Виктор Пелевин
Бэтман Аполло
– А где она находится? – спросил Тар.
– Она вообще не локализована нигде. Она существует в себе самой и не опирается ни на что другое. У нее нет никакой причины. Наоборот, она – исходная причина всего остального. Мозг вовсе не создает восприятие и бытие. Мозг просто составляет shopping list – отбирает те элементы бесконечно возможного, которые должны быть пережиты в человеческой жизни. Это всего лишь грубый электромеханический фильтр, позволяющий человеку видеть сквозь узкие дырки слов. И только сквозь эти дырки. По сути, человеку разрешено воспринимать только заложенную в него программу – человеческий язык. Именно поэтому он и является человеком.
– Так как же все-таки электричество в мозгу становится красным цветом? – спросила Софи.
Улл повернулся к ней и указал пальцем на витраж.
– Представь человека, который родился и вырос… Ну, скажем, в готическом соборе. И никуда из него в жизни не выходил. В Бога он, понятно, не верит – как и все, кто долго наблюдает его слуг. И вот он сидит в соборе, смотрит на сверкающий витраж и думает – «ну понятно, наука доказала, что это религиозное величие создается особыми трюками со светом. Непонятно только, каким образом стекло, которое выплавляют из простого песка, светится. Причем в одном месте синим, а в другом – красным. Что, интересно, за процессы происходят в витраже? Что бы ты ему сказал, Рама? Почему витраж в соборе светится красным и синим?
Непонятно было, почему он говорит про какой-то абстрактный готический собор, когда светящиеся витражи окружают нас со всех сторон.
– Почему? – повторил Улл.
– Из-за дневного света, – сказал я.
– Правильно. Человек никогда не выходил на улицу и не знает, что стекла делает синими и красными не какой-то происходящий в них процесс, а солнце. И сколько бы ни было в стенах витражей, источник света за ними один. Человек, друзья мои, и есть такой витраж. Вернее, это лучи света, которые проходят сквозь него, окрашиваясь в разные цвета. Лучи способны воспринимать только себя. Они не замечают стекол. Они видят лишь цвет, который они приобрели. Понимаете? Человек – это просто сложная цветовая гамма, в которую окрасился пучок света, проходя через замысловатую комбинацию цветных стекол. Витраж не производит лучей сам. Он по своей природе мертв и темен даже тогда, когда пропускает сквозь себя самую завораживающую игру. Просто свет на время верит, что стал витражом. А человеческая наука со своими томографами пытается объяснить этому свету, как он зарождается в витраже, через который проходит. Великий Вампир в помощь!
И Улл отвесил клоунский поклон.
Все, что говорил Улл, было понятно – вот только из-за двух фальшивых подземных солнц, светящих в класс с разных сторон, от его слов оставался сомнительный осадок.
– Так что такое человек? – спросила Софи. – Витраж или свет?
Улл ткнул в нее пальцем.
– Вот! – воскликнул он. – Это и есть баг, который вмонтирован в твое человеческое мышление. Люди всегда будут мучиться подобными вопросами. Девочка, не ходи гулять в это гнилое болото! Вампир не пытается выразить истину в словах. Он лишь намекает на нее – но останавливается за миг до того, как баги ума «Б» превратят все рассуждение в фарс.
– Люди приходят из сознающего солнца и уходят туда? – спросил Эз.
Улл повернулся к нему.
– Опять! – сказал он. – Нет. Человек не приходит и не уходит. Он и есть это солнце. Это солнце прямо здесь. Кроме него, нет ничего другого вообще. Понятно?
Эз отрицательно помотал головой.
