Виктор Тен
Человек заговорил. Происхождение языка
Так оно и оказалось. Это не-соссюровское утверждение Соссюра оказалось самым соссюровским в том смысле, что сделалось наиболее цитируемым из всего его наследия и до сих пор определяет все развитие лингвистики. А.Пинкер считает произвольность языкового знака одним из двух "главных принципов работы языка". (Вторым является, согласно его мнению, определение языка как знаковой системы. – Пинкер, 2004,С.138). "Последствия его неисчислимы", – повторял Дж. Гринберг. В самом деле неисчислимы: результатом оказалась потеря лингвистами языка. И не только: семиотика оказалась вне языка, как «знаковой системы».
Почему-то никто не замечает явного логического противоречия: как может существовать знаковая система, безразличная к значениям, если значение – это содержание знака? Это абсурд. Надо искать выход, потому что язык существует, это факт. Факт мы не можем отрицать, следовательно, лингвисты неправы. Как ни странно, первым об этом открыто заявил автор этих строк в докладе на XII Всемирном Конгрессе по истории языкознания. (Ten, 2011).
В сигнальных кодах животных значение имеет каждый звук. Наши предки были животными. Следовательно, в изначальном языке все звуки имели значение. Отрыв произошел потом. Теория происхождения языка заключается в реконструкции этого процесс, иначе о выходе на истоки языка говорить не приходится, а если мы не знаем исток, значит, мы не знаем сущность. Лингвисты, "подсев" на абсурдную догму безразличия знака к значению, по сути дела, отсекли науку о языке от истоков языка. Кто за них должен решать проблему происхождения языка? Наверное, антропологи.
Возможно, начинать науку о языке следует с вопроса наипростейшего: почему человек сотрясает воздух с целью самовыражения или передачи информации именно так, как он это делает?!.. Почему мы не мяукаем, не гавкаем, не шипим, не мычим, не визжим (как обезьяны)? Каковы были первые односложные, простейшие звуки наших далеких животных предков? Были они горловые, гортанные, увулярные, носовые, щелкающие? Как произносились – с придыханием или фрикативно, или плавно, или фальцетно? Каковы были их тональность и высота? Почему природа дала нашим предкам именно тот способ самовыражения звуками, какой дала? Ведь это не может быть случайно. Звуки, издаваемые животными, прямо связаны с происхождением, средой обитания, средствами достижения цели выживания вида.
Когда человек стал существом социальным, научился членораздельно и осмысленно говорить вслух, он обрел в языке свободу, которая, как всегда, – палка о двух концах. Нескучный негатив заключается в том, что слово способно разделять людей до вражды, а также в том, что свобода словес все запутала для исследователей. Экзистенциальный смысл языка, как второй сигнальной системы, заключается в том, что человек обрел свободу от жестких природных детерминант. Однако, до появления второй сигнальной системы поведение наших предков, включая звукопроизводство, было строго детерминировано природой. Мы – их потомки – должны это учитывать, реконструируя происхождение языка в филогенезе.
Когда де Соссюр провозгласил тезис о произвольной природе языкового сигнала, он согрешил против науки, подпустил "немного чуда", так сказать. Как будто до осмысленного языка ничего у наших предков не было в помине, как вдруг, откуда ни возьмись, появилась свобода звука. В таком случае лично мне больше нравится тезис "Бог дал", чем агностическое "откуда ни возьмись", заложенное в тезисе о произвольности языкового знака.
Что парадоксально, естественники в своих исходных принципах оказались более близки нашим представлениям о науке, чем надолго монополизировавшие науку "методологи"– структуралисты. Больше доверяя интуиции, чем методологии, они не верили в чудо непорочного зачатия языка, в "произвольность языкового знака".
Э.Бенвенист, которого я, начитывая, все больше и больше признаю, как настоящего светоча лингвистики и семиотики, мудрейшего из всех, кто подвизался в этой сфере, сказал: "Произвольность языкового знака – эта проблема есть ничто иное, как переведенная на язык философская проблема соответствия разума действительности" (Бенвенист, 2002, С.93).
Если вы разрываете разум и действительность, не видите между ними связи, то произвольность языкового знака – это ваш тезис. Если вы считаете, что разум может быть выведен из естественных причин, то изначальные знаки языка произвольными быть не могут, они природно детерминированы. Лично я стою на последнем, как в книге, где без всякой мистики объясняю происхождение человеческого сознания из двух составляющих, с инверсией через безумие; так и здесь, где попробую восстановить изначальные звуковые знаки языка, которые были, безусловно, природно детерминированы.
