негодованием встретила решение брата порвать с Ларой, но больше всего она была уязвлена не этим, а тем, что Аристарх влюбился в эту деревенскую простушку и теперь во всеуслышание называет ее своей невестой. «Этому не быть никогда!» – подумала Лиза, гневно сверкнув глазами в сторону прячущейся за спиной брата девушки.
– Tu as bien pensé, avant de rompre définitivement avec Lara et d'exprimer son intention allier avec cette простолюдинкой? Peut-être as-tu des précisions pouvez-vous me dire sur elle?[2] – с трудом сдерживаясь, вопросила Варвара Петровна, от волнения медленно подбирая французские слова.
– Я хорошо подумал, – твердо ответил Аристарх, – maman, я прошу тебя, в присутствии моей невесты не переходить на французский…
– Воля твоя. Я хотела, как лучше, – деловито, почти без эмоций, промолвила Варвара Петровна, – тогда расскажи нам о ней. Кто ее родители?
– Дуняша – дочь нашего деревенского кузнеца, – взволнованно ответил Аристарх.
– Ты хочешь жениться на холопке? Этому не бывать никогда! – вызывающе глядя на сына, промолвила Варвара Петровна. – Этому не бывать никогда, – убежденно повторила она.
– Но я люблю эту девушку! – воскликнул Аристарх.
– Тебе никто не запрещает ее любить, – строго взглянула на сына мать, – но ты же прекрасно знаешь, что мы никогда не примем ее в свою семью… Если тебе разонравилась Ларочка, найди другую, но нашего круга, – категорично заявила она. – Да вот хотя бы и дочь нашего соседа по имению Петра Ильича Вышегородцева Вареньку. Чем тебе не пара, молода, образована и к тому же богата?..
– Мне других не надо! – прервал мать Аристарх и вопросительно взглянул на отца, словно ища у него мужской поддержки.
Слушая словесную перепалку самых близких для него людей, Баташов-старший в первую минуту не мог ничего понять. Долгое время оторванный от семьи, он и представить себе не мог, что его сын поведет себя так… не по-мужски. Для генерала такие понятия, как обручение, долг, честь и совесть, всегда были в одном ряду. И даже небольшой отход от этих, святых для него понятий, вызывал в его душе бурю негодования. Человеку, который бы манкировал эти понятия, он не подал бы руки… И вот, любимый сын, его плоть и кровь, обманул девушку, которую ранее прилюдно обещал взять в жены, мало того, хочет жениться на безродной, дочери сельского кузнеца… Конечно, генерал не был сторонником старого, даже где-то считал себя либералом по отношению к простонародью. Да и по долгу службы ему приходилось частенько общаться с нижними чинами, перед которыми он никогда не кичился ни своим происхождением, ни своим генеральским званием…
Еще раз взглянув на зардевшееся лицо сестры милосердия, он вдруг припомнил давний случай, произошедший с ней во время его очередного приезда в имение. Эта кузнецова дочь поразила его тогда своей смелостью. Уверенно и со знанием дела она успокоила ретивого жеребца, по недогляду конюхов вырвавшегося из загона и наделавшего переполоха на заднем дворе имения. На память пришло и письмо управляющего имением Кульнева, в котором тот поведал о ссоре, произошедшей из-за дочери кузнеца, между его сыном Дениской и Аристархом. Вспомнил и о последнем письме дочери, которая туманно намекала о неожиданных переменах в личной жизни брата. «И это все она, кузнецова дочка, – с досадой подумал генерал. – Что же теперь делать, ведь сын, я знаю, от своего решения не отступится. Может быть, уговорить его повременить со свадьбой, – пришла ему в голову спасительная мысль, – а там время все расставит на свои места. Если, даст Бог, он поступит в Академию Генерального штаба, то за учебой не до любви будет…»