– Человек – это комбинация переживаний, – сказал Улл. – Сложная цветовая гамма, выделенная из яркого белого света, где уже содержатся все возможные цвета. В ярком белом свете уже есть все, что может дать любой калейдоскоп. Калейдоскоп убирает часть спектра – но не создает света сам. Мозг – не генератор сознания и не волшебный фонарь. Совсем наоборот! Это калейдоскоп-затемнитель. Мы не порождаем сознание в своем мозгу, мы просто отфильтровываем и заслоняем от себя большую часть тотальности Великого Вампира. Это и делает нас людьми. Поэтому мистики начиная с Платона называют нас тенями. Мы не производим свет. Мы отбрасываем тени, что намного проще. Никто никогда не объяснит, как электрические процессы в мозгу становятся переживанием красного цвета. Потому. Что. Они. Им. Не. Становятся. Понятно? Можно только объяснить, как красное стекло окрашивает – вернее, редуцирует – исходную бесконечность до скрытого в себе кода.
– Как?
– На красном стекле написано химическим языком: «О Великий Вампир, сделай себя красным. Аминь». Понятно? Мы не ученые. Мы вампиры. Мы не планируем получить Нобелевскую премию по химии, мы всего лишь хотим увидеть истину краем глаза. А истина такова, что из нашего отравленного словами мозга ее нельзя увидеть вообще. Поэтому мы пользуемся метафорами и сравнениями, а не научной абракадаброй…
Он вдруг поднял палец, словно вспомнив важное.
– Кстати, да – насчет науки. Сейчас есть такие прозрачные светодиодные панели, которые меняют прозрачность и цвет по команде компьютера. Вот это будет даже более точным сравнением, чем обычный витраж.
– А почему человек не может пережить все солнце сразу?
– Во-первых, может. Для этого достаточно разбить витраж. Во-вторых, это не человек переживает солнце. Это солнце в каждом человеке переживает само себя – ту свою часть, которую оставляет видимой наш мозг. Себя переживает всякая отдельная мысль – каждый луч, уже не помнящий, что он часть солнца…
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
– Ну как еще объяснить… Рама, ты ведь клей по молодости нюхал?
Все-таки он, похоже, не врал про личные дела. Я пожал плечами. Мне не хотелось углубляться в эту тему при Софи.
– Там тоже все эффекты возникают оттого, что отключается большая часть восприятия. Впрочем, другие не поймут…
– Так все-таки, – сказала Софи, – как правильно решается «hard problem»?
Улл вздохнул.
– Она не решается никак. Такой проблемы нет нигде, кроме отравленного языком мышления. Каким образом удары пальцев машинистки становятся стихотворением, которое поражает нас в самое сердце? Они им не становятся! Мы принесли это сердце с собой, и все, из чего состоит стихотворение, уже было в нас, а не в пальцах машинистки. Машинистка просто указала на то место, где оно хранилось. И сколько ни изучай ее компьютер, принтер или соединяющие их провода, мы не найдем, где в этом возникло поразившее нас чудо. Ибо для его появления надо, чтобы сначала в гости к этой машинистке пришел сам Великий Вампир…
Улл оглядел класс – и мне отчего-то показалось, что он обращается не только к нам, но и к сидящим за партам восковым фигурам.
– Ну как, поняли что-нибудь? Вот ты, Эз. Все понял?
– В принципе да, – сказал Эз. – Я не понял только одного. Какое отношение это имеет к загробному миру?
– Умница, – улыбнулся Улл. – Именно об этом мы подробно поговорим завтра. А на сегодня все.
Он подобрал свой мешок от углей – и сразу как-то опять съежился и выпал из пространства моего внимания. Я даже не заметил, как и когда он вышел из комнаты.
За время лекции я так устал, что смысл последних слов Улла не дошел до меня совершенно. Я встал из-за парты.
– Ты куда? – спросила Софи.
– Пойду отдохну, – сказал я. – Голова как чугунная.
– Take it easy, – ответила она.
Я хотел пошутить, что с чугунной головой трудно это проделать, но подумал, что от усталости запутаюсь в словах. Мне хотелось побыстрее добраться до своего гроба. Похоже, подобное происходило не со мной одним – французы тоже выглядели прибитыми.
По дороге домой я думал, что ведущий к моей келье узкий изгибающийся коридор – это одна из сюрреалистических ветвей, которые я видел на картине, изображающей замок Дракулы. Так ветвь выглядит изнутри… А снаружи… Разве она выглядит как-нибудь снаружи? Это откуда надо смотреть? Наверно, оттуда, куда я иду спать…
Добравшись до своей комнаты, я повалился в гроб и заснул.