Критика наиболее корректна и убедительна тогда, когда исходит из собственных принципов того, кого критикуют. Сейчас я приведу аргумент, который структуралисты просто обязаны принять, ибо он, что называется, "из их колоды": из гегелевской диалектики.
Вторая сигнальная система – язык – сформировалась не только как отрицание, как диалектическое снятие первой сигнальной системы, но и как порождение первой сигнальной системы, как ее дщерь, хотя и забывшая свою мать. Диалектическое отрицание подразумевает не только снятие, но и воспроизводство снятого на более высоком витке развития. В данном конкретном случае это означает следующее. Постольку поскольку у нас были животные предки, языковой сигнал не может быть произволен. Не только интуиция лингвистов "естественного направления", но и философская методология, диалектический метод, взятый в полноте, а не только как метод поиска противоречий, не может этого допустить, – а ведь Соссюр буквально "исповедовал" диалектику.
О том, что над этими вопросами Соссюр тоже задумывался, свидетельствует содержание его лекционного курса общей лингвистики, например, где он говорит о "географической" лингвистике. Это, на мой взгляд, самая слабая часть его работы. О биологических и ландшафтных основах языка Соссюр задумывался как-то непродуктивно, и я осмелюсь предположить, почему: здесь Гегель не дал ему путеводных ариадниных нитей. "Философия природы" Гегеля – самая слабая часть наследия великого философа. Если ориентироваться в поисках естественных основ языка на нее, ничего не накопаешь. А вот применить "Науку логики" к вопросу о естественных корнях языка Соссюр не смог. Буквально там ничего об этом не написано, а дух диалектики Соссюр не понял, только букву.
Языковеды до сих пор не осознают гегельянский исток структурализма, который распространился на все общественные науки именно из лингвистики. В качестве примера такого понимания можно привести мнение о происхождении структурализма крупнейшего современного лингвиста США Дж.Гринберга, который вообще не усматривает внешний философский исток, объясняя появление структурализма исключительно "внутренними" лингвистическими причинами. (Гринберг, 2004, С.70-71). Увы, нет: лингвистика в лице Соссюра продолжала плестись в хвосте философии, как и до него.
Принято считать, будто структурализм "придумал Соссюр" как аналитический метод, позволяющий рассматривать предмет с разных сторон, отделяя при этом одни особенности предмета от других, структурировать его. Однако стоит только всмотреться в структуру самого метода, и становится понятны "исток и тайна" структурализма: это метод Гегеля, взятый, между прочим, буквально. А буквальное применение диалектического метода дискредитирует его.
Фердинанд де Соссюр ничего нового не придумал. Он взял и разъял в языке все, что можно, а потом свел крайности в виде тождества противоположностей. Иногда я думаю, что он и есть прототип сказки о храбром портном, который "одним махом семерых побивахом": уж больно лихим был его наскок на лингвистику с большими портновскими ножницами в руках. Скепсис по поводу новизны идей Соссюра выражал также Р.Якобсон. (Якобсон, 1998, С.101-116). В сказке храбрый портняжка победил, и Соссюр тоже. Обозначенные им дихотомии надолго определили развитие общего языкознания и являются столбовыми дорогами его развития до сих пор.
Соссюр построил цоколь будущего здания лингвистики без фундамента, потому что не может крепко стоять знаковая система, первичный элемент которой (фонема) знаком не является, не имея значения. Он рано бросил писать, продолжая, правда, размышлять в университетских лекциях. И в одной из них сказал: "лингвистика – это часть семиологии, науки о знаках, которой еще нет", подразумевая, что это и есть фундамент.
Наверное, трагично осознать в конце жизни, что посвятил всего себя науке, которой нет.
Как русские ученые заложили основы фонологии
После Соссюра диалектика начала проникать дальше, вглубь лингвистических феноменов, применяя его метод диалектических дихотомий. Сам Соссюр занимался относительно общими планами, его последователи дошли до диалектического препарирования первичных единиц языка – фонем.
