Виктория Дьякова
Доктор Смерть
– Что ты тут делаешь? – спросила гневно. – Я же сказала – хочу побыть здесь одна. Только одна…
Он молчал. С какой-то странной грустью рассматривал залитое слезами лицо. И будто не слышал слов.
– Поехали в отель, – решила она. – Здесь мне больше делать нечего. Ты слышишь?
– Да, конечно, – ответил он.
В молчании они вышли с кладбища. Машина, на которой приехала Маренн, уже уехала обратно. Скорцени отослал ее. Открыв дверцу, он посадил жену в свой автомобиль, и сам сел за руль. До отеля доехали быстро. На протяжении всего пути оба ни проронили ни слова. Когда поднялись в номер, она снова с обидой в голосе спросила его:
– Зачем ты приехал на кладбище? Со мной бы ничего не случилось. Пойми, это мое личное.
– Я это понял, – неожиданно согласился он. – Я это понял давно. Знаешь, Маренн, – он подошел к ней и продолжил, глядя в лицо: – В последнее время я часто думал, почему мы не можем быть вместе. Почему наша жизнь с тобой не складывается так, как хочу я, например, несмотря на все мои старания. Сначала думал, что ты не можешь забыть обиду, тебе внушает отвращение мой мундир, ведь такой же носили Ваген и другие охранники в лагере. Но потом я убедился, ты умна, ты судишь о людях не по мундиру, а по их способностям, по сердцу. Потом я думал, что ты просто не любишь меня. Потому что любишь другого. Вальтера. Но потом я понял, что и это неверно. Ты никого не любишь – ни меня, ни Шелленберга. Просто ты вынуждена поступать так, как поступала ради детей. Исключительно ради них. Бесполезно ревновать тебя к Шелленбергу, в твоей душе властвует вовсе не он, там одни призраки. А с ними бороться бесполезно Бессмысленно. Ты спрашиваешь, зачем я приехал? Прости. Я приехал, чтобы окончательно все прояснить для себя. Чтобы взглянуть на могилу человека, который для тебя важнее нас всех, который до сих пор занимает твое сердце. Ты до сих пор любишь этого английского лейтенанта, отца Штефана. А для меня, да и для всех прочих, душа твоя закрыта. А мне нужна она, Маренн. Твое тело прекрасно, но мне этого мало. Мне нужна твоя душа. Я хочу, чтобы ты любила меня сердцем, и понимаю, что это невозможно. С прошлым спорить нельзя. Оно не умирает и не отпускает от себя. Не бойся сказать, что ты меня не любишь. Я не собираюсь мстить. Это внесет наконец ясность. Я просто уйду из твоей жизни. И больше не стану тебе докучать. Ты станешь абсолютно свободна. Впрочем, ты и сейчас свободна. Даже, если не хочешь произносить этих слов, я понимаю, что все обстоит именно так.
– Не так, – быстро ответила она. – Точнее, не совсем так.
Спокойствие и рассудительность Скорцени поразили ее. Она поняла, что сейчас все может действительно кончиться, и он уйдет по-настоящему, навсегда. Он решился.
– Куда ты? – спросила она, видя, что Отто надел фуражку.
– В казино, – коротко ответил Скорцени. – Ты отдыхай, завтра утром мы вылетаем в Берлин.
Голос его стал совсем чужим. Сердце ее похолодело.
– Подожди! – она порывисто схватила его за рукав. – Я сказала, что ты не прав. Тогда, в тридцать восьмом году, когда… – она запнулась, – когда мы в первый раз были вместе, я все сказала тебе. Зачем же вынуждать меня повторять? Повторять, что я была далеко не единственной женщиной в жизни Генри, что он относился ко мне и моему будущему сыну вовсе не так, как, наверное, это можно себе представить. Да, я любила его, но все это тоже было. Было! Иначе я не уехала бы из Франции. Осталась бы здесь ухаживать за его могилой. Но я уехала. Пойми, я не могла не пойти к нему теперь, оказавшись здесь, в Париже. Не могла, потому что погиб Штефан. Я же все сказала тебе. И еще, – она отпустила его рукав и отошла в окну. – Неужели за все это время ты настолько плохо узнал меня? – произнесла задумчиво, глядя на проезжающие под окном автомобили. – Неужели ты думаешь, что я не нашла бы смелости, сказать прямо, что не люблю. Я бы сказала, – она повернулась, взглянув ему в лицо блестящими от слез глазами. – Сказала бы, не испугалась, будь уверен. Но я не говорила. И не скажу. Потому что это не так.