Меня разбудил стук в дверь.
Я поглядел на часы. Был уже поздний вечер – я, похоже, пропустил и обед, и ужин. И все остальные занятия – если они были.
Я вылез из гроба и открыл дверь. На пороге стояла Софи.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
– Нормально, – ответил я. – Только хочется спать.
– Много новой информации, – сказала Софи. – Когда вампиру приходится много думать, язык чувствует себя некомфортно. Можно войти?
Я посторонился. Когда она проходила мимо, я обратил внимание, что от нее чуть-чуть пахнет духами, чего я не заметил, когда мы лежали в гробу.
Мало того, она накрасилась. Это было практически незаметно – косметики на ее лице присутствовал минимум. Но все-таки она была.
Я почувствовал волнение, и у меня мелькнула преждевременная мысль, что в моей комнате совсем нет мягкого закутка, где можно было бы устроиться вдвоем. Лежать можно было только в моем припаркованном в алькове транспортном контейнере – но там хватало места лишь для одного. Студенческие кельи в замке Дракулы явно не предназначались для свиданий.
– Рама, помнишь, когда мы лежали у меня в гробу, ты сказал – «мы теперь близкие существа». Ты действительно хочешь стать близким мне существом?
Инстинкт меня не обманул.
– Конечно, – ответил я. – И мне жутко нравится, что ты ко мне пришла и говоришь об этом сама.
Софи улыбнулась.
– У оксидентальных вампиров несколько другие обычаи на этот счет, – сказала она.
Ее взгляд ненадолго задержался на алькове.
– А где здесь шкаф? – спросила она.
– Шкаф? – переспросил я.
Я уже привык к тому, что ее мысль чуть опережает мою. Но это был слишком дальний перелет. В комнате, насколько я мог судить, никакого шкафа не имелось вообще. Что мало меня расстраивало – складывать туда мне было нечего.
Поняв, что не дождется ответа, Софи огляделась и подошла к медному украшению на стене – смешной когтистой лапке, которую я принял за антикварную вешалку для шляпы (когда я попытался повесить на нее пиджак, тот упал на пол, и больше я не повторял попыток).
– Вот он, – сказала она и нажала на лапку.
Часть стены отъехала вбок, превратившись в раздвижную дверцу. Я увидел обитое малиновым бархатом нутро глубокого шкафа с мощной перекладиной на уровне своего лица. Это был натуральный хамлет – немного узкий, но вполне комфортабельный.
– А я и не знал, – сказал я.
– Здесь неудобно. Слишком узко.
Мне нравился, конечно, ее холодный инженерный подход к делу, но у меня стали появляться сомнения, заслуживает ли мое скромное любовное мастерство такой тщательной подготовки. Как бы не было разочарований… Впрочем, пути назад уже не оставалось.
– Можно пойти ко мне, – сказала она. – У меня хватит места для двоих.
Я вспомнил головокружительные (или ставшие такими в кривом зеркале памяти) минуты, проведенные в ее гробу – когда наши тела разделяло лишь несколько слоев тонкой ткани.
– В принципе можно, – ответил я.
– В принципе можно или ты этого хочешь? – спросила она, внимательно на меня глядя.
– Хочу, – сказал я и взял ее за руку. – Очень хочу.
Коридор в ее комнату был бесконечным – кажется, она жила в конце самой длинной из веток, отходящих от замка. Комната оказалась в два раза больше моей, с креслами и камином, в котором весело играл огонь. Ее гроб, стоящий в алькове, был призывно открыт.
Она взяла меня за руку и сильно сжала мою ладонь. Я ожидал, что мы пойдем к алькову – но она потащила меня совсем в другую сторону. Прежде, чем я успел что-либо понять, она нажала на такую же точно медную лапку, как и в моей комнате. Часть стены отъехала вбок, и я увидел глубокое нежно-розовое нутро обитого бархатом шкафа. Ее хамлет был почти в два раза шире моего. Тут хватало места не то что для двоих – для троих.