Глобальный поворот общей лингвистики к фонологии наметился, когда выяснилось, что на базе морфологического подхода невозможно выйти на исток языка и создать типологию языков в связи с отсутствием универсалий в морфологии.
Если бы не Октябрьский переворот в России, эта выдающаяся школа называлась бы "московской". Вообще, это единственная великая школа в лингвистике, потому что ее выводы бесспорны; она название «Пражская». В отличие от всех других школ, положения ее принимают во всем мире как знание, с которым не приходится спорить.
Создали ее русские эмигранты, начавшие плодотворно работать в Московском императорском университете и продолжившие свои занятия в Праге между двумя мировыми войнами. И они были настоящими диалектиками, без вульгаризации.
Истоки своего подхода лидер школы Николай Трубецкой обозначил настолько четко, что нет смысла пересказывать его текст. Исходный пункт – соссюровские дихотомии языка и речи, обозначающего и обозначаемого.
"Различие между языком и речью впервые яснее других осознал швейцарский лингвист Фердинанд де Соссюр, – пишет Трубецкой о своем предтече. – Из позднейшей литературы по этому вопросу упомянем лишь работы Адама Гардинера и особенно Карла Бюлера". (Трубецкой, 2000,С.10).
Пражская школа – продолжатели диалектического метода в языкознании, столь мощно внедренного Соссюром. Напомним, что последний имел в виду под "языком" внутреннюю деятельность мозга, а под речью – внешнее выражение этой деятельности, т.е. то, что до Соссюра, собственно, и считали языком.
"Речевая деятельность (как язык, так и речь), – пишет Н.Трубецкой, – имеет, согласно Соссюру, две стороны: обозначающее и обозначаемое. (Там же, С.10).
Это исходный пункт рассуждений. До того, как языковую деятельность разделили на речь и язык, деятельность внешнюю и внутреннюю, с вопросом, что является обозначаемым, а что обозначающим, проблем не было. Обозначаемым является передаваемое сообщение, обозначающим – звуковой поток. Но теперь это следует относить к речи, а с языком надо разбираться заново, – считали русские лингвисты.
Обозначаемым в языке является грамматика с ее правилами, считал Н. Трубецкой. Это уже то, что в речи не является, не звучит, а только незаметно регулирует.
Что является обозначающим в языке? Это что-то еще более потаенное. Это коды, которые не только не звучат, но и вообще никак не проявляются.
Отсюда, из этого вывода, вышла "пражская" фонология, поставившая перед собой цель, ни много ни мало: выйти через лингвистику на мозговые коды, сформулировать принципы работы мозга над языком.
"Целесообразно поэтому вместо одной иметь две "науки о звуках", – решительно развивает доктрину Н.Трубецкой, – одна из которых ориентировалась бы на речь, а другая – на язык. Соответственно различиям в объекте обе науки должны применять различные методы: учение о звуках речи, имеющее дело с конкретными физическими явлениями, должно пользоваться методами естественных наук, а учение о звуках языка в противоположность этому – чисто лингвистическими методами (шире – методами общественных или гуманитарных наук). Мы будем называть учение о звуках речи фонетикой, а учение о звуках языка – фонологией". (Там же, С.11).
Фонология Н. Трубецкого – это то, что сейчас называется психолингвистикой.
Другой лидер Пражской школы Р.Якобсон придумал удачное сравнение: фонология так относится к фонетике, как политическая экономия к товароведению.
Замечательно, на мой взгляд, что эти выдающиеся ученые прекрасно осознавали то, чего не понимали многие лингвисты: наука о звуках, слышимых в речи, немыслима без естествознания. Я бы конкретизировал: особенно без исторической антропологии, поскольку возникновение языка тесно связано с происхождением человека.
Обратите внимание: Н.Трубецкой объявил прерогативой естествознания всю фонетику целиком, чем по факту дезавуировал принцип произвольности языкового знака. Ибо естествознание и конкретно антропология к тому времени еще не выдали свой вердикт по этому поводу. А без него, если считать фонетику прерогативой естествознания, абортация значения из фонемы невозможна. Постольку поскольку природные истоки звуков не изучались, это было не научное знание, а мнение лингвистов Уитни и Соссюра.
Говоря о "звуках языка" Н.Трубецкой по сути говорит о беззвучных звуках. Он пишет о звуках, которые никто не слышит, ибо это внутренняя деятельность мозга. В такой трактовке само понятие о "звуках языка" является нонсенсом, – яркий пример проблематичности того поля, на которое забралась лингвистика в середине 20в. "Незвучащий звук" – это парадокс.
