Виктор Пелевин
Бэтман Аполло
Она опять изображала похороны Дракулы.
Только на этот раз Дракула был одет мексиканским ковбоем. Он покоился в открытом гробу, а на его груди лежало черное сомбреро, усеянное по периметру маленькими оловянными черепами. Провожатые были и на этой картине – индейцы в боевой раскраске несли на бархатных подушках револьверы и какие-то громоздкие ордена, сверкавшие множеством бриллиантов.
Один особенно торжественный индеец шел перед гробом – и нес маленького румяного младенца. Над грудью мертвого Дракулы не было комара. Зато он парил над младенцем. Точно такой же, как на прошлой картине, только красный.
– Опять из Круглой Комнаты, – сказала Софи.
Меня начинала угнетать ее осведомленность.
– А что это за Круглая Комната? – спросил я.
– Она раньше была в самой высокой башне замка. Там у Дракулы был кабинет. А потом она схлопнулась.
– Схлопнулась?
– Ну да. Воздушные замки ведь не рушатся. Они схлопываются. Иногда по частям. А бывает, сразу целиком.
– Эти фрески были на стенах? – спросил я.
– Нет, – сказала Софи. – Они иногда проецировались на стены. Две или три сохранились на фотографиях. Их просто перерисовали краской…
Я отчего-то вспомнил дом Энлиля Маратовича. Он отличался от замка Дракулы глубиной и формой – но вообще-то это была такая же подземная пустота. Только наши вампиры называли его жилище большой землянкой. Видимо, землянка – это и был отечественный вариант воздушного замка.
Картина с мексиканскими похоронами была последней – дальше галерея упиралась в закрытую дверь. Софи несколько раз дернула ручку – но дверь не открылась.
– Пошли назад, – сказала она. – Пока нас не застукали.
– А что будет? – спросил я.
– Ничего хорошего. По замку Дракулы не разрешают просто так гулять. Боятся, что он схлопнется дальше. Как Круглая Комната.
На прощание я еще раз осмотрел картину с индейцами и красным комаром.
– А как это проецировалось на стены?
Софи ничего не ответила, и я решил, что ей надоели мои расспросы.
Но когда мы вернулись в склеп, она сказала:
– Насчет Круглой Комнаты. Тебе правда интересно?
Я кивнул.
– У меня есть немного информации…
Откинув крышку своего гроба, она выбросила из него на пол рюкзак и коврик для йоги, легла внутрь и поманила меня пальцем, словно приглашая залезть к ней в машину. Я подумал, что мы окажемся очень близко друг к другу. То есть совсем-совсем…
Я подошел к ее гробу и не очень ловко прилег рядом. Места было вполне достаточно. Софи улыбнулась и закрыла крышку. Она захлопнулась беззвучно, как дверца дорогого авто.
Я чувствовал тепло ее плеча. Слышал ее дыхание. Я мог бы лежать в этой живой темноте целую вечность. Но так не бывает. Я уже знал.
– У тебя информация в препарате? – спросил я.
– Просто файл.
– Где?
– Вот тут.
Прямо перед моим лицом зажегся монитор. Это был планшет, вделанный в крышку гроба. На нем появился странный символ – красное сердце с похожей на пробоину черной звездой.
Повернув голову, я увидел ее лицо.
– Мы теперь совсем близкие существа, – сказал я.
Она ничего не ответила. Подняв руку к экрану, она затыкала по нему пальцем. Я глядел не на экран, а на ее нахмуренное лицо, освещенное голубым светом.
– Читай.
Я перевел глаза на экран. Там был текст.
«В том же самом месте была у него круглая комната, которую он использовал как место для своих тайных опытов и изысканий. В ней было много чудесного и непостижимого для случайного гостя – но любимой его игрушкой был волшебный фонарь на ярчайшей лампе. У этого фонаря была сложная механика, работавшая от стальной пружины, и он мог показывать на круглой стене движущиеся картины.