– Ты первый, – сказала она.
– Я… Я?
– Да. Ты.
Только тут я понял, чего она хочет. И что именно она вкладывает в слова «стать ближе». Ну что ж, этого можно было ожидать. Мы ведь, в конце концов, вампиры.
Стараясь никак не проявить своего разочарования, я взялся за прибитые к стене бархатные петли. Перекинув ноги через перекладину, я повис вниз головой.
Прямо напротив моей головы билось оранжевое пламя камина. Теперь было отчетливо видно, что оно сделано из похожих на рваные пионерские галстуки тряпок, пляшущих в струе теплого воздуха.
Интересно. Когда я входил в комнату, я в первый момент решил, что огонь настоящий. Я даже ощутил, как мне показалось, запах горящих дров… Хотя откуда, спрашивается, ему было взяться под землей? Достаточно было спокойно подумать три секунды, чтобы все понять.
Вот только где их взять, эти три спокойных секунды? У кого в жизни они есть? Мы не только живем, но и умираем на бегу – и слишком возбуждены собственными фантазиями, чтобы остановиться хоть на миг.
Эх…
Софи уже висела рядом. Ловко прогнувшись, она закрыла дверь шкафа, и мы оказались в темноте. Потом она взяла мою руку, сжала ее и затихла.
Ну что ж, хамлет так хамлет. Какой вампир не любит застывшей неподвижности?
Мне, однако, было сложно расслабиться и впасть в знакомое оцепенение. Дело было в ее руке, сжавшей мою. В тепле ее тела. И – особенно – в запахе ее духов, куда, если судить по физиологической реакции моего организма (незаметной, слава Великому Вампиру, в темноте), входили все известные науке феромоны.
Я вспомнил сегодняшний семинар – и короткий диалог Софи с Уллом:
«Как же решается hard problem?» – «Она не решается никак…»
Улл, конечно, был прав. Вот только он ошибался насчет того, что никакой hard problem на самом деле нет – я уже несколько минут испытывал ее в прямом смысле. Хотя, думал я, женщину такая точка зрения, несомненно, вполне устраивает – ведь если нет проблемы, нет и ответственности.
Я чувствовал, как в моей груди разгорается досада.
Они постоянно пытаются привести нас в исступление своими трюками. Форма, запах, осязание, вкус, звук, и мысль – особенно мысль, спровоцированная с великим и подлым тысячелетним умением… Есть шесть чувств – и через каждое из них на беззащитный мужской организм идет коварная, хитрая ежесекундная атака. А когда мужчина попадает в эту засаду и робко тянется за тем, что было обещано ему по всем шести каналам информации, раздаются крики «Нет! Ни за что!» на фоне приближающейся полицейской сирены.
И уже не взмахнешь дубиной, как сорок тысяч лет назад в пещере, когда люди были еще свободны… Какое там… Теперь все наоборот. Дошло до того, что англо-саксонская женщина во время секса непрерывно издает стандартные поощрительные звуки – «oh yes baby, I like it yeah» – чтобы самец в любой момент был уверен, что она пока что не собирается подавать в суд. И еще не уснула – ибо секс во сне автоматически превратит его в насильника. Этот парадигматический сдвиг уже вовсю сочится из западных порнофильмов, которые стало тошно смотреть.
И бороться с этим никто не будет, думал я. Все давно смирились. Триумфальное шествие гомосексуализма по странам золотого миллиарда вовсе не случайно совпало с разгулом женского полового террора на той же территории. Недалекие святоши кричат о моральной деградации человечества – а на деле мужчина-беспелотник, забитый и запуганный, плетется в последний оставленный ему судьбой угол… Хорошо еще, что Великий Вампир оставил запасной путь, по которому наш бронепоезд может объехать эту бездонную черную яму…
Софи чуть сжала мою ладонь.
– Тебе хорошо? – спросила она.
– Ага, – сказал я.
– А чего у тебя голос такой мрачный?
– Так я же вампир.