На самом деле, лингвистика должна заниматься тем, что слышно, а не кодами мозга, – ведь по сути Н.Трубецкой толкует именно о них. Таким образом, он стал одним из крестных отцов новой науки, занимающей позиции на стыке гуманитарных и естественных наук, – психолингвистики.
В 1928г. был официально введен термин "фонология" в трактовке Пражской школы, в отличие от бытовавшего ранее названия "фонетика". Фонетикой стала называться наука о звучащем составе морфем. Т.о., фонология – это в языке, фонетика – в речи. Но это не работает. Профессиональные лингвисты постоянно путают эти понятия, строгого различения нет, занимаются языковеды именно фонетикой, от которой их пытался дистанцировать Н.Трубецкой, но зачастую определяют свой предмет, как "фонологию" (напр: В.Маслова "Истоки праславянской фонологии", – в книге нет фонологии в понимании Пражской школы; Маслова, 2004).
Впоследствии Грдличка предложил оставить термин "фонема" только для звуков речи, а для "звуков языка" ввести понятие "сема", так как это не звук, а что-то беззвучно значащее, что потом самовыражается в фонеме. Здесь опять встает вопрос: кто должен заниматься "семами"? Лингвисты? А, может быть, семиологи? А может быть, психолингвисты? А может быть, нейрофизиологи?
Соссюр препарировал языкознание, используя диалектический метод. Он наставил целую изгородь таких вопросов, из круга которых лингвисты до сих пор не могут выбраться. Являются странные научные химеры, части которых не соответствуют друг другу. Какой выход может быть из этого? Может быть, языковедам стоит сказать себе: фонема – лингвистически неразложимая единица и дальше мы со своими методами не идем, мы будем заниматься тем, что люди слышат, т.е. речью, а не экстраполяциями от внешнего к внутреннему и не расшифровками кодов мозга средствами грамматики.
По сути дела, благоразумные лингвисты так и делают; тем, что Н.Трубецкой, Р.Якобсон и другие называли "фонологией", занимаются физиологи мозга, семиотики, психолингвисты, т.е. не гуманитарии, а смежники или даже медики (например, школа Н.П. Бехтеревой).
Впрочем, продолжим разговор о Пражской школе.
Фонетика, считал Н.Трубецкой, должна"старательно исключать всякое отношение к смыслу сказанного". Наоборот, "фонолог должен принимать во внимание только то, что в составе звука несет определенную функцию в системе языка". (Трубецкой Н., 2000, С.19). Это нацеленность на функцию, т.е. на смысл.
Проблему безразличия языкового знака к значению Н. Трубецкой решил дуализмом. Каждый отдельный звук слышимой речи к значению безразличен, а вот его аналог в мозге содержит в себе смысл, он небезразличен к значению.
Суперпозиция как основа языка
Нацеленность на смысл привела пражских лингвистов-эмигрантов к пограничной ситуации, свидетельствующей о том, что именно они представляли в свое время передовой край науки о языке, – ведь передовой край науки всегда там, где она выходит за пределы самой себя, испытывает свой предмет и свой метод "на разрыв". Наибольшее влияние на все последующее развитие лингвистики оказало учение о смыслоразличении Н.Трубецкого и Р.Якобсона.
Провозгласив кардинальное отличие фонологии как явления языка от фонетики как явления речи, они все же занимались именно последней. Однако сами себя они конституировали в качестве фонологов, кем не могли быть по определению, кстати сказать, своему собственному, потому что фонология в понимании Пражской школы – это внутренняя, неслышимая языковая деятельность мозга. Это предмет современной нейролингвистики, вооруженной ПЭТ и МРТ. Они же писали и говорили о звучащем и слышимом и именно здесь сделали выдающееся открытие, проникнув в главную тайну языка: в бинарный код, лежащий в его основе.
"Две вещи могут отличаться друг от друга лишь постольку, поскольку они противопоставлены друг другу, иными словами, лишь постольку, поскольку между ними существует отношение противоположения, или оппозиции. Следовательно, признак звука может приобрести смыслоразличительную функцию, если он противопоставлен другому признаку, иными словами, если он является членом звуковой оппозиции". (Там же, С.36-37).
