Виктория Дьякова
Доктор Смерть
В начале декабря сорок первого года, когда фон Бок предпринял последний решительный бросок на Москву, Отто Скорцени прибыл на Восточный фронт со своей группой, чтобы проверить работу диверсионной школы, организованной совместно с абвером под патронажем армейского командования. Отправив самолетом в Берлин раненых, которых она отобрала для Шарите во фронтовых госпиталях, Маренн решила не лететь вместе с ними, а вернуться с Отто и его подчиненными. На обратном пути они остановились в небольшой подмосковной деревушке, затерявшейся среди запорошенных снегом лесов. В деревне после боев уцелело всего пять дворов. На пригорке стояла полуразрушенная старая церковь. Все население составляли старики, старухи, несколько женщин с детьми, попрятавшиеся, кто куда, при приближении немцев. Останавливаться здесь не было никакой необходимости, до полевого аэродрома, где должен был ждать самолет из Берлина, оставалось не так уж далеко, но сгущались сумерки, ранние в декабре, и передвижения ночью были небезопасны из-за действий партизан, так что обершурмбаннфюрер принял решение заночевать в деревне. Вместе с Раухом и связистами он занял самую большую избу. В доме жили две женщины, одна постарше, другая помоложе, похоже, родственницы. Закутанные в тулупы, обмотанные темными платками, они испуганно наблюдали, прижавшись к стене, как деловито расхаживают по их дому люди в чужеземной форме. Наконец переводчик объяснил им, что в их избе будет ночевать сам господин оберштурмбаннфюрер и надо протопить дом, приготовить ужин, постель и все прочее, чтобы ему было удобно. Солдаты принесли дрова, блестящие упаковки продуктов, которые вручили женщинам, чтобы они использовали их для стола. Пока размещались по домам, Скорцени связывался с Берлином и армейским штабом, уточняя обстановку. Подняв воротник шинели – дул пронизывающий, ледяной ветер – Маренн подошла к церкви. Когда-то вокруг нее росли высокие раскидистые березы, но теперь они были частично вырублены под корень, частично поломаны снарядами во время недавнего обстрела. Сама церковь тоже разрушена – купола снесены, окна выбиты. На ветру поскрипывали покосившиеся рамы. Поднявшись по обледенелым ступеням крыльца, которое прежде верно служило парадным входом, Маренн попыталась открыть дверь, которая поддалась с трудом. Когда она открылась, Маренн с порога увидела просторный, пустынный зал. Когда-то здесь проводились службы. Теперь все было разрушено. Витражи разбиты, каменные плиты пола выворочены, стены покрылись инеем, алтарь разбит, икон нигде не видно. В углу валялись пустые мешки и ящики. Наверное, недавно здесь находился склад. Стараясь не споткнуться, Маренн прошла в центр зала. Прямо над головой каркнула ворона – Маренн вздрогнула. Потревоженная птица пролетела под самым потолком, шелестя крыльями. В бликах угасающего дня Маренн заметила лик Богородицы, сохранившийся на одной из стен. Она подошла поближе. Поблекшее лицо Богоматери было спокойно и невозмутимо. Оно напомнило лик мадонны на фресках в Риме и Милане. Где-то рядом послышался вздох. Маренн инстинктивно схватилась за кобуру, оглянулась – никого не было. Может быть, ей показалось? Может быть, это ветер прошелестел в окнах или снова пролетела птица? Она почти успокоилась, когда, присмотревшись, заметила в самом дальнем углу сидящего на корточках человека. Он не шевелился. Как он здесь оказался?
Вынув пистолет из кобуры – на всякий случай – Маренн подошла к нему. Он не поднял головы, и даже не пошевелился. Он так и сидел, прислонившись спиной к стене, обхватив руками колени, с низко склоненной головой, весь закутанный в черное. Только подойдя совсем близко к нему, Маренн увидела, что он очень стар. Из-под черной шапки виднелись длинные пряди волос, не просто седых – белых, точно снег за окном. Она тронула его за плечо.
– Вы замерзли? – спросила по-немецки, отдавая отчет, что он может и не понять ее. – Вам плохо? Вы больны?
