Виктор Ремизов
Кетанда
Телеграмма пришла третьего марта. Недели через две, как он отправил посылку. «ВЫЕЗЖАЙ СРОЧНО ДЕДУШКА УМЕР МАМА».
Сашка сидел в своей комнате в общежитии и тупо глядел в бумажку. Дел было полно, даже разозлился на мать с этой ее телеграммой. Полно было всяких дел. Он еще и еще раз автоматически прочитывал косо наклеенные ленточки строк. Подумал про посылку – успел ее дед получить, нет ли? Сам все пытался представить себе деда, и дед все время выходил бодрый, весело что-то говорил Сашке… Сашка скрипнул кроватью, подошел к окну. Солнце начало опускаться за город, и высотные здания потянули неприятные холодные тени. Маленькие люди внизу спешили в тепло. Ни жалости, ни слез, ничего не было. Дед был живой. Такой же живой и далекий в своей заметенной снегами Алексеевке, точно-точно такой же, как и день или два назад, когда Сашка еще не знал ничего или, может, дед на самом деле еще был жив.
В Алексеевку приехал во втором часу ночи. В доме никого не было, мать увели к родне, только какой-то мужик храпел в кухне за печкой. Поднялся, когда Сашка включил свет.
– Колька, – протянул тяжелую руку, щурясь на лампочку, – племянник его. А ты внук, что ль?
Сашка кивнул и сел на табуретку. Створки дверей в горницу были непривычно закрыты.
– А я только уснул, – широко зевая, сказал Колька. – Иди посмотри, что ли, да давай выпьем. Или, хочешь, сейчас выпей.
Деда не было. Он не вышел его встречать. Ни из мастерской, ни из кладовки не зашумел, сейчас, мол… Лучше бы этого Кольки здесь не было. Тогда бы Сашка не пошел в горницу. Или пошел, но потом. В горнице было то, чего он так не хотел, – подтверждение той московской телеграммы. Но Колька стоял и смотрел на него, и надо было идти.
Дед лежал на столе. Под черным абажуром и к нему ногами. Сашка ждал, что дед будет в гробу, и боялся, но гроба почему-то не было, дед лежал просто так, в ботинках. Как будто напился и решил пошутить, улегся… Сашка, совсем уже ничего не понимая, шагнул к нему.
– Дед, – прошептал, чтобы только дед услышал, а не Колька, и вообще больше никто, и совсем по-детски, как он всегда его будил, добавил быстрым шепотом: – Де-ед?!
Дед лежал молча. Сашка смотрел на чужое желтое лицо с белой лентой на лбу. Это был не дед. Сашкиного деда, Павла Семеновича Громова, здесь не было. Душа Сашкина пометалась еще в растерянности и вдруг успокоилась. Дед был где-то рядом. Такой же живой, как и всегда. Сашка тупо смотрел на покойника или даже мимо него, потому что в эту самую минуту его дед за этим столом рассказывал что-то веселое, и хохотал, и хватал бабушку за коленку под скатертью. Сашка повернулся и вышел из горницы.
Пить не стал, пошел к дядь Шуре. Старик не спал, курил впотьмах у открытой печки. Обрадовался Сашке. Руками замахал, тихо, мол, люди спят в комнате.
– Здорово, здорово, внучек, со мной ляжешь, на полу вон постелил. Был у деда-то?
– Был…
Сашка глядел на дядь Шуру, а сам видел, как дед выходит из маленькой калитки в углу сада, по дороге привычно отпихивает ласкающегося Байкала и притворно хмуро улыбается навстречу внуку. От таких картин слезы наворачивались, и Сашка начинал понимать, что ничего этого уже не будет. И их Байкала давным-давно уже нет.
Дядь Шура прервал молчание.
– Дочка, Верка, в Воркуту завербовалась. Далеко это?
Сашка посмотрел на него, будто вспоминая, что же это – Воркута…
– Далеко.
– Сколько, если на поезде?
– Суток двое… А ты что, к ней собрался?
– Да куда мне! К Пашке, видно, скоро. – Старик задумался, стряхнул пепел в печку. – Один я, получается, остаюсь. Так вот прихватит, тут и ляжешь… – кивнул на затоптанный пол.