– А как? – он неотрывно смотрел на нее.
– Пожалуйста, – она шагнула к нему, – я прошу тебя не уходить сейчас, а поехать со мной…
– Куда? Еще на одно кладбище? – язвительно осведомился он. – Где похоронен еще один твой друг, о котором я не знаю? Уволь меня, Маренн. Это твои друзья, твое прошлое. Мои – ждут меня в Берлине. Поезжай одна, если хочешь. Мне надоело тебя удерживать. Ты все сама должна понимать, не маленькая. Если что – я внизу.
– Нет, ты не пойдешь туда, – прислонившись спиной к двери, она преградила ему путь. – Я прошу тебя поехать со мной. Это важно для нас обоих – для тебя и для меня. Там я докажу тебе, что ты неправ.
Он пожал плечами.
– Ну, хорошо. Только недолго. Я хочу немного поспать перед отлетом. В Берлине меня ждет много работы.
– Там и поспишь. Сколько хочешь, – скрывая улыбку, она накинула манто.
– Где? На кладбище? – он криво усмехнулся.
– Увидишь. Если не возражаешь, – попросила она, направляясь к двери, – я сама поведу машину. Я хорошо знаю дорогу.
– Ладно, – он только недоуменно пожал плечами.
– И не бери с собой охрану. Она нам не понадобится.
– Вот как? А как же партизаны?
– Я думаю, там, куда мы едем, никаких партизан нет. Но в крайнем случае, – она улыбнулась, – Мюллер нас выручит.
– Мюллер? – Скорцени покачал головой. – Боюсь, что даже он не справится со всем, что вы делаете, мадам. Это уже выходит за пределы его скромной компетенции. Впрочем, как хочешь, – он взял плащ и открыл дверь, пропуская ее вперед. – Без охраны, так без охраны. Надеюсь, мы не опоздаем на самолет в Берлин?
– Посмотрим.
Они спустились в холл. Один из офицеров зондеркоманды, увидев оберштурмбаннфюрера, подошел к ним.
– Вам дать охрану, господин оберштурмбаннфюрер? – спросил он, отдав честь. – Уже темнеет.
– Нет, не надо, – ответил Скорцени, взглянув на Маренн. – Мы поедем одни. Скоро вернемся. Если задержусь, то сообщу вам.
– Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер, – офицер отошел.
Скорцени и Маренн вышли на улицу. Он подошел к машине, отдал Маренн ключи, открыл дверцу водителя.
– Садись.
Затем обошел машину и сел рядом с ней.
– Поехали.
Чиркнуло зажигание. Черный мерседес плавно сдвинулся с места. Они выехали на Елисейские Поля. Машина послушно набирала скорость. Промелькнули городские районы. Видя опознавательные знаки на машине, патрули не останавливали их.
– Куда мы едем? – спросил Скорцени, когда Париж остался позади и машина свернула в пригород.
– В Версаль, – ответила она. – Как ты понимаешь, это не то место, где может находиться штаб партизанского движения.
– Надо думать, – присвистнул он. – А что мы там будем делать? Знакомиться с музеем?
– Знакомиться с моей душой, – ответила она, – которую ты, оказывается, до сих пор не знаешь. Или не хочешь знать.
Он внимательно посмотрел на нее.
– Что это значит?
– Это значит, что мы едем ко мне домой, – объяснила она. – Душа человека – это и его дом тоже, или я ошибаюсь? То, место, где он родился и вырос. Вот мы и едем в тот дом, в котором я родилась. Я родилась в Версале.
Он помрачнел.
– Это очень рискованно. Кто сейчас живет в твоем доме?
– Не знаю, – пожала плечами Маренн, – я давно уже не была там. Должна быть домоправительница со своей семьей. Когда я уезжала в тридцать третьем, приказала ей не оставлять дом ни при каких обстоятельствах. Я не могла знать, что снова будет война. Возможно, она уже и не ждет меня, ведь прошло целых десять лет.
– А это твоя домоправительница, ты ей доверяешь? – подозрительно спросил Скорцени.