Она ничего не ответила. Но что-то подсказывало мне: она знает, что со мной происходит – и не испытывает никакого сострадания. Никакого вообще.
Ничего личного. Природа. Классовый гендерный интерес.
Женщина всегда будет хихикать и плести свои мелкие рыбьи интриги на фоне этой непонятной ей боли – зная только, что эта боль есть и с ее помощью можно сделать выгодный, очень выгодный гешефт. И поэтому она никогда не сможет стать настоящей подругой и сестрой. А всегда будет именно женщиной – вот тем самым, что висит сейчас в темноте рядом со мною. Не меньше и не больше…
Ну что ж, думал я, чувствуя, как кровь постепенно отливает от чресел и устремляется к голове, ну что ж. Не мы начали эту битву. Но нам есть чем ответить.
– Я одну цитату из Дракулы вспомнила, – сказала Софи. – «Смеется не тот, кто смеется последним. Смеется тот, кто не смеется никогда…» Как ты считаешь, что он хотел сказать?
Лимбо
На следующее утро Улл написал на доске:
Seminar 2
What diVing is and what it is not.
Limbo, Animograms and Necronavigators[7].
– Вчера, – начал он, повернувшись к классу, – меня спросили, какое отношение имеет наша вводная беседа к загробному миру. А у меня к вам встречный вопрос: что значит – загробный мир? Что это вообще такое – тот свет? Пусть кто-нибудь скажет. Вот ты…
Он указал на Эза. Тот пожал плечами:
– Измерение, где живут мертвые.
Улл наморщился, словно в рот ему попало что-то кислое.
– Тебе самому нравится, как это звучит? «Живут мертвые». Зачем они умирали тогда, если до сих пор живут? И почему они в этом случае мертвые?
Он повернулся к Тету. Тот ненадолго задумался.
– Ну… Наверно, жизнь в какой-то форме продолжается после смерти?
– Твой телефон мелодии играет? – спросил Улл.
– Да.
– А если его разобрать и выкинуть батарейку, он играть будет?
– Не думаю.
– А может, он просто другую мелодию начнет играть? Тихо-тихо?
– Вряд ли.
– А мертвый человек, значит, продолжает жить? Включите-ка мозги. «Человек» – это вообще философское понятие. Живым или мертвым бывает только тело.
– Вы к чему клоните? – спросил Тар. – Что никакого загробного мира нет?
– Именно! – кивнул Улл.
– То есть мы приехали учиться нырять, а нырять некуда?
– Совершенно верно.
– Но ведь куда-то ныряльщики все-таки ныряют, – сказала Софи. – Куда же тогда?
– Чтобы понять, куда мы ныряем, – ответил Улл, – надо сперва разобраться, – откуда. Я сказал, что никакого загробного мира нет, и могу это повторить. Но нет и догробного мира. Есть поток переживаний, из которого складывается наш опыт. Пока вы живы, вы ежесекундно получаете новые впечатления с помощью органов своего тела. Полная сумма всех впечатлений – это и есть ваша реальность. Мертвый человек именно потому мертв, что никакого опыта больше не приобретает. Его реальность ничем не отличается от сна без сновидений. Кто-нибудь помнит свой последний сон без сновидений?
Улл обвел глазами класс. Мне показалось, что манекены с задних рядов готовы к этому разговору лучше нас – но, в силу косности своих материальных оболочек, не способны в него вступить. Класс ответил молчанием.
– Мы видим их каждую ночь, – продолжал Улл. – Но такого опыта нет ни у кого – потому что на время сна без сновидений полностью исчезает тот, кто мог бы его получить. То же касается и состояний после смерти. Нет никого, кто мог бы их испытывать. Самые утонченные из мистиков говорят, что именно в этом заключается наша изначальная природа, но вампиры равнодушны к пустой игре слов. Мы смотрим на все практически…
Улл несколько раз прошелся перед партами, обхватив подбородок ладонью. Мне пришло в голову, что он похож на пожилого и уже не очень хорошо соображающего Гамлета, забывшего, куда он положил свой череп.