Это общее положение, которое приводит Н.Трубецкой, доказанное всем опытом человечества и всем ходом развития мышления, нашло наиболее убедительные формулировки в философии Гегеля. Фонологическая единица (добавим: и фонетическая тоже) может иметь какое-то значение, если является членом оппозиции.
Оппозиции могут быть смыслоразличительными и несмыслоразличительными. Н.Трубецкой в своей работе приводит очень яркие примеры. В немецком языке относительная высота гласных в слове несущественна для его значения, а в японском в зависимости от относительной высоты гласной "у" в первом и втором слогах слово "цуру" может означать "тетива", или "журавль", или "удить". Зато в японском звук "R" в любом слове может быть заменен звуком "L" без ущерба для значения, в немецком же они образуют смыслоразличительную оппозицию. Например: Rand – край, Land – страна; scharren – рыть, schallen – звучать; wirst – становишься, willst – хочешь.
Согласно моим полевым исследованиям, отношения несмыслоразличения существуют в современных дравидийских языках между R и D. Дравидийская “Р” – это не русский фрикатив, образуемый вибрацией кончика языка с касанием альвеол, она образуется непосредственно под нёбом (кончик языка загибается гораздо круче вверх). Д образуется, благодаря примерно той же конфигурации и “выглядит” как незавершенная р. Отсюда возникают отношения несмыслоразличения между двумя разными фонемами. Название города “Маргао” можно произносить (и даже писать) “Мадгао”. В русском языке между этими фонемами существуют отношения строгого смыслоразличения (“дама” и “рама”, “ром” и “дом” и т.д.). Человек, путающий данные фонемы, рискует попасть в нелепую ситуацию (попробуйте сказать гардеробщице "я хочу срать пальто").
Но если за фонетикой оставить только несмыслоразличительные оппозиции, объявив смыслоразличительные прерогативой фонологии, это будет пол-фонетики, если не меньше. Это очень скользкий вопрос, который – если как следует поднять – может опрокинуть все лингвистические классификации. Например, на дравидийские р и д можно посмотреть, как на аллофоны одной фонемы. В то же время, есть звуки, которые считают (и изображают на письме) в качестве одной фонемы, а они суть разное. Например, г ларингальное (иврит), г увулярное (тюркско-германское), г фарингальное (украинское), г китайское, произносимое при стянутых губах. Это отнюдь не аллофоны, это разные фонемы, различение которых имеет огромное значение для генеалогии языка и типологии языков. Если развести фонемы и аллофоны по разным наукам, никто никогда не разберется, что есть что.
Фонологи Н.Трубецкой и Р.Якобсон глубоко занимались на самом деле фонетикой, явлениями речи, как внешней языковой деятельности, – и уже этого хватило для открытия, поставившего крест на лингвистике как науке, способной выйти на истоки языка.
Оппозиции фонем находятся еще в пределах языкознания, но путь за пределы уже становится неизбежным. Он начинается с того места, когда начинается препарирование "фонологической единицы" – фонемы. Они оказываются отнюдь не "кирпичиками" (выражение Н.Трубецкого, – В.Т.), из которых складываются отдельные слова. Пражане против такого "гипостазирования" фонемы. И, в то время, они совершенно однозначно придерживаются определения фонемы как "фонологической единицы, которую невозможно разложить на более краткие фонологические единицы". (Трубецкой, 2000, С.41). Но ведь последнее – это как раз и есть определение фонемы как первокирпичика, этакого лингвоатома. Выход из этого противоречия следующий: дифференциальный признак является основным в фонеме. Более того: он является в фонеме человеческой речи всем. Отсюда вывод: первичным в языке является не фонема, а оппозиция– нечто само по себе не существующее.
В первой половине 20в. фонология дошла до края, расставшись с иллюзией "лингвокирпичика", выйдя на оппозиции внутри фонем. Когда конкретная наука выходит на подобный категориальный уровень, она перестает быть конкретной наукой, имеющей свой обособленный предмет: она становится философией. В 20в. то же самое произошло и с наукой о веществе, обнаружившей, что атом неисчерпаем и что никаких "первокирпичиков" нет вообще, есть квантовая суперпозиция, – и физика становится философией, а отдельные физики говорят, что религией. Не случайно в МИФИ учредили кафедру теологии.