Дракула зажигал фонарь, дабы испытать мудрость своих гостей. Тогда на стене появлялись его изображения. Картин же таких было три вида – на которых Дракула был Младенцем, Мертвецом и Зрелым Мужем. Где он был Младенцем, над ним летел красный комар. Где он был Зрелым Мужем, комар был зеленый. А где Мертвецом, синий.
Иные сцены были из глубочайшей древности, где Дракула кутался в шкуры и был окружен троглодитами. Другие – из менее отдаленных дней, где он в золотом венце появлялся среди царей Атлантиды. Еще он был изображен рыцарем, разбойником, монахом, убийцей и святым, мужчиной и женщиной – в прошлом, настоящем и будущем, среди горести и счастья.
Эти картины начинали мелькать на стенах все быстрее, и в какой-то момент изображенное на них становилось неуловимо-зыбким. И тогда отчетливо проявлялся огромный пульсирующий комар, который, меняя цвет, облетал вокруг комнаты. Мультипликация была так совершенна, что некторые падали в обморок.
Дракула каждого вопрошал о смысле увиденного.
«Здесь твои былые и будущие жизни, граф», – говорили обычно гости. – «Здесь ты, каким ты был в древности и каков окажешься в будущем».
Дракула отвечал, что в фонаре запечатлен один день его жизни, или даже малая часть дня. Когда гости спрашивали, что же это за странный и чудесный день, Дракула говорил, что день самый обычный и таковы все его дни.
«Ты, должно быть, не вылезал сегодня из погреба и отведал много красного, граф», – говорил иной ученый вампир как бы тайным, непонятным для людей иносказанием. На что Дракула лишь смеялся и отвечал такому гостю – ты моей загадки не решил и вряд ли когда решишь. С таким он пил вино, шутил – но к себе не приближал. Бывало, однако, что загадку решали. Тогда Дракула уводил решившего во внутренние покои – и имел с ним беседу о высоком и тайном.
Ниже была иллюстрация – картина с похоронами Дракулы-рыцаря. Еще ниже размещался квадратик, в котором полагалось быть видеовставке – но он был черным и пустым.
– Что там за видео? – спросил я.
– Здесь должна быть реконструкция, – сказала Софи. – Как мог выглядеть полет этого комара. Я еще не сделала.
– А откуда текст?
– Из «Воспоминаний и Размышлений».
Название я помнил – специальное устройство в моем хамлете начитывало мне цитату из этого труда, когда я зависал вниз головой слишком уж надолго.
– Разве это не книга самого Дракулы? – спросил я.
– Нет, – сказала она. – Это книга воспоминаний про Дракулу. И еще там сборник его высказываний. Хотя не факт, что Дракула действительно все это говорил. Эти цитаты и есть так называемые «Размышления». А «Воспоминания» целиком не сохранились. Вообще нигде. Ни на бумаге, ни даже в препаратах. Есть только несколько отрывков вроде этого. Странно, да?
– Ты думаешь, их кто-то специально уничтожил?
Она кивнула.
– Кто?
– Вампиры. Чтобы скрыть правду о Дракуле.
– Зачем?
– Потому что на самом деле он был совсем не тем самодовольным хлыщом и острословом, каким его представляет наша политическая мифология.
– А цитаты придумали потом?
– Часть придумали, что-то нет, – сказала она. – Совершенно точно одно – от нас скрыли его настоящую жизнь и подлинные мысли.
– Зачем?
– Его сделали главным идеологом вампиризма. Основным, так сказать, теоретическим столпом. Но в действительности он… Как бы мягче сказать… Он был диссидентом. Причем очень радикальным.
– Толстовцем? – спросил я.
– Толстовцы? Это кто?
– Которые красную жидкость пьют вместо баблоса, – ответил я. – Опрощаются.
– Нет. Гораздо радикальнее.
– Что, – спросил я хмуро, – мозги ел?
– Фу, – сказала Софи. – Сейчас тебя выгоню из своего гробика.
– Извини, – ответил я. – Я вообще ничего про него не знаю. У нас в России про него мало говорят. Только цитируют. А в чем было его… Ну, несогласие с линией партии?
– Говорят, он хотел освободить людей. И вампиров тоже.
Я засмеялся.