– Никакой жизни после смерти нет! Загробного мира тоже нет! Человеческое существо состоит из двух элементов – света и витража. Смерть их разъединяет. «Жизнь после смерти» – это оксюморон. Но если яркий белый свет, о котором мы говорили, содержит в себе все вообще, в нем должны присутствовать не только портреты всех живых, но и портреты всех мертвых. Надо лишь суметь поглядеть на него сквозь стекла нужной окраски. Имея доступ к красной жидкости мертвых, то есть, простите, к их ДНА, можно получить доступ к библиотеке темных витражей, которые были когда-то живыми существами. На этом принципе основан особый уникальный доступ вампиров к загробному миру…
– Вы же сами говорили, что загробного мира нет, – сказал я.
– Правильно, – согласился Улл. – Есть только то, что свет бытия освещает в данную минуту. А загробного мира нет, потому что он темен. Пока на него не упадет луч сознания, его не существует. Поэтому его и называют небытием… Ведь не скажешь, что небытие есть. А с другой стороны, в него можно уйти.
– Как можно уйти в небытие? – спросил Тет. – Мне непонятно.
– Не переживай, – ответил Улл. – Тот ум, который этого не понимает, туда не попадет. Двуногие существа, лишенные перьев, обычно просто мрут. Уйти в небытие очень непросто…
Эти слова прозвучали почти мечтательно. Улл скрестил руки на груди и уставился на один из витражей.
– Секрет воскрешения мертвых прост, – сказал он. – Он в том, чтобы соединить мертвый витраж со светом сознания. Лимбо – это темный фоточулан, где хранится немыслимое число негативов… Только поймите, пожалуйста, сразу – никакого реального чулана, где хранятся темные витражи, нет. Витражи, негативы – просто сравнение. На самом деле это сложнейшие информационные коды, указывающие свету, каким стать и как меняться. Мы называем их анимограммами. Это и есть души в загробии. Мертвые души. То есть подробнейшие отпечатки бывших живых душ. Чертежи, по которым их можно на время воссоздать. Они хранятся в памяти Великого Вампира. Лимбо, таким образом – это и есть память Великого Вампира. Или, как иногда говорят, Вечная Память. Именно туда мы и ныряем. Хранящиеся там анимограммы могут возвращаться к жизни по воле внешнего наблюдателя.
– А когда они оживают для внешнего наблюдателя, – спросил я, – они действительно оживают?
– Вот, – сказал Улл. – Опять. Скажи я «да» или «нет», и мы опять попадем в ловушку слов. Не надо создавать hard problem на ровном месте. Жизнь – это киносеанс. А лимбо – киноархив. Вампиры-ныряльщики оживляют мертвых, пропуская сквозь них отраженный луч своего собственного сознания. Этот подпольный киносеанс субъективно переживается как путешествие в загробный мир. Все, что мы там видим, настолько же реально, насколько реальны мы сами – потому что сделано из нас. Но отдельно от луча вашего внимания никакого «мира мертвых» нет, как нет и фильма до соприкосновения пленки с проекционным фонарем. Мертвые оживают только тогда, когда попадают в зону вашего интереса. Но на это время они становятся так же реальны, как вы сами. Они как бы проживают дополнительный отрезок своей жизни через вас.
– Они себя помнят?
– А отпечаток ноги в песке помнит себя? Себя – это что? Все в этом мире помнит лишь свою форму. Мы существуем в виде памяти о своих прежних состояниях. Единственное отличие мертвых от живых в том, что в мертвых нет луча, способного эту форму осветить. Если вы хотите их увидеть, вам придется стать для них солнцем лично. Вернее, заставить освещающее вас солнце осветить также и их.
– А почему их больше не освещает настоящее солнце?
Улл пожал плечами.
– Потому что они перестали быть ему интересны. То есть, другими словами, умерли.
– Скажите, – спросил Эз, – а такая фотография может родиться заново?