Он разглядывал огонь, обдумывая, как бы ему все устроить, он уже два дня об этом думал, повернулся к Сашке.
– Ты в церкви-то не знаешь… Может, сходить? Может, у них там… к старикам кто заходит, проведывает.
Сашка не знал.
– Нельзя мне, наверное, в церковь-то… – Дядь Шура помолчал, глядя в огонь. – Не ходил же… А иной раз так охота сходить… Да не помню ничего. Помоги, Господи, да и все! – Он замолчал с недовольным лицом. – Вон к Пашке попа позвали, еле в двери прошел! Смотрю я на него – на Пашке-то грехов, считай, совсем нет, как на этом попу. Такая ряха неприятная, ужас! А он ему грехи отпускает! Как так?! Бабы говорят, он коммунист. Такое может, что ли, быть?
– Кто? – Сашка думал о своем и слушал вполуха.
– Что «кто»?
– Кто коммунист?
– Да поп-то?
– Не может, наверное…
– Ну, и я говорю, а они шумят, старый батюшка хороший, мол, был, а этот – коммунист. Пашка тоже коммунистом был.
– Да хрен с ним, дядь Шур. – Сашка посмотрел в добрые стариковы глаза, поблескивающие от огня раскрытой печки.
– Ну… на войне его в партию приняли… – Дядь Шура, в растерянности от своей утраты, вспоминал, видно, про деда все подряд и теперь, благодаря Сашке, мог говорить все вслух, и он говорил, не заботясь, слушает его Сашка или нет. – Потом сюда уж вернулся и потерял где-то… Из начальников сразу поперли, а могли и посадить, времена-то были не дай Бог!
– Что потерял?
– Партбилет! Бабка до конца жизни не могла ему простить.
Они замолчали. Печка трещала и выхватывала из темноты темные фуфайки и тулуп, разостланные на полу.
– А как случилось-то? С дедом? – тихо спросил Сашка.
Дядь Шура вздохнул, горестно качая головой.
– Не уберег я его. – Он помолчал, вспоминая. – Угля нам привезли, Пашка с ребятами на станции договорился. Мне полмашины прямо в ограду ссыпали, а ему на улице, возле калитки. Мы сначала мой уголь перетаскали в сарай, а то тут не пройти было, а на другой день решили его, но ты ж его знаешь. Пообедали, по рюмке выпили, пойду, говорит, свой прибирать. Я ему – давай отдохнем до завтра. Нет, пойду. Что делать? Пошли. Ухряпались – еле ноги волокли, тёмно уже… В баню, говорит, пойдем, грязные. Собрались, пошли. – Дядь Шура замолчал, отвернувшись. – Захожу в парилку, а он на верхнем полке, так вот прислонился к стене, мужики его тормошат, а он уже все. И не помылся.
По морщинистому лицу дядь Шуры текли слезы, отвернулся к печке, замолчал, утираясь.
Дед один лежал в горнице. В кухне и сенях было не протолкнуться, женщины стряпали, блины пекли, блюдо с кутьей, тазы с винегретом и котлетами стояли на веранде. Дверь все время скрипела, впуская и выпуская людей и холод. Печку не топили. Дед лишний день уже лежал, ожидая внука.
Сашка не знал, куда себя приткнуть. Собрался было с племянником могилу копать, но старухи строго выговорили: нельзя, мол, близкому родственнику. Сашка ушел к дядь Шуре, посидел один в пустой избе и все-таки отправился на кладбище. Пока дошел, замерз.
Колька с каким-то незнакомым мужиком долбили мерзлую глину, обрадовались Сашке, дело двигалось медленно. Бутылка початая стояла на столике у бабушкиной могилы.
Помянули деда и снова взялись за ломы, Сашка сгребал лопатой седую глинистую крошку и пытался думать про деда и про последние его годы, но у него не получалось. Он ничего о нем не знал. Обрывки какие-то несвязные представлялись, скучная, почти лишенная смысла и радости стариковская жизнь.
Детская память была ярче. Вспоминалось, как дед приезжал к ним в город с большим чемоданом яиц. Каждое было завернуто в свою бумажку. В кусок газеты. Как привозил Сашке подарки и говорил, что прислала лисичка. Откуда взялась эта лисичка, Сашка не помнил. Но и большому уже посылал дед в письмах то трешницу, то пятерку – от лисички. Всегда помнил обо мне, думал Сашка, письма писал, я и отвечал-то не на все, а он ждал, наверное. Нужен я ему был. А я… Даже о дне его рождения мать всегда напоминала.