– Людей освободить невозможно. В дискурсе объясняют почему.
– Невозможно, – согласилась Софи. – Но внутри этой невозможности есть исчезающе маленькая возможность. Как жилка золота в куске породы. И Дракула ее нашел. Так, во всяком случае, некоторые считают…
– И ты тоже? – спросил я.
– Я хочу найти истину, – сказала она. – Вслед за Дракулой. Я верю, что он ее постиг.
– И где ты ее хочешь найти? На дне моря?
– Почему на дне моря?
– Ну мы же ныряльщики. Мы, кстати, откуда нырять будем? С катера или с пирса? Или здесь специальный подземный бассейн?
Софи повернула ко мне голову.
– Ты чего? – спросила она, недоверчиво глядя на меня.
– Что? – переспросил я. – Мы же на ныряльщиков учимся?
– Ты думаешь, ныряльщики в воду ныряют?
– Мне не объяснили ничего, – сказал я жалобно. – Просто послали сюда. Типа как в ссылку. А куда мы ныряем?
Она покачала головой.
– В смерть, Рама. Мы ныряем в смерть.
Я вздрогнул. Отчего-то это слово напугало меня.
Хотя, конечно, лежа в гробу, да еще в подземном склепе, пугаться каких-то слов было смешно. Тем более рядом с такой милой девушкой… Я даже не задумался о том, что значит нырять в смерть. Меня куда больше интересовало, чем закончится это совместное лежание в гробу.
Софи, похоже, прочла мои мысли.
– Ладно, – сказал она, – иди к себе. Завтра трудный день, надо отдохнуть.
– У тебя так уютно. Первый раз вижу такой большой гроб.
– Size matters, – усмехнулась она. – Sometimes[2]. Но тебе правда надо идти. Я кое-что знаю о здешнем распорядке. Ночью нас заставят уснуть. А потом гробы развезут по комнатам. Будет неловко, если твой гроб окажется пустым. Ты же не Исус. Ты Рама.
Я понял, что спорить бесполезно.
– Спокойной ночи, Софи.
Выбравшись из ее гроба, я залез в свой.
Закрыв крышку, я сделал несколько глубоких вдохов. Вентиляция работала. Я откинулся на подушки и повторил про себя странные слова – «ныряем в смерть…»
Что они могли значить?
Почему-то я был уверен – ничего страшного меня не ждет. Если бы впереди было что-то действительно жуткое, оно наверняка было бы поименовано каким-нибудь приторно-розовым клише.
Именно розовым, да. Полным тайного шипастого ужаса. «Розовые очки…» Которые, наверно, уже невозможно снять. Или, у англичан, еще страшнее: «a bed of roses»…[3]
Мой гроб был мягок и уютен, и внутри было совсем тихо. Я чувствовал себя защищенным от всех земных напастей. Мне было хорошо. Я подумал о Софи, спавшей в паре метров от меня. Мне отчего-то вспомнилась безобразная русская частушка, начинающаяся со слов «вижу – девушка в гробу…» От смущения я прокашлялся. Затем, чтобы хоть чем-то себя занять, я стал считать удары своего сердца – и даже не заметил, как гроб унес меня в теплое и счастливое небытие.
The Hard Problem
Меня разбудили звуки органа.
Сначала они были тихими, но постепенно делались все громче – пока мне наконец не показалось, что мой гроб стоит прямо среди гудящих труб. Я откинул крышку, и музыка сразу стихла.
Я был уже не в склепе.
Вокруг была комната, похожая на келью в средневековом монастыре. У нее было высокое стрельчатое окно с витражом вместо стекла. Витраж походил на миниатюру из старинной рукописи – и изображал коленопреклоненного молодого человека в синей робе. Над ним парила черная летучая мышь, от которой исходило желтое сияние. Все это было в неправильной перспективе, как и положено в духовном искусстве.
Сквозь витраж в комнату падали желтые, синие и красные лучи. За стеклами, казалось, был солнечный день – но я уже знал, что это солнце поддельное.