– Если Женевьева там, то можно быть уверенным, что все в порядке. Ее семья много веков живет рядом с Монморанси, из поколения в поколение работая в нашем доме. Они имеют постоянную ренту и доход. Их верность проверена столетиями.
Скорцени с сомнением покачал головой.
– Поэтому я и просила тебя не брать с собой охрану, – добавила она, – представляешь, если бы мы приехали сюда со взводом солдат на грузовике. Сколько было бы шума. Тогда нас обязательно бы заметили. А так… Надеюсь, что нет. Вот мы и приехали, – она притормозила. – Мой дом. Совсем темный, ни огонька… Мы заедем через задние ворота.
Она остановила машину, вышла. Достала ключи.
– У тебя сохранились ключи? – удивился Скорцени.
– Ты же сам мне их передал в тридцать восьмом году, – улыбнулась она, – среди тех вещей, которые у меня отобрали при обыске. Помнишь?
– Конечно, помню. Я вижу, ты хорошо подготовилась.
– Не могла же я приехать в Париж и не навестить свой дом. Я даже рада, что все так сложилось.
Она открыла ворота.
– Загони машину во двор, – попросила его. – Вон туда, под навес..
Он сел за руль. Машина медленно въехала на территорию парка и остановилась в укрытии. Маренн закрыла ворота. Шум мотора, должно быть, услышали в доме. Зажглось одно окно, в задней прихожей. Послышался лязг замка и звук открывающейся двери. Голос Женевьевы осторожно спросил:
– Кто здесь?
Маренн, сияя от радости, выбежала на небольшую поляну перед домом:
– Женевьева, это я, Мари.
– Ах, – домоправительница вскрикнула. – Ваше высочество… Неужели… Так как же так…
Дверь распахнулась. Женевьева, кутаясь в платок, в волнении сбежала по лестнице вниз.
– Здравствуй, – Марена обняла ее. – Как ты?
– Да ничего, – от неожиданности Женевьева просто не могла говорить. – Сколько лет, ваше высочество, сколько лет… Мы уже не чаяли вас увидеть… Как же вы, ваше высочество… Как же вы к нам… Где же вы были, ваше высочество?
– Я все расскажу тебе как-нибудь потом, – пообещала Маренн, еще раз крепко обняв ее. – А сейчас никто не должен знать о том, что я приезжала. Твой муж дома?
– Дома… И дочка…
– Предупреди их.
– Конечно. Так, входите же в дом, ваше высочество!
– Сейчас, – Маренн обернулась. – Я не одна.
Поставив машину, Скорцени наблюдал за ними. Увидев немецкую форму, Женевьева вздрогнула и как-то оробела.
– Добрый вечер, – пролепетала она по-немецки, нервно дергая концы платка.
– Теперь пойдем в дом, – Маренн легонько подтолкнула ее, – нам здесь нельзя долго стоять. Могут услышать.
Они поднялись на крыльцо и вошли в дом. В коридоре их уже ждал муж Женеьевы. Увидев Скорцени, он явно испугался, но промолчал. Маренн обняла его:
– Я вижу, все в целости и сохранности.
– Все, как вы оставили тогда, мадам, – взволнованно проговорила Женевьева. – Мы все берегли, надеялись, не могли поверить. И вот дождались…
Не выдержав, она заплакала.
– Ну что ты, что ты, – успокаивал ее муж. – Вы насовсем, мадам? – спросил он.
– Нет, – с грустью ответила Маренн. – Всего на несколько часов. И не знаю, когда приеду снова.
Женевьева испуганно подняла голову.
– Ваше высочество…
– Не надо, Женевьева, – Маренн ласково погладила ее по руке. – Не спрашивай ни о чем. Принеси нам лучше что-нибудь поужинать. Мы будем в гостиной. Идем, – она взяла Скорцени под руку, – я покажу тебе свою душу. Ты сам решишь, нужна ли она тебе такая.
Они вошли в зал. Маренн зажгла свет. Вспыхнули огнями хрустальные люстры под потолком. Маренн с радостным смехом закружилась по комнате, скользя ладонями по мебели, прижимая к груди статуэтки и безделушки, целуя перья павлинов в вазах.
– Я дома, я дома, – повторяла она.
Скорцени остановился, глядя на портрет над камином.