Дедовы письма вспомнил. Дед любил писать, садился в горнице, надевал очки и надолго задумывался. Одинаково всегда начинал: «Дорогие дочка Галя, зять Коля и любимый наш внучек Сашенька. Во первых строках своего письма сообщаю вам, что все мы живы и здоровы. Бабка моя только лежит все время, мается с ногами…» – и в конце обязательно упоминалась лисичка, которая посылала Сашеньке рубль на мороженое и просила прощения, что мало, а то денег сейчас совсем нет…
Они останавливались передохнуть и подходили к бутылке. И чем меньше в ней оставалось, тем глубже становилась яма и веселее копальщики. Мерзлый слой кончился, пошло легче. Колька, довольный, подравнивал аккуратно стенки:
– Ничего, дядь Паш, сделаем как надо, не волнуйся…
К вечеру мороз только усилился. Все замерзли и поторапливались. Две женщины держали мать. Она плакала, некрасиво раскрыв рот, от бессилья уже не открывая глаз. Черный бархатный платок сполз с головы. У оркестрантов все время замерзали трубы, они совсем перестали играть и тоже пили водку. Народу было немного. Какие-то дальние родственники из окрестных деревень да кто-то из соседей.
Поминок Сашка не запомнил. Мужики, не зная другого способа, настаивали, чтоб он пил больше, и сами с ним пили, радуясь тому, что они много пьют за деда, и дружески хлопали его по спине – все там будем. И Сашка благодарен был им за это глупое ухаживание и тоже пил полными рюмками, как будто понимая, что делает. Вскоре его чуть живого увели к дядь Шуре и положили спать.
Кровать то медленно поднималась на дыбы, то заваливалась набок, он скидывал колючее одеяло, садился и дышал глубоко, но сидя его тошнило еще сильнее, и казалось, что это не водка, а какая-то гадкая черная отрава хочет замазать своим мраком его прекрасную и радостную жизнь с дедом. И дед помогал Сашке, все время был рядом, то подшучивал, что тот напился, и ругал его беззлобно, то гладил по голове тяжелой рукой и прижимал к себе. И Сашка не вырывался, как он делал это в детстве, а прижимался тоже. Он успокоился и уснул сидя, уткнувшись лицом в мокрые ладони.
Утром пришла мать. Села на кровать. Вечером надо было уезжать – ему в Москву, ей в город, – и она спрашивала обессилевшим голосом его совета, кому что отдать, но Сашка почти не слушал. Голова болела. Знобило. Ему казалось, что все это только тяжелый сон. Надо было поскорее сесть в поезд и вычеркнуть из памяти эту поездку к деду.
– Дед тебе тысячу двести рублей оставил.
Сашка посмотрел на нее, не понимая.
– Дядь Шура принес. И письмо вот.
«Дорогая моя дочка Галя!
Если помру, дом продай, сама-то ты сюда не поедешь. Не продешеви! Меньше, чем за пять, не продавай, я узнавал. Сысоевы на том конце улицы за четыре продали, а наш лучше. Дом теплый, нестарый, в пятьдесят втором году ставили с Шуркой и с Васькой Грачевым. Осенью. Сталина еще потом весной хоронили. Веранду и крыльцо – как раз в шестьдесят первом я доделал. Крышу железом крыли совсем недавно. Не отдавай дешево! Огород на задах у нас не оформленный, но ты не говори ничего.
Денег Сашке жениться коплю, а помру, так отдай ему. Пусть сам уж, память ему обо мне. Об нас с бабкой. Она надоумила, царство небесное. На обзаведенье. А может, еще и сам отдам. Спроси у него, жениться-то не скоро думает? Да чтоб не мотал! Я лишний раз рюмки не выпил, Шурка куркулем из-за них меня зовет.
Шурка сам ничего не возьмет. Так ты отнеси ему тулуп мой, пусть ушьет и носит, он на него завидовал. И пусть всю мастерскую себе заберет. Скажи ему, что, мол, Пашка велел. Курей он, наверное, откажется, он их не любит. Он только яйца любит да как петух орет. Вот и пусть петуха берет. Вдвоем будут.