Комната была обставлена по-спартански. У стены под витражом стоял стол с большим блюдом, накрытым конической крышкой – под такими в гостиницах подают еду. Рядом был набор алхимического вида посуды, предназначенной не то для еды, не то для поисков философского камня – или, подумал я меланхолично, для поисков философского камня в еде.
У стены был книжный шкаф, в котором темнели тома с золотым тиснением на корешках (кажется, какие-то старые медицинские книги на латыни). Они стояли настолько ровно, что шкаф вместе с корешками казался вырезанным из одного куска дерева (интересно, что за все проведенное там время я так и не потрудился проверить эту догадку).
Мой гроб стоял в маленьком алькове. Никакой другой кровати в комнате не было. Видимо, вампиру полагалось спать именно там. Но я неплохо выспался – и эта перспектива меня не пугала.
Я вылез из гроба и пошел в ванную.
Там я обнаружил смену белья и полный набор одежды – черные кожаные тапки вроде гимнастических, широкие синие штаны и робу наподобие той, в которую был одет юноша на витраже. Только у моей на спине и груди было крупное слово:
DIVER
В ванной было все необходимое – мыло и шампунь, зубная щетка и мелкие средства личной гигиены, запакованные в коробку с надписью «Vanity Kit»[4]. Всё палочки для ушей, сказал Экклезиаст.
Несколько минут ушли у меня на душ и прочее. Приведя себя в порядок, я попробовал надеть синюю робу. Она оказалась впору – хоть мне не понравился ее старомодный покрой. Я подумал, что сейчас было бы самое время поесть, и подошел к столу – проверить, не ждет ли меня завтрак под конической крышкой. Подняв ее, я увидел квадратный листок бумаги. На нем были рукописные фиолетовые строки:
Breakfast at 10.00
Classes at 11.00
Follow the arrows.
Я поглядел на часы. Было уже десять пятнадцать.
В коридоре напротив моей двери действительно висели два знака со стрелками и пиктограммами.
На одном были скрещенные вилка и ложка под тарелкой, украшенной широким смайлом. Этот символ выглядел непередаваемо зловеще – почему-то он казался черепом и костями, над которыми надругалась не только смерть, но и политкорректность.
Вторая пиктограмма изображала летучую мышь в сияющем ореоле. Я уже видел подобное на витраже – иначе подумал бы, что это шахид в момент разрыва. Под пиктограммами были указывающие вправо стрелки. В них, впрочем, не было необходимости, потому что слева от пиктограмм коридор кончался моей дверью.
Коридор был овальным в сечении, длинным и извилистым – и походил на оштукатуренную нору с плафонами на потолке. Вскоре с ним соединились еще три похожих коридора, и он стал прямым и широким. На полу появились каменные плиты, а на стенах – эстампы с геральдическими эмблемами.
Наконец я добрался до большой двери, из-за которой слышались голоса. На ней висело уже знакомое мне изображение ухмыляющейся тарелки.
Я потянул дверь на себя.
В первый момент мне показалось, что небольшая кантина полна народу. Собравшиеся были одеты одинаково – в такие же синие робы, как на мне. Практически все столики были заняты – а перед небольшим окошком, где выдавали пищу, стояла очередь. Но что-то было не так.
Я сообразил наконец, что.
Фигуры в робах были неподвижны. Это были просто манекены – или, возможно, восковые фигуры (их лица и руки выглядели крайне реалистично). Невнятный шум множества голосов, который я услышал в коридоре, был, похоже, какой-то записью.
Потом я увидел руку в синем рукаве, которая поднялась над дальним столиком. Это была Софи. Кроме форменной робы, на ней была расшитая сложным узором шапочка.
– Рама! Бери завтрак и иди сюда.
За ее столом сидели два манекена – и имелось одно свободное место.
Я подошел к окошку раздачи. Оно было низким и узким, как боевая щель огневой точки. В нем был виден стол с тарелками и пара рук – красных, припухших и уж точно не восковых.
Я взял пустой поднос и сунул его в щель. Красные руки поместили на него кружку с чаем, вилку, ложку, нож и три тарелки – с яичницей, салатом и овсяными мюслями в молоке.