– Это ты хотела мне показать? – спросил он. – Это твоя душа?
Она подошла и взяла его за руку.
– Не только это, – произнесла негромко. – Такой я была в шестнадцать лет. Жизнь изменила меня. Но не это главное. Я хотела, чтобы ты увидел этот дом. То, что мне ближе и дороже всего на свете. Чтобы ты знал, где я буду ждать тебя всегда, чтобы ни случилось. Как бы не разбросала нас судьба, здесь ты всегда найдешь меня. А теперь, попробуй, скажи мне, что я не от всей души сейчас говорю с тобой. Здесь, в родном доме, перед лицом своей юности. Разве могу я лгать? Обещаю – буду ждать тебя здесь всегда…
Вошла Женевьева, неся на подносе вино и закуски.
– Как ваши детишки, мадам? – спросила она, накрывая на стол. – Штефан и Джилл? Выросли, наверное?
– Выросли, – грустно ответила Маренн. – Штефан… погиб. Недавно.
– Штефан?! – Женевьева охнула, как будто ее ранили и чуть не выронила бокал. – Штефан! Да как же так, мадам?
– Война, Женевьева. Идет война. Он был солдатом. Как и его отец. Как мой отец. Ты понимаешь?
– Да, мадам, – Женевьева кивнула, вытирая слезы.
Маренн подошла и снова обняла ее, успокаивая. Потом помогла ей расставить посуду и разложить приборы.
– А Джилл? – спросила Женевьева с затаенным страхом.
– С Джилл все хорошо. Она сейчас в Берлине.
Женевьева вздрогнула и обернулась на Скорцени. Но больше ничего не спросила.
– Теперь у меня осталась одна Джилл, – грустно произнесла Маренн. – Спасибо, Женевьева, ты можешь идти.
В тот вечер они не вернулись в Париж. Позвонив, Скорцени предупредил Кнохена, что подъедет утром прямо к самолету.
Пурпурно-золотой закат пылал над Версалем. Стучались в окна ветки облетевших деревьев, поскрипывали под напором ветра оконные рамы.
– Я буду ждать тебя всегда. Здесь. Что бы ни случилось, – шептала она, когда он целовал ее в постели под царственно-алым балдахином, отделанным горностаем. – Если буду жива. Если мы оба будем живы.
Теперь трудно поверить, что все это происходило всего лишь полтора года назад.
И вот наступило время доказать, что тогда она была искренна. Война закончилась. Германия проиграла. Рейх пал. Все осталось в прошлом. И вот уже не скрываясь, она входит как полновластная хозяйка в этот старинный величественный дом, где когда-то жили ее знаменитые предки, герцоги Гаскони и Прованса, и где они встречали частенько навещавших их французских королей. Теперь пришла пора выполнять обещания.
«Я буду ждать тебя всегда», – говорила она ему здесь.
«Я буду ждать тебя всегда», – повторила под обстрелом в осажденном Берлине, совсем еще недавно, когда они прощались.
Теперь она шепотом повторила эти слова, входя в залитый солнечным светом зал, подошла к камину. Юная, зеленоглазая девушка улыбалась ей с портрета Серта, как и много лет назад. «Разве я могу солгать перед лицом своей юности? Я буду ждать тебя всегда. Чтобы ни случилось».
Айстофель ткнулся ей в руку прохладным, влажным носом. Она наклонилась, гладя его.
– Мы будем вместе ждать здесь твоего хозяина, – проговорила она, глядя в умные желтоватые глаза овчарки. – Ты и я. А еще Джилл. Мы обязательно его дождемся. Я уверена, он приедет к нам. Обязательно приедет. Надо только подождать.
Она опустилась в кресло, Айстофель улегся рядом, положив голову ей на туфли. Она смотрела на зал, в котором до боли знакома каждая черточка, каждая безделушка, каждая зацепка на старинной обивке, каждый изъян на старинном паркете, пусть даже искусно скрытый мастером. Ей больше не надо прятаться под чужим именем, она снова могла стать сама собой. Она снова оказалась богата, ее ждали почет и уважение Французской республики. И она знала, кого она должна благодарить за это. Ей не нужно было спрашивать де Трая, она прекрасно знала о завещании маршала Фоша и о том, что вступает во владение огромным состоянием. Только все это не доставляло ей теперь никакой радости. Даже долгожданное возвращение домой. Сейчас она испытывала радости меньше, чем осенью сорок третьего года, когда приехала сюда со Скорцени.