Да, если помру, напиши его Верке, чтоб она про отца не забывала. Я писал ей, да она не ответила. А ты напиши, что дядя Паша, мол, помер, отец тут один!
Так вот, пока. Пока все. Завтра, может, еще чего надумаю…»
Дядь Шура вошел, громко брякнув дверью в сенях, похмельный и почти веселый, если бы не лихорадочный блеск в глазах. Заговорил торопливо, как будто что-то хорошее забыл сказать:
– Посылку-то твою он получил! На почту только не успел сходить, ети ее мать! Два дня собирался, да уголь этот… Хвастался, – дядь Шура растопырил руки и выставил ногу, передразнивая деда: – теперь у меня, говорит, такие же, как у тебя, носки будут!
После грозы
Конец августа. Полдень. Жара. Мы с Белым рыбачим посреди широкой волжской протоки. Час назад рыба вдруг перестала клевать, и мы валяемся у своих снастей, разморенные духотой и бездельем. Вокруг теплые летние просторы. Широко. Ближние острова еще видны, а дальние на левой стороне Волги едва угадываются сквозь марево. Наша большая деревянная лодка плавно поднимается и опускается на сильном течении. Якорные веревки дрожат от напряжения и уходят наискосок в зеленую прохладу, пробитую мерцающими столбами солнечного света. Укачивает. Давно понятно, что делать здесь уже нечего, но даже пошевелиться лень.
– Может, поедем уху сварим? Еды совсем никакой!
– …
– Белый?!
Юрка убирает майку с сонного лица и лежит с открытыми глазами, сон, видно, вспоминает. Потом садится, зевает и внимательно щурится куда-то мне за спину. Лицо его как-то неожиданно быстро меняется, и он бодро сползает с рундука.
– Вставай давай! – начинает вытаскивать свои донки.
Я оборачиваюсь и не верю своим глазам – небо за Волгой черное! Хватаюсь за ближайшую леску – у меня три удочки на двадцатиметровой глубине! Торопимся. Сопим. Поглядываем на быстро наползающее грозовое небо. Минут бы десять еще, думаю, а сам рад – все-таки удирать от грозы веселее, чем маяться от безделья.
Ветер пришел вместе с черным небом, погнал рябь, закачал.
– Удочки сматывай на лещотки, а то все перепутается, – ворчит на меня Белый. Он уже смотал свою, стоит изучает тучу. Мне, скотина, не помогает из принципа – считает, не надо так много удочек ставить.
– Сейчас врежет, – заявляет решительно. – В прошлом году такая буря пароход на Пески выкинула. Как раз оттуда идет!
Последнюю леску вытягиваю, не сматывая, прямо себе под ноги. Ветер еще наддал, пошел сильными холодными порывами. Сорвал один из якорей, развернул лодку, и она неловко переваливается с боку на бок, едва не черпая тяжелым бортом. Вокруг уже темно, как в сумерках.
Пока я вожусь с мотором, Белый тащит носовой якорь. Лодка то зароется носом до самой каюты, то будто в гору лезет. Белый босой, ему скользко, раскорячился, тянет мокрую вибрирующую веревку, орет мне что-то, но я не слышу, никак не намотаю промасленный ремень на маховик. Наконец удается. Крепко захватываю конец ремня, другой рукой упираюсь в рундук и дергаю. Мотор у нас очень старый, заводится, когда сам захочет, вот и сейчас, словно раздумывая, неуверенно тукнул два-три раза, но, слава богу, взревел. Хватаю штурвал и среди больших уже волн аккуратно, по длинной дуге закручиваю в сторону лагеря. Лодку здорово кидает.
До нашего острова километра два. Движок стучит неровно, лодка то вдруг замирает на месте, упираясь в огромную серо-желтую волну, то несется вниз по гладкой горке, прямо в глубину. Сердце невольно замирает, кажется, сейчас точно нырнем! Но там впереди что-то меняется, гора воды превращается в другую, ползущую навстречу. Она мягко охватывает нос и взлетает белыми крыльями с двух сторон. Достается и нам с Белым, под стланями уже хлюпает.