Он поднял голову, взглянув на нее. Худое, осунувшееся лицо оказалось желтым и сухим, как старинный пергамент, и сплошь испещрено морщинами. Его окаймляла длинная борода, такая же белая, как и волосы под шапкой. Глаза, спрятанные под кустистыми седыми бровями, казалось, совершенно выцвели от старости. Увидев ее форму, он не испугался. Некоторое время молча смотрел, потом спросил, к удивлению Маренн по-немецки:
– Вы пришли? Я знал, что вы придете. Антихрист грядет. Он близко. Второй всадник на рыжем коне пришел, он сеет смерть и горе. За ним недалеко и третий, и четвертый. Уже видно зарево их деяний. Все они следуют за злом.
– Вы знаете немецкий? – Маренн растерялась. – Кто вы? Учитель?
– Я здешний священник, бывший. Немецкий когда-то учил, читал книги.
– Священник? – Маренн убрала пистолет в кобуру и присела рядом со старцем.
– Впрочем, и учителем меня тоже можно назвать, – морщины на сухом, изможденном лице старца дрогнули, губы растянулись в едва различимой улыбке. – У нас когда-то была школа. Сюда ходили местные детишки. Теперь вот даже крыши нет, – он поднял голову к темному вечернему небу над собой. – Господь карает Россию за грехи. Он посылает на Русь чужеземцев, чтоб она прозрела, но она слепа…
– А как разрушили этот храм? – спросила Маренн. – Попала бомба или артобстрел?
– Его разрушили давно, – священник горько покачал головой. – Еще до войны. Задолго. Когда-то до революции у нас был большой приход. Из соседних селений стекался люд. Много образов замоленных, сам государь Николай Александрович с семейством почтил нас приездом. А уж как революция свершилась, все покатилось кувырком. Те же ребятишки, которых учил здесь, прибежали тащить отсюда все. Мол, какие-то военные люди с наганами сказали им, будто бога нет, церковь закрывается, религия отменяется, и новому государству ничего этого не нужно. Со мной еще трое монахов было, приписанных к церкви. Так мы стали препятствовать им. А люди с наганами всех их и постреляли. Прямо вот здесь, под образами, и легли они. Похоронил я их после за изгородкой. Чтоб не надругались. Вот и скит сожгли, и купола порушили. Все покрали, да свезли куда-то. Вот только я и остался один-оденешенек в живых.
– И где же вы живете? Здесь?
– А куда мне идти? – ответил старец. – Для меня по всей Руси уж двадцать годов места нет. Тут и живу, в каморке, – он махнул рукой куда-то в сторону. – Без света, без тепла, как придется. С Божьей помощью.
– Так, значит, учились в школе, ходили в храм, а потом все украли и сожгли? – произнесла Маренн задумчиво, взглянув на образ Богоматери. – Неужели у истории нет других путей, и к прозрению все народы она ведет через одни и те же испытания? Только одних раньше, других позже?
– А вы ведь не немка, – старик внимательно посмотрел на нее, на ее шинель, на погоны, на буковки «СС» на рукаве, – вы ведь не с ними.
Маренн вздрогнула и повернулась к нему.
– Я австриячка. Но родилась и долго жила во Франции. С детства воспитывали меня в католической вере. Но со временем вера моя иссякла. Увы. Наверное, мера испытаний оказалась слишком велика. Теперь скорее я атеист.
– Нет, нет. Господь никогда не допустит человеку большего горя, чем он может выдержать. Значит, сила духа вашего велика, коли он молчит. Господу известно, что и без него вы сдюжите.
– Во Франции тоже так было. Революция, долой церкви, веру. Потом все вернулось на круги своя. И революции нашлось место, и религии.
– Мне все это известно. И войной была наказана Франция, и крови пролилось немало. Чего один Бонапарт стоил. Теперь вот наш черед, – старик глубоко вздохнул. – Только мне уж не увидеть, как все переменится к лучшему. Помирать уж скоро. Вы идите, – сказал через паузу. – А то ваши хватятся вас. Темно совсем стало.
– Да, да…
Маренн поднялась, подошла к стене, на которой все еще был заметен лик Богородицы. И неожиданно для себя осенила крестом, по-католически, слева направо. И не оборачиваясь, вышла из церкви.
В задумчивости она вернулась в деревню. Ее встретил Раух.
– Оберштурмбаннфюрер уже спрашивал о вас, фрау, – сказал он обеспокоенно. – С вами все в порядке? Вы не замерзли?