Ведь тогда он был вместе с ней. А сейчас… Его не будет очень долго. Если вообще… больше никогда не будет.
– Мама, как ты думаешь, – Джилл тихо подошла сзади и положила ей руки на плечи, – Ральф мог выжить? Где бы он был сейчас, если бы остался жив?
– Наверняка с Вальтером, где еще? – Маренн накрыла ее руку своей. – Но удар был смертельным, – с горечью произнесла она. – Прости, девочка моя.
– Мама, – Джилл прижалась щекой к ее волосам, – давай вернемся назад. Я не могу здесь жить и не хочу.
– Но нам некуда возвращаться, – Маренн обернулась, обняла ее. – Там ничего больше нет. Все разрушено. Берлина нет. Пока. И неизвестно еще, каким он будет потом. Возможно, мы не вернемся туда никогда. Даже не сможем поехать. Надо привыкать, Джилл.
– Но я не хочу, мама.
– Я тоже, как ни странно. Но что еще нам делать? Ничего другого не остается. Жить, ждать, помнить. Надеяться.
– На что?
Маренн промолчала. Она и сама не знала.
– Я не могу, мама. Я не вынесу этого, – Маренн услышала, что Джилл плачет. – Для чего? Скажи мне, для чего? Ты не согласишься со мной, но Штефан, если бы знал, сейчас был бы рад, что не дожил до всего этого. Я даже завидую ему, хотя понимаю, как больно тебе слышать это от меня.
– Ты права, – Маренн встала, прижала дочь к себе. – Больше никогда не говори ничего подобного. Штефан, останься он жив, сейчас бы находился среди пленных. Но когда бы его отпустили, он никогда не стал бы жаловаться. Штефан любил жизнь. Он сумел бы найти новый смысл. Я понимаю, что тебе гораздо труднее. Ты переживаешь не только крах прежней жизни, как многие, – погиб Ральф. Для тебя это удар вдвойне. Но надо мужаться, Джилл. Надо собраться. А для чего? Ну, хотя бы для того, чтобы помнить о тех, о ком, кроме нас, некому.
Гладя Джилл по волосам, она снова взглянула на портрет Серта. Внезапно осознала, что чувствует то же самое, что и Джилл. Скорцени был последним мужчиной в ее жизни. И даже не потому, что лучшим, а потому, что обстоятельства, которые сопутствовали их расставанию, стали столь оглушительно трагичны, что перешагнуть и забыть она не сможет никогда. Ничего из оставшихся позади семи лет жизни.
Вечером к ней в Версаль приехал де Трай. Приехал, как и обещал. Возбужденный, полный радостных надежд. Оставшись наедине, он клялся, что все эти годы переживал их разлуку, хотел искупить свою вину. Она уже слышала об этом. «Анри безумно тосковал по тебе. Он искал тебя», – говорила ей в Берлине Коко Шанель во время их неожиданной встречи в Гедесберге. Слышала она и том, что он быстро женился. На девушке из хорошей семьи, красавице, которая его боготворила.
– Отец настаивал на этом, – словно оправдываясь, Анри опустил голову.
– Я понимаю, – поспешно ответила она. – И не упрекаю тебя.
– Надо было замять скандал и погасить долги.
– Да, да, конечно.
– А что же Габриель? – спросила она, чтобы сменить тему. – Ты виделся с ней?
– Не успел.
Маренн подошла к окну. Высокие каштаны вокруг пруда, затянутого кувшинками, напомнили деревья на озере в Гедесберге. Их силуэты плыли, отражаясь в темной воде, и казалось, она видит, как покачиваются желтые и бурые облетевшие листья. Она вспомнила удивленный взгляд Шанель, ее темные, чуть раскосые глаза, непослушную копну волос, отблески жемчуга в ожерелье. Между ней и Коко всегда была одна большая тайна – Генри. Теперь появилась вторая – Вальтер. Шанель никому не обмолвилась ни словом об их встрече в Германии. И она должна быть признательна ей за это. Впрочем, Коко ничего не делала просто так. Скорей всего она рассчитывала и на ее молчание. Что ж, она не обманет ее надежд. Они связаны одной веревочкой – с этим не поспоришь.