Для неслышимых, но являющихся носителями смысла "звуков" Н.Трубецкой ввел понятие "архифонема". По сути дела, это то, что физики называют "квантовая суперпозиция": дуальное тождество противоположностей, взаимозависимое и, в то же время, взаимоисключающее существование.
Невероятно далеко ушла наука о языке от понятия «язык – это способ выражения мыслей с целью коммуникации». Язык оказался неуловим. Его первичная единица – архифонема – незвучащая, но сущая в мозге, – это оппозиция, имеющая характер суперпозиции.
Сложно? Возникает вопрос: зачем я все это пишу? Обычно книга о происхождении языка начинается с того, что автор начинает рассуждать про обезьян: как шимпанзе или гориллы визгами дают понять, чего хотят. Как они научаются складывать несколько слов из пластика. К тому всё это пишется, чтобы читатели поняли: какое это сложное, противоречивое "в-себе" явление, – естественный человеческий язык, о котором я пытаюсь рассказывать максимально просто. Глупо рассуждать об истоке явления, сути которого не понимаешь. Именно этим занимаются симиалисты, пишущие книги о происхождении языка. Поражает простота подходов, которая "хуже воровства". Люди, называющие себя учёными, не понимают разницы между звукопроизводством животных и человеческим языком. Не понимают, что в основе первого лежит звук, принципиально не отличающийся от шума леса или текущей воды, а в основе второго – неуловимая суперпозиция, тождество противоположностей, что это принципиально разные явления.
"Хватит философствовать!" или лингвистический термидор
Вплоть до первой половины 20в. развитие теоретической лингвистики происходило в основном на базе морфологии. Типологии языков носили ярко выраженный морфоцентричный характер. Основным объектом изучения являлась морфема, прежде всего корень, потом настал черед пристального внимания к периферии – и выявился парадокс: корень сам по себе не существует, он является корнем, если самоопределяется через периферию; как не бывает короля без свиты, так не бывает корня без периферии; в свою очередь, периферия слова без корня – это тоже не периферия, а языковая свалка. Лингвисты поняли, что словарно-слоговый подход к языку делает лингвистику беспочвенной, ибо основным предметом становится нечто беспредметное, а именно оппозиция: корень/периферия, а не сами морфемы, взятые в отдельности.
В свете этого обоснованного, на мой взгляд, вывода, мы можем дать оценку идей академика Н.Я.Марра, который придавал морфемам самодовлеющее значение, выделяя некие "столбовые корни". Эти идеи носили примитивно-материалистический характер, диалектика отношений у Марра отсутствовала, хотя попытка найти некие естественные краеугольные камни, на которых могла бы основываться лингвистика, очень интересна сама по себе. В целом это путь, который сейчас продолжает семантическое направление. Но в морфемах, как выяснилось, универсалий нет. Марр этого не понимал.
Диалектический структурализм, инициированный Соссюром, поставил задачу выявить все структурные звенья языковой деятельности, разделенной теперь на собственно язык как внутреннюю деятельность, и речь. Цель – дойти до истока языка, найти почву, плотью от которой он является, – встала еще острее ввиду того, что появившаяся методология, казалось, позволяла дойти до основ. Разумеется, на повестку дня прежде всего встало изучение фонемы, как того, что является "кирпичиком" морфемы.
До Пражской школы в лингвистике господствовало определение фонемы, данное Бодуэном де Куртенэ: подвижная часть морфемы. Казалось, что фонема, как не несущая сама по себе смысловую нагрузку, – простой звук, – это нечто факультативное по отношению к морфеме.
Пражская фонологическая школа произвела переворот в представлениях о фонеме. Итогом ее исследования стал вывод о ней как о дифференциале, который значим не сам по себе, а в контексте суперпозиции. Фонема оказалась неисчерпаема, в ней открылась бездна, куда с методами одной лингвистики путь закрыт.
Казалось, произошла революция, предсказанная еще Соссюром: лингвистика как наука о языке, исчерпала себя, семиология должна придти ей на смену.
Однако, как часто бывает, на смену теоретическим нагромождением структуралистов, которые поставили больше вопросов, чем дали ответов, пришло, наоборот, отрицание теории, как таковой, под лозунгом: "Хватит философствовать!"