Восковая очередь не возражала.
– Садись, – сказала Софи. – Только поздоровайся сначала с французами.
– А где они?
Софи кивнула на дальний угол зала.
Я увидел трех молодых людей галльского типа, сидящих за длинным столом в компании манекенов. Они внимательно – и, как мне показалось, напряженно – смотрели на меня.
Я направился к их столу, и они поднялись мне навстречу.
– Эз, – сказал первый.
– Тар, – сказал второй.
– Тет, – сказал третий.
– Рама, – ответил я, пожимая руки.
Они очень походили друг на друга – и даже стрижены были одинаковым ежиком (длиннее, чем у Софи). Эз был чуть ниже остальных – или просто сутулился. У Тара была большая родинка на подбородке, а Тет казался полнее. Я ожидал, что мы обменяемся хотя бы парой вежливых фраз, но они сразу же сели и уставились в свои тарелки.
Я вернулся к Софи и сел за стол.
– Какие интересные имена. Первый раз слышу.
– Это галльские боги, – ответила Софи. – Если полностью, Эзус, Таранис и Тевтат. Они мне уже объяснили, что первому приносили жертвы путем повешения на дереве, второму – сжиганием в плетеной корзине, а третьему – утоплением в бочке с водой.
– Если решу принести им жертву, – сказал я, – буду знать. Какие-то они необщительные.
– Со мной они дольше говорили. Наверно, решили, что я из их компании, только старше.
– Почему?
– Телепузики бреются наголо. Это профессиональное.
– Зачем?
– Лучше контакт с электродом.
Про электрод я спрашивать не стал. Не хотелось раз за разом демонстрировать свою неосведомленность.
– Они же вроде не лысые, – сказал я.
– Они еще не выучились. Потом побреются.
– А ты тоже для контакта с электродом стрижешься? – спросил я.
– Нет. Просто для красоты. А тебе не нравится?
Я уже собирался ответить, что нравится, но в это время над головой опять загудел орган, и Софи сказала:
– Доедай быстрее. Пора учиться.
Учебная аудитория оказалась просторным и светлым залом с фиолетовой школьной доской. Перед ней стоял стол. В двух боковых стенах были высокие стрельчатые окна со сложными витражами – причем с каждой стороны, если верить игре света, висело по солнцу. Из-за этого начинала немного кружиться голова – что, впрочем, прошло, когда я повернул глаза к доске.
Остальное пространство заполняли грубо выкрашенные парты, за которыми сидели восковые ученики в синих робах – такие же, как в кантине. У каждого в руке было перо, а на парте рядом лежала выцветшая ученическая тетрадка. На некоторых манекенах были совсем древние седые парики с косичками – я видел такие только на старинных портретах.
Свободных мест в классе осталось немного. Пустыми были две длинные парты в первом ряду. Эз, Тар и Тет втроем втиснулись за одну – видимо, мысль о разлуке была для них невыносима. Софи села за другую, а я устроился рядом с ней.
Шло время – а преподавателя не было.
Галльские боги тихо о чем-то переговаривались. Софи углубилась в маленькую черную книжечку с кроссвордами – и через пару минут уже стала обращаться ко мне за советами. Чаще всего я не знал ответа, но один раз сумел помочь, объяснив, что «Prince of Thieves»[5], девять букв – это не Vlad Putin, как она предположила, а Robin Hood. Это наполнило меня интернациональной культурной гордостью.
Минут через десять в дверь робко постучали.
– Entrez! – сказал один из французов.
Дверь растворилась, и в комнату вошел ветхий мужичонка в рабочем комбинезоне. В его руке был бумажный мешок с надписью «CHARCOAL FOR GRILL». Я узнал эти красные, как бы распаренные руки – именно они совсем недавно ставили еду на мой поднос.
Войдя, он сразу повернулся к нам спиной и принялся раскладывать по полочке перед доской куски желтоватого мела, вынимая их из своего мешка. Я подумал, что это местный прислужник-многостаночник, решивший навести последний марафет перед уроком. Мужичонка был настолько неказист и незначителен, что после этой классификации просто выпал из поля моего восприятия, хотя все время оставался перед глазами.