– Почему не успел? – Маренн повернулась к де Траю. – С ней что-то случилось?
– Она уехала. Вообрази, – пригубив шампанского из хрустального бокала, де Трай откинулся на спинку кресла. – Наша мадам Коко оказалась замешанной в шашнях с немцами. Мало того, что она открыла в Париже во время оккупации магазин и вела неплохую торговлю, она еще не один раз ездила в Берлин и даже спуталась там с каким-то крупным чином СС.
Маренн вздрогнула.
– Откуда это известно?
– Разболтали ее работницы.
«Понятно, пролетариат пролетариату».
– Но я надеюсь, что спуталась она с ним по сердечной части, – произнесла Маренн вслух, усаживаясь в кресло напротив де Трая. – Уж никак не по политической. Никогда не поверю, что Коко решила заняться политикой. Она всегда слишком занята модой.
– Конечно, по сердечной, – легко подтвердил де Трай. – Но теперь всем женщинам, которые одобряли политику коллаборационизма, а уж тем более тем, кто крутил романы с немцами, придется ответить. В глазах народа они заслуживают публичного наказания. Народ требует справедливости.
– Народ требует? – Маренн усмехнулась, разглядывая, как искорки света играют в гранях бокала. Давненько она не слышала ничего подобного. Уж тем более не ожидала услышать подобного во Франции от выходца из дворянской семьи, история которой насчитывает почти тысячу лет. Вот что значит, решающую роль в победе над нацизмом сыграли Советы и Сталин. Теперь их риторика популярна, заразительна.
– А в чем виноваты женщины? – спросила она, не отрывая глаз от бокала. – Это они сдали Францию Гитлеру? Или сбежали в Лондон, или куда-то еще, – она хотела сказать в Москву, но воздержалась. – Разве женщины не принесли жертву в восемнадцатом, вместе со всей нацией, разве не выдержали они разлук, не перенесли потерь, чтобы немцы никогда больше не ступили на нашу землю? Так почему же они не только ступили, а очень вольготно на ней пожили целых пять лет. Виноваты женщины? – она усмехнулась.
– Ну, конечно нет! – де Трай явно растерялся. – Но это общее настроение. Ты знаешь, какую роль в движении Сопротивления сыграли коммунисты, у них огромная поддержка по всей стране. Чтобы заручиться ей, де Голль согласился ввести Мориса Тереза в правительство. Тот же настоял на организации «комитетов по чистке».
– Каких комитетов? – Маренн вскинула голову. – По чистке? Ну, это просто как во время революции 1789 года. А гильотины не предвидится? Или обойдутся тривиальными методами, расстрелом, например.
– Да, кого-то и расстреляют, – ответил де Трай с вызовом. – Кто заслуживает. А обойти Мориса Тореза Шарль никак не мог, – теперь он уже вроде как оправдывался. – Да, методы коммунистов спорны. Но пойми, если бы де Голль был здесь, во Франции, если бы он сам находился в подполье! Но он эмигрант, диссидент. К тому же на Морисе Торезе настаивает Москва. Де Голль был приглашен к Сталину, тот признал его и поддержал. Так что в некоторой степени он зависит от Советов не меньше, чем от Англии, которая предоставила ему убежище.
– Я так и поняла, – Маренн кивнула. – Рука Сталина прослеживается четко. Создать комитеты, навести беспредельный страх, это все очень на него похоже. И что же, Коко попалась в лапы такому комитету?
– Да, ее арестовали в отеле «Риц». Двое сотрудников явились к ней в комнату и без всяких деликатностей потребовали, чтобы она следовала за ними. Она сопротивлялась, назвала всех маки «фифишками», но потом все-таки подчинилась. Куда денешься? Когда ее выводили из отеля, она громогласно заявляла, что никогда не видела более уродливых рубашек, чем на этих молодых людях и более страшных сандалий, где только шьют подобное! – де Трай рассмеялся. – В общем, все они головорезы, приспешники Робеспьера, душегубы. Франция оказалась в руках безумцев.
– И что же? – Маренн насторожилась. – Как ее отпустили?