Над островами из темного неба хлещут молнии. На душе страшновато, но и весело, по всему видно, что это обычная летняя гроза. Пролетит, оставляя после себя умытые деревья и траву и свежие речные запахи.
– Сейчас влупит. – Белый, хватаясь за что придется, мотается по лодке, прячет вещи в каюту.
– Червей убери, – кричу.
– Чего?
– Черви! – Показываю ведерко под лавкой.
Ливень настигает у самого лагеря. Чалимся, привязываем лодку и, притащив на себе кучи мокрого песка, залезаем в палатку. С нас течет. Где-то рядом в кустах с треском, словно дерево, падает молния. Мы замираем. Слушаем – может, и правда дерево? В воздухе сильно пахнет электричеством. В палатке все же не так страшно, а когда удар уже прошел, кажется, что и совсем не страшно. Я вытираюсь сухой рубашкой и подвязываю вход, чтоб видно было наружу.
Ветер ослабел, перестал качать деревья и драть кусты, а вскоре и совсем стих. Все замерло. Только ливень все набирает силу, тяжело валится сверху хлыстами воды. По песку мимо палатки текут мутные ручьи. Река кипит на всем пространстве. Там никого, только непонятная одинокая лодка с едва различимым мужским силуэтом медленно сплывает вдоль нашего острова.
– Похоже, у него мотор сломался… – думает вслух Белый.
– Блеснит вроде в отвесную.
– В такой ливень?!
– Да хрен его знает… Вроде удилищем машет.
Белый уткнулся в свою «фантастику», а я все наблюдал за лодкой. Человек в ней завел мотор, поднялся выше судачьей ямы, заглушился и снова опустил снасть на глубину. Я разглядел его. Мужик был без рубахи и штанов, в одних трусах. Его нещадно поливало дождем.
– Белый, а у него клюет! Он опять переехал!
Юрка поморщился, не отрываясь от чтения.
– Может, попробуем после дождя?
Белый, жадный до судаков, откладывает книгу и высовывается из палатки. Ливень не стихает, он теплый и мощный и вскоре должен кончиться. После ливня всегда хорошо рыбачить. Ясно, что Белому тоже охота поехать, но сначала он должен возразить:
– А уху?
– Да хрен с ней, потом сварим!
– А блесны?!
Он как будто даже обрадовался, что у нас нет отвесных блесен, на которые ловил промокший мужик, и снова уткнулся в книжку. Я откинулся на подушку. Ливень не унимался, норовил порвать тент, а в палатке было тепло, я натянул на себя одеяло и уснул.
Когда проснулся, дождь уже кончился. За тонкими стенками палатки тишина, только слышно, как громко падают с деревьев одинокие тяжелые капли. Птички заливаются звонкими, промытыми голосами. На берегу слышен голос Белого.
– Ни хрена себе… – это он уже второй раз повторяет.
– Ну, п-пока д-д-дощ-то шел, как по-поперло, – отвечал сильно заикающийся, окающий голос.
Я вылез из палатки. У берега стояла широкая деревянная лодка с местными деревенскими номерами, в которой что-то рассматривал Белый. У костра на корточках сидел мужик лет сорока со слипшимися, как мочалка, светлыми волосами и протягивал руки к огню. Длинные семейные трусы в цветочек и с прорехами мокро облепляли его худые ноги. Только что зажженный костер горел плохо, больше дымил. Мужик, отчаянно дрожа – тряслись руки, плечи и даже колени, – пытался подкладывать мелкий сушняк.
– Здорово.
Мужик не сразу ответил. Не мог унять тряску:
– З-з-з, ой, еп… Здо-до-рово, …т-тут у вас по-погреться, – выпалил он наконец. – Красненького вмажешь? – мотнул головой на бутылку вина, лежащую рядом на песке.
– Не, спасибо, – отказался я, покосившись на бутылку без этикетки с прилипшим к ней речным мусором.
– Чё ты, давай… красное… – Он зубами содрал пробочку-бескозырку, взял одну из наших кружек, дунул в нее, налил трясущимися руками и медленно выпил сразу все. Сморщился, как от кислого. – У вас пожрать-то ничего нет? С утра не жравши – с бабой разосрался, прям с утра раннего…
– Нет ничего. Не варили, – махнул я в сторону грязного котла с немытой посудой.