А потом я услышал его голос. Для уборщика он говорил что-то странное.
– Меня зовут Улл. Место, где происходит наша встреча, сильно отличается от мира, откуда вы прибыли. Некоторые верят, что каждый из гостей предстает здесь перед взором самого Дракулы. Я никак не комментирую это утверждение – но рекомендую вести себя так, как если бы оно было правдой. Вы приехали сюда сдавать свой самый важный экзамен. Сейчас вы думаете, что он уже позади. Вы думаете, вы уже undead. Но это не так. Мальки – еще не рыбы. Будьте настороже!
Улл сделал паузу и оглядел класс – причем мне показалось, что он с равным вниманием глядит на нас пятерых и на восковые манекены.
– Что значит undead? – вопросил он. – Это означает, что все остальные – и люди, и вампиры низшего ранга – по сравнению с вами просто мертвецы. Вы преодолели жизнь и смерть. Вы подняли ногу, чтобы шагнуть к иному. Но не факт, что это получится у каждого из присутствующих. Совсем не факт. Не расслабляйтесь!
Видимо, предисловие было закончено. Улл повернулся к доске и написал на ней большими готическими буквами:
SEMINAR 1
Human Hard Problem and
Vampire’s Easy Way[6]
– Я веду у молодых вампиров два предмета, – сказал он, – дайвинг и маскировку. Маскировке я вас учить не буду, потому что для этого вы слишком самодовольные болваны. Я буду учить вас только дайвингу. Наш курс будет состоять из трех дней – он очень короткий. Но этого достаточно, чтобы вы узнали все необходимое. Остальное вам расскажут дома. Вы вампиры и знаете много языков. Поэтому я буду иногда переходить с одного на другой. Вы у меня уже двадцать третья смена, так что не думайте, пожалуйста, что можете меня удивить. Но если вы все-таки хотите меня удивить, постарайтесь понять хотя бы половину того, что я буду рассказывать. Если вы чего-то не улавливаете, не стесняйтесь перебивать и спрашивайте сразу.
– Нам не надо представиться? – спросил один из французов.
– Я тебя знаю, Эзус. И тебя, Таранис. И тебя, Тевтат. И вас, Рама и Софи. Ваши документы уже прибыли. Я потому и опоздал немного, что знакомился с препаратами. Мне теперь известно про вас все.
Он внимательно оглядел нас, останавливая на каждом глаза на две-три секунды – словно говоря: «Знаю, знаю. И про это, и про то…»
Я, впрочем, понимал про вампиров достаточно, чтобы предположить, что он просто берет нас на понт, а сам бережет душу, сохраняя здоровое неведение относительно наших сердец и умов. В конце концов, двадцать три курса…
– Итак, – сказал Улл, – мы с вами вампиры-ныряльщики. Кто-нибудь уже знает, что это значит – нырять?
Один из французов, Эз, махнул рукой.
– Я знаю. Это означает делать астральную проекцию в загробное измерение.
– То есть? – поднял брови Улл.
– Ну, выходить из туловища в тонком теле.
– Объясни подробнее.
Эз поднялся из-за парты, подошел к доске и нарисовал лежащего на койке человека. Потом подрисовал сверху что-то вроде привидения и тонкой линией соединил его с лежащим на койке.
– Вот, – сказал он.
– Спасибо, – кивнул Улл. – Садись. Очень хорошо, что ты начал с этого заблуждения. Нам будет гораздо проще, когда мы оставим его позади. Феномен так называемого «выхода из тела», или, как ты выразился, «астральной проекции», известен людям многие века. Человеку кажется, будто он выходит из тела и видит себя со стороны. Многие путешествуют в таком виде по миру, посещают другие континенты и планеты. Это распространенное переживание. В шестидесятые годы прошлого века даже считалось, что, если вам ни разу не удалось выйти из тела, пора менять дилера. Однако достаточно чуть подумать, чтобы понять, что этот опыт – чистейшая внутримозговая галлюцинация, а вовсе не реальный выход из тела какой-то воспринимающей субстанции.