В качестве характерной реакции на антиномичные проблемы языкознания, выявленные структуралистами, можно привести позитивистское доктринерство крупнейшего лингвиста США 1-й половины 20в. Л.Блумфилда. Вот какую характеристику ему дал его ученик, являвшийся одновременно наставником Н.Хомского, крупнейшего лингвиста 2-й половины 20в.:
"Идеи Блумфилда определили характер лингвистики тех времен: что она является описательной и таксономической наукой, подобной зоологии, геологии и астрономии; что умозрительные размышления означают мистицизм и выход за пределы науки; что на все существенные психологические вопросы (узнавание, знание и пользование языком) даст ответ бихевиоризм; что значение лежит вне сферы научного исследования" (Р.А.Харрис, цит. по: А.Вежбицкая, 1999,С.4).
Под бихевиоризмом Блумфилд понимает психологию вообще – яркое свидетельство того, что американские ученые в то время вообще не признавали психологию сознания, только психологию поведения.
Для нас здесь важен только факт признания необходимости самоограничения в научном поиске. Позитивизм, как всякое резонерство, реакционен. В данном случае, это была реакция на то, что лингвистика в начале 20в. вышла за пределы своей ответственности настолько, что потребовался когнитивный запрет на "умозрительные размышления, означающие мистицизм", и требование, что языкознание должно быть описательной и таксономической наукой.
Если считать идеи Соссюра и Пражской школы революционными, то в лице Блумфилда и его учеников в лингвистику пришел термидор. Следом, как водится, должен был явиться очередной бонапарт. И он явился – Ноам Хомский.
Основным принципом критицизма автора этих строк был и останется следующий: научное направление может быть добросовестно опровергнуто тогда, когда критик берет за основу своей критики собственный метод того, кого критикует. Возьмем Блумфилда. Он – за лингвистику как науку описательную, чисто таксономическую, распределяющую языки по полочкам на основании их внешнего выражения, подобно тому, как мы различаем звуки разных животных. В таком случае хотелось бы видеть результат работы, а именно: внятные основания деления для таксономии и саму таксономическую классификацию языков без "мистицизма" и "умозрительных размышлений". Однако, выдающийся "таксономист" не смог составить таксономию языков, которая была бы принята пусть не всеми лингвистами, но хотя бы значительной частью научного сообщества. Декларации "здравого смысла", с позиции которого, безусловно, выступал Блумфилд, оказались далеки от реальности и бесполезны.
Лингвистам его школы не удалось переписать лингвистику "без философских спекуляций": даже простая, но внятная таксономия никак не получается на основе описательного метода, надо разбираться в глубинных структурах, а тут и начинаются дифференциалы и оппозиции. Что, казалось бы, проще: сядь, опиши, разложи по ячейкам, – ан нет, – Гумбольдт-типолог до сих пор непревзойден. А что нам Гумбольдт?!..21-й век на дворе.
Лингвистический бонапарт Хомский
Пришон Новы гот
И дети всли елки пьют
И вот пробили курандт
И вот стары гот ухот
И вети уносыт ево вдаль
И вот Новы гот приходт
На ярких и белысоня
И дети паю взли елки
Новы гот, Новы гот, Новы гот.
О ткрыт вси двей
Автор данного опуса – взрослый молодой человек, закончивший в Петербурге "школу выравнивания". Одно время я писал рецензии для молодежной газеты Союза писателей, через эту структуру и состоялся контакт. Там был его телефон, и я не мог упустить такой занимательный случай. Он оказался абсолютно непьющий – подчеркиваю. Речь его очень развита, он толково говорит, выстраивая большие предложения с вводными словами, причастными и деепричастными оборотами. В общении совершенно невозможно выявить его потрясающую безграмотность. Одна из молодежных музыкальных групп предложила ему быть их автором-текстовиком. Я не удивляюсь, глядя на современную эстраду.
Обратите внимание: у этого безграмотного текста абсолютно правильный синтаксис. А ведь русский синтаксис чрезвычайно сложен, возможно, самый сложный в мире. Если пример не убеждает, можно привести в качестве примеров людей, которые не учились вообще и которые совершенно правильно говорят по-русски, выстраивая предложения так, что выявить безграмотность в речи невозможно. Складывается впечатление, что синтаксис дан человеку без обучения. Каким образом? Каким образом люди спрягают, не зная спряжений, и правильно склоняют, не "поняя иметия" о падежах?