У нас действительно ничего не было. Только две банки тушенки, заначенные на черный день. Да и, сказать честно, не очень приятно было, что он приперся к нам в лагерь, где мы все бросали без присмотра.
– Это ты вот на эту самоделку ловил? – Белый все не мог успокоиться.
– Ну, – кивнул мужик.
Я подошел к лодке. В ней было полно воды. На всплывших стланях лежали с десяток крупных судаков и две пустые бутылки.
Мы с Юркой бросились мастерить блесны. Мужик смешно дрожал и подсказывал, как лучше сделать. Когда уезжали рыбачить, он оставался у костра. Здорово захмелевший, сидел на корточках, спиной к нам, что-то бормотал и время от времени взмахивал руками. Мы, признаться, посматривали за ним – не упер бы чего, больно уж простой, да и крепкий пьяница, видно, но когда он уехал, не заметили. Блеснили долго и бесполезно. Ничего не поймали. Я временами неприятно вспоминал про тихо исчезнувшего мужика, брать у нас нечего было, но документы на лодку и мой паспорт лежали в палатке.
– Может, он свою блесну в бормотухе мочил? – кисло пошутил Белый, когда мы на закате причалили к лагерю.
На острове было тихо, сыро, и казалось, что холодно. Солнце садилось за Попов остров, красило тревожным оранжево-красным воду, палатку, прибрежные кусты и деревья.
– Всё на месте, – сказал Белый, вылезая из палатки.
Я привязал лодку и наткнулся на двух здоровых судаков. Они лежали на песке у самой воды. Я недоверчиво тронул ногой – судаки были свежие.
– Белый, ты посмотри-ка, он нам рыбы оставил!
– Ты иди сюда посмотри!
Я подошел. Возле костра, вдавленная в песок и аккуратно прикрытая кружкой, стояла мужикова бутылка.
Отпитая ровно на треть.
Степа
Пока сын отчерпывал воду, отец сложил в лодку канистры с бензином, палатку, костровой котел, еду, патроны… Сверху навалил утиные и гусиные чучела в больших сетках, потрамбовал, но все равно получилось горкой. Дюралевая «Казанка», что они взяли у егеря, старенькая, давно уже без переднего стекла, оказалась не такой и большой. Все было готово, чтобы плыть, но отец что-то медлил. Еще раз придирчиво осмотрел вещи и пошел к егерскому дому.
Степан доскреб со дна лодки грязную, с песком и мусором воду и уселся поближе к мотору. Было тихо. Серое небо сыпало на речку мелкую морось. Капельки были такие маленькие, что не оставляли следа на темной текучей поверхности. Степан подставил ладошку, она была мокрая и холодная и тоже не чувствовала, но дождь ощущался щеками, и все вокруг мокро блестело.
Отец вернулся с ящиком, из которого торчала рыболовная сеть.
– Ты как? Не промок?
– Нет. Дай я порулю, – попросил Степан.
Отец кивнул согласно, подкачал бензин и завел мотор. Лодку зацепило и повлекло течением. Дым из теплой егерской избы стелился по мокрому лугу. Михалыч с охапкой дров стоял на крыльце и молча смотрел им вслед.
– Ну что, Степаша, с Богом, что ли? Про льдины помнишь?
Степан включил скорость, лодка медленно двинулась, а отец вытер мокрые руки о штаны и достал сигареты. Дождь, конечно, малость портил дело, но настроение было хорошее. Пока удачно все складывалось. И из Москвы они проехали почти шестьсот верст всего за семь часов, и егерь, с которым толком не было связи, оказался дома. Отец еще раз окинул взглядом укладку – всё вроде положили.
Они были здесь первый раз; судя по всему, места неплохие. Егерь сказал, что утки уже полно, летали и гуси, но все это было не важно. Отец закурил и весело глянул на Степана, сидевшего за мотором. Ему захотелось подмигнуть своему девятилетнему сыну, но тот внимательно смотрел вперед – и видел, что отец смотрит, но даже не покосился – занят же, чего ж тут… Ну-ну – отец тихо улыбался в усы.
Когда-то они так же охотились со старшим сыном. Но старший вырос, уже студент, его ревниво кольнуло, что и младший вырастет, и ему тоже станет неинтересно с отцом. Мысль была для него не новой, но сейчас было не до нее. Они с младшим ехали на дальнее лесное озеро, где сейчас никого нет и полно уток и где они будут охотиться и рыбачить целых три дня.