– Толком не знаю, – де Трай пожал плечами. – Пробыла она на допросе недолго. Говорят, позвонил лично Черчилль. Ты знаешь, она была знакома с ним, и, видимо, заранее заручилась поддержкой. Так что ее отпустили, и она благополучно выехала в Швейцарию. А магазин работает, там теперь толпятся американцы. Покупают «Шанель № 5» для своих подружек.
– Подружки будут довольны, – задумчиво промолвила Маренн. – Я очень надеюсь, что Франция хорошо выучила уроки Великой революции и не даст снова повести себя по кровавому пути. Она знает, куда заводят такие дорожки.
– Не знаю. Это все пустое, – де Тай наклонился к ней.
Маренн вздрогнула, она почувствовала, как все внутри нее напряглось. За окном темнело. Сквозь полураскрытую дверь из будуара с стиле Людовика Пятнадцатого, где они сидели, виднелась спальня, укрытая горностаевым покрывалом кровать под алым балдахином. Конечно, он приехал сюда не для того, чтобы обсуждать Шанель.
– Мари, я часто думал о том, сможешь ли ты простить меня, забыть, что случилось тогда, – он понизил голос и неотрывно смотрел ей в лицо. – Ведь прошло столько лет. Каких лет! Мы оба так много пережили. Казалось бы, все должно остаться в прошлом. Но я могу сказать о себе – для меня это не так. Все в прошлом кроме тебя. Ты для меня такая же, какой я увидел тебя тогда, во время Первой мировой, под Верденом. Рядом с маршалом. Ты для меня Марианна. И все, что я чувствовал тогда, живо и сейчас. Несмотря на годы, несмотря на войну. Мари, одно твое слово – я брошу все и всех. Меня не остановит даже папа римский.
Он протянул к ней руку. Айстофель зарычал. Маренн отшатнулась. Не потому что испугалась. Ее взгляд снова обратился к спальне. Она вдруг подумала, что два года назад Скорцени последним был здесь. И после него никто уже не ложился в эту постель. Она словно воочию увидела, как он садится на край, расстегивает черный китель, протягивает к ней руку, точно так же, как сейчас де Трай, обнимает ее… Нет, она не сможет позволить того, чтобы кто-то другой занял его место, возможно, даже никогда. Даже если сам Отто никогда не приедет сюда снова. Она не допустит никого в эти воспоминания. Пусть Отто не вернется к ней, он будет жить с ней в этой комнате. Она не даст потухнуть памяти даже тогда, когда состарится, и все станет далеким прошлым. «Я буду ждать тебя всегда. Здесь», – обещала она ему в сорок третьем. И даже сама не знала тогда, насколько твердым окажется ее намерение исполнить это обещание.
– Я прошу тебя, уезжай, – она увидела, как взгляд Анри меркнет, как лицо его бледнеет. Он не ожидал отказа. А чего же он ожидал?
– Уезжай, – настойчиво повторила Маренн. – Зачем бередить раны? Нет смысла возрождать то, что умерло. Ты сам все решил, у тебя – семья, жена, сын. Надо думать о них. А обо мне – забыть.
Де Трай распрямился. Она опустила голову, зажмурила глаза – и опять увидела себя, в тридцать третьем, как под проливным дождем спешила по перрону, держа за руки заспанных Штефана и Джилл. Они тянулись за ней, не понимая, куда они едут, зачем и почему ночью, зачем их вытащили из теплой постели на дождь. Длинный шлейф черного платья, пошитого Шанель, грязный и мокрый, метался по лужам. Волосы намокли от дождя, по лицу беззвучно текли слезы, мешаясь с дождевыми каплями. Сзади носильщик тащил чемоданы и все спрашивал:
– Какой поезд, мадам? Какой поезд?
– Тот, который уходит быстрее, – отвечала она.
– Это берлинский, – ответил он.
– Тогда прошу вас, – она остановилась у вагона. – Купите нам билеты. Мы будем ждать здесь.
«Купите нам билеты на берлинский поезд, – попросила она носильщика двенадцать лет назад. – Пожалуйста, поскорее. Мне не хотелось бы опоздать».
Она не опоздала. Не опоздала на берлинский поезд. Не опоздала в лагерь. Не опоздала в Шестое Управление РСХА. Не опоздала встретиться с Отто Скорцени. Не опоздала узнать о гибели сына под Белгородом.