– Почему? – спросил Эз.
– Дело в том, – ответил Улл, – что мир, каким его видят при астральной проекции, никак не отличается от того мира, который мы видим обычно.
– А почему он должен отличаться?
– Потому, что все видимое нами есть результат электрохимических процессов в глазах, соединительных нервах и мозгу. Чтобы видеть по-человечески после выхода из тела, мы должны взять с собой глаза. И мозг тоже. Если бы мы могли воспринимать реальность одним астральным телом, глаза и мозг не были бы нужны, и эволюция не стала бы с таким трудом изобретать для нас эти дорогостоящие хрупкие инструменты. Именно поэтому нет ни одного достоверного случая, когда так называемый «выход из тела» помог кому-нибудь разжиться ценной информацией. Ни одна из враждующих армий никогда не засылала астральных шпионов в чужой штаб. Только настоящих. Во время так называемой «астральной проекции» человек не выходит за пределы тела. Он даже не выходит за пределы своей фантазии. Серебряная пуповина, которую видят в таких случаях, является просто эхом пренатального переживания.
Улл жирным крестом зачеркнул висящее над кроватью привидение и положил мел.
– Забудьте эту чушь навсегда.
Он оглядел нас, оценивая эффект своих слов.
– Итак, куда и зачем погружаются ныряльщики на самом деле? – вопросил он. – Мы не ныряем в астральный мир, как думают недоучки из гламурного эшелона. Мы не погружаемся в электрические спазмы собственных нейронов, как думают переучки из зоны дискурса. Мы ныряем в лимбо. Но перед тем, как говорить о лимбо, надо разобраться с тем, что такое наше сознание.
Мне вдруг стало казаться, что я уловил слабый запах ладана, исходящий от комбинезона Улла.
– Чтобы вы не путались в серебряных пуповинах и астральных проекциях, – продолжал он, – вам надо прежде всего понять, как связаны сознание и мозг. Начнем с человеческих представлений…
Он повернулся к доске и несколькими штрихами нарисовал человеческое лицо в очках – одновременно самодовольное и глупое.
– Самое смешное в том, что широкая публика уже много лет верит, будто науке это известно. Ну, более-менее известно. Любой человеческий ученый знает, что это неправда, но медиа все равно поддерживают в людях такую уверенность, благо это несложно. Достаточно раз в году показать по телевизору какой-нибудь большой томограф и пару шарлатанов в белых халатах. Или многоцветную компьютерную мультипликацию, наложенную на разрез мозга – как сейчас говорят, brain porn. В результате свободные цивилизованные люди уверены, что в сегодняшней жизни осталась только одна неразрешимая загадка – где взять денег…
Он подошел к нашей парте.
– Почему это так, Рама?
– Баблос, – буркнул я.
Улл потрепал меня по затылку.
– Именно. Поскольку люди были выведены нами в сугубо утилитарных видах, целью их духовно-мыслительного процесса является не познание истины, как говорят их ученые, и даже не «жизнь, испитая до дна», как утверждают их гламурные идеологи, а выработка наибольшего количества агрегата «М5» в виде эманаций, которые могут быть уловлены Великой Мышью. Не в наших интересах, чтобы люди осознали рельное положение дел, поставив под угрозу существующий порядок вещей. Поэтому вторая сигнальная система, которой вампиры оснастили их мозг, имеет в себе специально встроенные предохранители-баги. Они делают невозможным для человека познание истины, доступной высшим существам.
– Что такое вторая сигнальная система? – спросил Эз.
– Это язык, на котором люди говорят и думают.
– Какой именно?
– Любой. Все языки, несмотря на кажущееся разнообразие, просто разные версии одного и того же кода. А код составлен так, чтобы компьютер постоянно глючило. Понимаете? Сама природа их мышления с неизбежностью наводит в сознании неверную и дикую картину мира, которая с детства сковывает по рукам и ногам. Человеку не нужно трех сосен, чтобы заблудиться – ему достаточно двух существительных. Например, «субъект» и «объект». И чем больше люди спорят по поводу слов друг с другом, тем глубже они увязают в трясине, которую сами при этом создают. Таковы, если угодно, шоры, которые каждый из них носит на глазах с того момента, как начинает говорить и думать.