– Может, – сказал Улл. – Запросто. И вы будете принимать участие в этом бизнесе. Но это не значит, что новую жизнь проживает тот самый человек, который жил прежде. Если старая анимограмма повторно попадает во взгляд Великого Вампира, она начинает меняться. Как бы загорается снова. Новая жизнь – это новая серия фильма. Бывают многосерийные фильмы. А бывают односерийные. Бывает все.
Видимо, вдохновленный этим замечанием, Эз спросил:
– А правда, что в лимбо живут черти?
Улл ухмыльнулся.
– Скажем так, мы в лимбо не единственные ныряльщики. Есть особые теневые существа и даже подобия растений и насекомых, обитающие только в этом пространстве – своего рода флора и фауна. Они разрушают нестойкие анимограммы своим внутренним светом, что похоже на поедание трупов подземными червями. Существа из других слоев сознания тоже заглядывают в наше измерение через темный лаз лимбо. Все это в конечном счете связано с действием света. В лимбо чаще всего проникает не ясный свет сознания, а его зыбкие отражения. Вы подробно изучите это со временем.
– А покойники могут напасть на вампира?
– Могут, – сказал Улл. – Но я бы на их месте не стал.
– А вампир может общаться с несколькими покойниками одновременно?
– Может.
– А эти покойники увидят друг друга?
Улл улыбнулся.
– Покойники на самом деле не видят даже вас. Но это может выглядеть так, словно они видят. И вас, и друг друга. У каждой анимограммы свое независимое пространство.
– Если у каждой анимограммы свое пространство, – сказал я, – то как все эти пространства связаны друг с другом? И почему мы тогда говорим, что эти анимограммы находятся в одном лимбо?
Улл задумался.
– Хороший вопрос, – сказал он. – Нельзя сказать, что все эти анимограммы находятся в одном месте. Потому что такого места нигде нет. Туда нельзя добраться ни на ракете, ни на подводной лодке. Все это просто разные состояния нашего собственного сознания – по сути, мы сами в другой фазе. Но во время опыта нам действительно кажется, что мы перенеслись в другое место. Поэтому в определенном смысле так оно и есть.
– А пространство анимограммы большое? – спросил Тет.
– Со всю вселенную.
– Как долго можно общаться с покойником?
– Долго. Но не бесконечно. Это просто долистывание анимограммы, к которой потерял интерес Великий Вампир. Как бы донашивание старой вещи. Она может разорваться в любую минуту. Поэтому в лимбо нельзя терять времени.
– А мы оставляем на анимограммах следы?
– Бывает. Но вампир-ныряльщик должен стремиться к тому, чтобы все его действия были по возможности бесследными. Это, если угодно, мера нашей профессиональной подготовки.
– А если мы показываемся нескольким разным покойникам одновременно, – начал я, – и они начинают видеть друг друга, где тогда все это происходит? В чьем из их индивидуальных пространств?
Улл засмеялся.
– Рама, – сказал он, – ты сейчас похож на первоклассника, который спрашивает учителя про интегральное исчисление. Не лезь в эти вещи раньше времени.
– Мне тоже интересно, – сказала Софи. – Как это будет выглядеть для вампира, если мертвецов много? В какой именно анимограмме все будет происходить?
– Вы можете представить, как выглядит такое пространство, если видели поздние картины Сальвадора Дали. Он был вампиром-ныряльщиком. И занимался этим спортом для вдохновения, собирая для своих погружений сложные коктейли. Но эти полотна изображают парадную сторону теневой реальности, так сказать. А мы с вами – рабочие лошадки и не стремимся к подобным восприятиям. Мы, наоборот, стараемся увидеть в лимбо как можно меньше – ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить свою работу…
– Послушайте, – сказал Эз, – мы все время говорим, как выглядит загробный мир для живых. А как он выглядит для мертвых?
Улл удивленно уставился на него.
– Я уже объяснил. Никак.
– Нет, – сказал Эз, – я имею в виду, как выглядит смерть для того, кто умирает?
– Смотря для кого. Для большинства она больше всего похожа на гриппозный сон. Из которого не просыпаешься, а наоборот.
– А как же яркий свет, туннель?