Пока плыли вдоль деревеньки, Степа держал небольшую скорость. Ему, может, и хотелось, чтобы кто-то увидел, как он рулит, но думал он не об этом. Он не понимал, как вообще здесь живут. Дорога была такая, что даже их здоровый джип два раза застревал. Вся деревня была скучная, покосившаяся, тихая и безлюдная под дождем. Он хотел спросить у отца, кто же здесь живет, но не стал – уже проезжали последнюю, почерневшую от старости баньку на берегу. Степа добавил газу, мотор зазвенел, лодка заскользила свободнее, и он крепче ухватился за борт.
Был уже конец апреля, но весна сильно запаздывала – в заливах еще стоял лед. Тихо, почти по-зимнему текла речка. По крутому правому берегу тянулся старый сосняк, мокрый от весенних туманов и дождя. Из него тянуло сырым лесным снегом.
Степан внимательно глядел вперед, он уже дважды наезжал боком на невидимые в воде тяжелые льдины, а один раз зазевался и зацепил край сухих прошлогодних камышей. Речка местами была совсем узкая, он сбрасывал скорость на поворотах, зато на плесах разгонялся. Волна от лодки желтоватым шелковым веером уходила вбок.
– Руки не замерзли? – кивнул отец на мокрую детскую ручку, сжимающую толстый румпель. – Может, я поведу?
Степан покачал головой, а отец глянул на часы. Двадцать пять километров по речке, потом большая дельта с островами – вспоминал он разъяснения Михалыча. Там и надо будет ставить палатку. Время еще было.
Через полчаса Степан явно замерз, отец устроил его от ветра на дно лодки, а сам сел за мотор. Поехали быстрее. Через какое-то время справа пришла небольшая речка. Вода в ней была мутная, по верху плыл лесной мусор. Он сбросил скорость и снова глянул на часы – уже должна была начаться дельта, но и намека на нее не было.
Отец был опытным охотником и знал, что незнакомая дорога всегда настораживает и оттого кажется длиннее, но прошло уже больше часа, а речка все так же – поворот за поворотом – шла хорошим старым сосняком. Казалось, что они плывут не к озеру, а в какую-то лесную глушь. Все дальше и дальше забираются. Из-за пасмурного неба казалось, что вот-вот стемнеет. В голову лезла всякая чушь, иногда он думал даже, что поехал не в ту сторону и что, может быть, озеро находится вверх по течению.
Кончился бензин, и отец ткнулся в песчаный берег. Место было красивое – сосняк, чисто, прямо у воды небольшая полянка для палатки, усыпанная мягкой хвоей. Хорошо было бы здесь ночевать, костер на песочке запалить, посидеть, погреться, на весеннюю воду посмотреть. Так думал отец, наливая бензин, и так действительно было бы лучше, но это нарушало их планы, а он не любил отступать.
Мотор все звенел и звенел в холодном вечернем воздухе. Степа лежал среди вещей, уже не глядя по сторонам. Надо останавливаться, думал отец, сам-то уже замерз, но он даже скорости нигде не сбавил, видимо, что-то чувствовал, не раз же так бывало, что уже готов сдаться и ночевать где придется, а тут как раз и огонек костра впереди, в полной уже темноте.
Река сделала длинный правый поворот, и лес начал расступаться, как будто даже посветлее стало. Русло расходилось, появились небольшие островки, придавленные половодьем. Лодка быстро скользила по нервной, бегучей глади. Вскоре лес кончился. Впереди были камышовые острова с проблесками воды между ними. Это уже разливы дельты. Судя по простору, который открывался впереди, озеро большое. Чем ближе охотники подплывали к озеру, тем чаще и чаще взлетали утки. Справа, слева, сзади.
– Крякаши, Степ, смотри! – Отец провожал взглядом тяжело поднимающихся крупных уток. – Красиво! Шулюм из вас сварим!
Это было настоящее охотничье счастье – утки было много. У отца зачесались руки зарядить ружье, но охота открывалась только завтра с утренней зари. Он решил ничего не трогать по дороге; все-таки это тоже здорово – когда вокруг полно непуганой дичи. Он представлял себе, как поставят палатку, разожгут костер и будут ужинать среди этого птичьего рая. Под кряканье, пересвисты и хлопанье крыльев.