Поезд доставил по назначению. Он ушел с вокзала Аустерлиц в половине первого ночи второго ноября тридцать третьего года, в годовщину победы в Первой мировой войне, и его теперь не догнать. Он навсегда увез ее от де Трая, от всей прежней жизни, и, видимо, от Первой мировой во Вторую. Из прошлого в совершенное иное будущее. Увез так далеко, что Анри даже невозможно это представить. Потому больше ему нет в ее сердце места. Она перестала быть Марианной. Во всяком случае, перестала ощущать себя ей.
– Я прошу тебя, уезжай, – еще раз твердо сказала она, и он понял, что она не изменит решения.
Первые капли дождя ударились о стекло. «Совсем как двенадцать лет назад», – мелькнуло в голове.
Он встал. Что-то вежливо сказал, не глядя на нее. От волнения сжимая поручни кресла руками, она даже не разобрала слов. Кажется, он пожелал спокойной ночи, хорошо отдохнуть.
– Благодарю, – она едва заставила себя сказать это слово.
Рука ее опустилась вниз и уперлась в шелковистую шерсть Айстофеля. Неожиданно спокойствие вдруг охватило ее. Де Трай направился к двери.
– Не надо, не провожай. Я сам.
В душе она признательна ему за это. Пожалуй, у нее не нашлось бы сил сейчас пройти через несколько больших комнат до крыльца. Не нашлось бы сил выдержать напряжение, которое давило на них обоих.
Не обернувшись, он вышел из будуара. Она услышала любезный голос Женевьевы, та провожала де Трая. Пальцы Маренн теребили шерсть Айстофеля. Чувствуя ее волнение, собака придвинулась, положив лапу ей на ногу, и как бы успокаивая. Нет, Анри конечно же придет сюда еще не раз. Возможно, сейчас он отнесет ее холодность за счет усталости. Он попытается снова вернуть прежнюю нежность их отношений. Возможно, в сложившихся обстоятельствах он навсегда останется ее лучшим другом. Ее единственным другом. И ей еще не раз придется обратиться к нему за помощью, когда у какого-нибудь активного деятеля такового вот комитета, который арестовал Шанель, возникнет желание проверить ее досье. Возможно, он еще не раз будет делить с ней длинные вечера в этом большом, старинном доме. Но мужем, любовником, близким мужчиной он не будет для нее уже никогда.
– Всего доброго, господин граф, – слышался голос Женевьевы внизу.
Дверь стукнула. Неожиданно вздрогнув, Маренн наклонилась к Айстофелю.
– Теперь ты успокоился? Не волнуйся, мы с тобой вместе, и никто не встанет между нами. Никто, пока не вернется твой хозяин, я обещаю.
Да, вот и настало время, когда ее единственным «доверенным» лицом стала старая эсэсовская овчарка. Только этот пес остался напоминаем о недавнем прошлом, которое столь дорого и близко им обоим. Им всем троим, включая Джилл. Он не умеет говорить, и никому никогда не выдаст того, что чувствует и знает. Всего того, что видел и помнит. Ему все странно здесь в Версале. Он не понимает французскую речь, не привык к дворцам. Огромный дом и сад – сколько потребуется времени, чтобы все обнюхать, со всем познакомиться. Однако только за Траем закрылась дверь, пес сразу вскочил и побежал в спальню.
– Чувствуешь, что здесь был твой хозяин? – Маренн последовала за ним и села на кровать, позвав собаку к себе. – Иди сюда.
Овчарка прыгнула на покрывало и улеглась, прижавшись головой к хозяйке. Маренн ощутила тепло, которое шло от собаки, оно словно переливалось в нее, передавая спокойствие, уверенность. Теперь только Айстофелю будет позволено спать на ее постели. Им вместе предстояло ждать того, кого они любили, молить за его спасение. Она – того, кого ее учили просить с детства, того, кто не баловал ее снисхождением. Он своего собачьего бога, который тоже милосердным бывал не часто.
«Мне надо бы подняться наверх, посмотреть, как Джилл, легла ли она уже».
Маренн опустила голову на подушку, она почувствовала, как страшная усталость приковала ее к постели. Кажется, подняться, встать уже нет сил. Женевьева натопила в спальне камин – поленья весело потрескивали за ажурной решеткой. По стеклу барабанил дождь.