– А какие баги есть в языке? – спросил кто-то из французов.
– Их очень много. Столько, что проще считать весь язык одним большим багом, кроме которого они вообще ничего не видят. Ученые, даже самые умные, ставят проблемы и формулируют свои открытия в кодировке, которая специально устроена так, чтобы сделать понимание истины невозможным. Люди могут только проецировать заложенные в языке искажения.
– Куда?
Улл широко повел руками вокруг себя.
– В микро– и макрокосмос. В результате фундаментальная ошибка их мышления становится то больше, то меньше – в зависимости от выбранного масштаба. Но она никогда не исчезает совсем. Она всегда накладывается на то, что они видят. Куда бы ни устремился их ум, они всюду найдут одну и ту же непроходимую пропасть, которую их мышление не в силах пересечь – по той причине, что само ее создает.
– А вампиры могут ее пересечь? – спросила Софи.
Улл поднял палец.
– Вампиры не пытаются пересечь эту пропасть. Они в ней живут. Там наш дом, и мы сами построили его в таком месте, чтобы нас никто не тревожил. Рама, для тебя все это не слишком сложно? Ты понял, о чем я сейчас говорил?
В голосе Улла прозвучала такая неподдельная забота, что мне стало неловко. Вопрос как бы подразумевал, что если понял я, то остальные поймут и подавно. Самым обидным было то, что он, кажется, даже не хотел меня обидеть. Я покраснел и кивнул.
– Та же пропасть, – продолжал Улл, – возникла перед людьми в их самопознании – когда они попытались понять, каким образом в результате работы их мозга возникает знакомый им мир. Тупик, в котором они оказались, получил название «hard problem». Это стандартный баг их мышления, кажущийся им неразрешимой загадкой. Вы знаете, что это?
Аудитория ответила молчанием.
– Изложу очень коротко, – сказал Улл. – Людям известно, что замыкание нейронных цепочек в коре мозга определенным образом связано с мыслями. Им известна даже локализация переживаний – какие ощущения соответствуют активности разных зон мозга. Например, возбуждение нейронов в определенной области совпадает с переживанием красного цвета. Пока все просто. «Hard problem» появляется, когда они пытаются объяснить, как электрическая активность, которую фиксируют приборы, становится субъективным чувством. Тем, что люди называют qualia – переживанием чего-то изнутри. Вот как мы знаем, что эта доска черная, а щеки у Рамы красные…
Я подумал, что если он еще раз попытается потрепать меня по затылку, я… Ну, не нахамлю, конечно. Но дам понять, что мы уже не в школе.
– Объяснить это не представляется возможным, – продолжал Улл. – Дело в том, что есть непреодолимая качественная пропасть между воспринимаемой нами краснотой… Ну хорошо, Рама, хорошо – не такой, как у твоих щечек, а такой, как у арбуза, мака или помидора, – и электромагнитными колебаниями в мозгу, которые фиксирует томограф. Как, где и почему электрический разряд становится красным цветом, который мы видим? Этого не знает никто из людей. Иногда даже спорят, можно ли утверждать, что красное для одного человека – то же самое, что красное для другого. С уверенностью можно говорить лишь о том, что в схожих ситуациях люди используют одно и то же слово.
Я подумал, что и правда не знаю, действительно ли красный для меня – это то же самое, что для Софи. Вдруг она видит его как я синий?
– Вампирам, однако, понятна порочность человеческого подхода, – продолжал Улл. – Она связана с ошибкой, которая настолько фундаментальна, что объяснить ее людям не представляется возможным вообще. Люди считают, что место, где происходят переживания красного, зеленого и синего – это их мозг. Но мозг – это просто телеграфно-шифровальный прибор. Он посылает кодированные запросы «красный, зеленый, синий» в исходную… Ну, скажем, точку, которая является источником всего восприятия вообще. Мы называем эту точку Великим Вампиром.