Лодка уверенно вписывалась между камышовыми островами, оставляя за собой резвый белый след, отец со Степаном ошалело вертели головами за широконосками и чирками, рассматривали их и показывали друг другу. В одном месте – они как раз выскочили из-за камышей – слева вдруг загоготало, захлопало, отец заглушил мотор и пригнулся.
Совсем рядом с черных грязей небольшого острова, с полегшей рыжей травы взлетали гуси. Тяжелые неуклюжие птицы, скандально и резко крича, коротко разбегались, помогая себе сильными крыльями, и почти разом поднимались в воздух. Соседний островок тоже неожиданно загоготал и захлопал крыльями.
– Вон еще, – шептал Степан, показывая направо.
В небе вокруг летало больше сотни гусей. Горланили недовольно, никакого порядка, обычного для этих умных птиц. Большинство отправились в сторону озера, но многие тут же планировали на посадку на соседние острова, а некоторые неосторожно налетали на выстрел.
– Достать ружье? – спросил Степа шепотом, прячась за сеткой с гусиными чучелами.
– Терпи, Степаша, не будем пугать, посмотрим, куда они тянут.
Лодка на самом малом, почти беззвучно двинулась по протоке в сторону озера. Вскоре острова кончились, пошли редкие камышовые колки, залитые половодьем по самые макушки. Но вот кончились и камыши, и они выехали на чистое. Впереди по всему серому горизонту прямо на воде лежало густое облако тумана, ничего не было видно – ни другого берега, ни островов, о которых говорил егерь.
Отец опять заглушил мотор. Из тумана глухо слышался многоголосый гусиный гул, и не из одного места, а отовсюду спереди – облако гоготало и горланило на разные голоса.
– Господи, сколько же их там…
– Это все гуси?! – спросил Степан, стягивая мокрый капюшон с головы.
– Это не просто гуси, это очень много гусей, Степа! – Отец как будто и не радовался, он был то ли сосредоточен, то ли растерян, не понять по нему было.
Дождь неожиданно усилился. Посыпался крупными каплями, заколотил по лодке, по пластиковым гусиным чучелам, пузырями зашипел по воде. Но отец словно не замечал дождя:
– Что же нам делать, Степа? – только и повторял он, прислушиваясь к гусиному гулу, идущему из тумана.
– Мы же хотели на остров…
Отец еще некоторое время что-то соображал, потом решительно завел мотор. Лодка вползала в туман, как входят в парилку с мокрым паром, – ничего не стало видно.
– Глянь-ка назад, Степаша!
Теперь уже и сзади ничего не было.
– Мы внутри облака, – Степа осторожно загребал рукой белый воздух. – Под нами тоже небо.
Отец шел на самом малом, опасаясь во что-то врезаться. Довольно долго шел, а вокруг по-прежнему ничего не было видно. Он уже думал вернуться и поискать место где-нибудь в дельте, но туман стал редеть, отец добавил ходу, и вскоре впереди обозначилась темная гребенка леса на другом берегу, а по озеру открылись острова.
Недалеко от них был большой остров, заросший высоким кустарником и камышом. Там, скорее всего, и палатку можно поставить, и сушняк нашелся бы. Степа устал, и ему хотелось на какой-нибудь берег. Они встали сегодня в пять утра. Когда он понял, что отец не собирается чалиться, он хотел было запротестовать, но посмотрел на отца и не стал – тот был похож на их кота Ваську, крадущегося к птице. Даже сквозь бормотание мотора хорошо слышался шум гусиного базара, туда и направлялась лодка с охотниками.
Впереди среди темной воды торчал странный светлый бугор. Это был крохотный островок – тридцать шагов в длину и двадцать в ширину. Он едва выступал над водой и был покрыт слоем полегшей прошлогодней травы. С одной стороны на него наторосило ветром гору льда, которую они и увидели. Отец причалил, вылез в воду и вытащил лодку.
– То, что надо, Степушка, гуси где-то совсем близко.
– Но здесь нет дров, – не согласился Степа. – Давай лучше на том острове.
В это время из тишины тумана раздался мощный шипящий гул. Охотники замерли.