– Туннельные эффекты связаны с распространением кислородного голода в головном мозге. Они длятся недолго и получили такую известность лишь потому, что являются последней границей, которую можно вспомнить после реанимации. Последующий опыт смерти вспоминать уже некому. Все остальное знаем только мы, вампиры-ныряльщики. Так… А кто теперь задаст мне правильный вопрос?
Улл посмотрел на меня, и я уже понял, какого вопроса он ждет. Но тут снова заговорил Эз:
– Кто такой вампир-богоискатель?
Улл наморщился.
– Где ты про них слышал?
Эз пожал плечами.
– Вопрос неправильный, – сказал Улл. – Но я отвечу. Это одна из наших архаичных сект – к счастью, практически вымершая. Вампиры-богоискатели были мистиками, которые отправлялись в лимбо, чтобы найти Великого Вампира и попытаться его убить. Древние верили, что такое возможно. Причем среди них были и такие, которым это удавалось. Даже по нескольку раз. Поэтому, собственно, секта и пришла в упадок – до сектантов постепенно стало доходить, что происходит какая-то ерунда… Была другая разновидность вампиров-богоискателей, менее древняя – те, кто верил, что увидевший Великого Вампира обретает бессмертие. Такие, говорят, до сих пор где-то есть. Но как у них дела, я не в курсе… Рама?
– Как вампир ныряет в лимбо?
– А вот это правильный вопрос. Вампир – во всяком случае, современный вампир – ныряет в лимбо с помощью особого устройства, которое мы называем «некронавигатор».
Он наклонился над своим бумажным мешком, пошарил в нем и показал классу несколько изогнутых серебристых пластинок треугольной формы.
– Вот эта штучка, – сказал он, – и есть то транспортное средство, на котором вы, друзья, будете перемещаться по лимбо. На самом деле, конечно, дело не в устройствах. Мы просто используем свои способности несколько необычным образом. Кроме некронавигатора, вам необходим образец красной жидкости усопшего. Благодаря этому вампир может воспринимать пространство смерти. Хотя, как я уже объяснил, нигде, кроме его собственного сознания, такого пространства нет.
Он пустил пластинки по рукам. Одна из них сразу попала ко мне.
С первого взгляда казалось, что это какой-то зубной протез, или мост вроде тех, с помощью которых исправляют неправильный прикус. Эта штука, кажется, надевалась на верхний ряд зубов – и упиралась округлым выступом в нёбо. На ней было что-то вроде нежнейших плоских присосок.
– Она фиксируется на клыках? – спросил я.
Улл повернул ко мне мгновенно покрасневшее лицо.
– Выйди из класса вон! – заорал он.
Я даже не успел испугаться.
– А почему?
– Он из России, – вступилась за меня Софи. – Они до сих пор так говорят! Он никого не хотел обидеть, это просто другая культура.
Но Улл уже пришел в себя. Он перевел дыхание, и краска сошла с его лица. Похоже, ему самому теперь было неловко за свою реакцию.
– Запомни, Рама, – сказал он. – Цивилизованные вампиры Запада никогда не называют эти зубы так, как только что сделал ты. Это считается недопустимым и оскорбительным в приличном обществе. Мы говорим «третий верхний правый» и «третий верхний левый».
– Так они фиксируются на… на…
– На третьем правом и третьем левом, – сказал Улл. – Специальными винтами. Можешь попробовать надеть – он не заряжен.
Мне не хотелось совать эту железку в рот – мешок Улла не вызывал у меня доверия.
Я заметил на пластине скругленные и утопленные в поверхности кнопки и еще что-то вроде трэкпэда – выступающего подвижного шарика. Я несколько раз повернул шарик пальцем – он вращался удивительно легко. Потом я чуть нажал на него, и вдруг в металлической поверхности открылось крохотное окошко, за которым были видны тончайшие щетинки – словно там скрывалась потайная зубная щетка. В общем, это была крайне странная вещь.
Образец, который вертела в руках Софи, отличался от моего – он был толще, и у него имелось два шарика-трэкпэда. Дырочек со спрятанными щетинками тоже было больше.