– Нет, – она с улыбкой покачала головой. – Не волнуйтесь. Все хорошо.
– Тогда проходите в дом. Устраивайтесь поближе к печке. Там теплее.
– Спасибо, Фриц.
Единственная комната, которую заняли офицеры, была жарко натоплена. Маренн сняла шинель и подошла к печке, прислонившись к теплым кирпичам. Дверь скрипнула. Из сеней вошла хозяйка с посудой. Расставляя на столе миски, исподтишка с любопытством разглядывала тонкую, стройную немку в военной форме с длинными распущенными волосами. Сожалея, что не может ни слова сказать по-русски, Маренн подошла к ней и взяла часть посуды, показывая, что желает помочь накрыть на стол. Хозяйка явно испугалась, замахала руками, оглядываясь на дверь. Маренн жестом попыталась успокоить ее. Но женщина, подобрав подол длинной юбки, быстро вышла из комнаты. Вошел оберштурмбаннфюрер в сопровождении Рауха и нескольких офицеров. Побросав шинели на лавку, они сели за стол. Скорцени подошел к Маренн.
– Где ты гуляла? – спросил, ласково сжимая ее руку. – Это опасно, я тебя предупреждал. К тому же холодно. Тебе привет от Ирмы и Алика. Они оба желают нам хорошенько выспаться на русской печке.
– Не думаю, что они нам завидуют, – улыбнулась Маренн.
– Еще бы в такой мороз, в лесной глуши. Ирму озноб прошиб, только когда она представила себе все это. Она ни на что не променяет свою теплую постельку в уютной берлинской квартире.
– Она может себе это позволить. И не скажу, что она неправа.
– Тебе тоже совсем необязательно, – напомнил он. – Ладно, давай ужинать.
Офицеры разливали шнапс, закусывая солеными огурцами и грибами, которые хозяйка достала из своих запасов. Маренн недолго посидела с ними, она почти ничего не ела, потом, сославшись на усталость, встала из-за стола. Через переводчика Скорцени приказал хозяйке постелить фрау в самом теплом месте. Расстегнув китель, Маренн забралась на лежанку, укрывшись пестрым лоскутным одеялом. Еще раз поймала на себе ее удивленный взгляд, видимо, внимание женщины привлекло тонкое кружевное белье под кителем фрау, но едва заметив, что Маренн на нее смотрит, женщина надернула на лицо край цветастого платка и отвернулась.
Офицеры еще долго сидели за столом, переговаривались вполголоса, приглушенно смеялись, чтобы не беспокоить фрау. До нее доносился стук кружек, знакомый запах сигарет.
Наконец Скорцени подошел к печке, поднялся на приступку.
– Ты спишь? – спросил, подняв занавеску.
– Нет еще. Дай мне сигарету.
Он протянул ей пачку. Она вытащила одну. Щелкнув зажигалкой, Отто дал ей прикурить.
– Сейчас я приду.
Он отошел. Через минуту послышался шум отодвигаемых стульев, шаги по комнате. Кто-то неожиданно громко рассмеялся.
– Скажи хозяевам, пусть уберут завтра, – приказал Скорцени переводчику.
Офицеры разошлись. Скорцени поднялся к Маренн на лежанку.
– Ну что здесь такое? – поинтересовался он. – Мне места хватит?
Она пододвинулась к стене.
– Должно хватить.
– Чем тесней, тем лучше.
Он улегся рядом, расстегнув китель. Было тихо. За маленьким тусклым оконцем хлопьями падал снег. Он взял у нее сигарету, потушил, бросил окурок на пол. Потом обнял, прижимая к себе. Она почувствовала, что его дыхание стало глубже, порывистей. Он приник к ее губам глубоким, страстным поцелуем, расстегнув рубашку на груди, и с возбуждением ощущая, как ее теплая упругая грудь, освобожденная от тонких французских кружев, буквально вылилась ему в руку. Он наклонился, целуя ее шею, плечи. Сдернув мешавший галстук, расстегнув его рубашку, она ласкала руками его сильные плечи и мускулистую грудь. Он все тесней прижимал ее к себе. Его руки ласкали ее ноги, приподнимая юбку. Наконец, тяжело дыша, он опустился на нее, и все ее тело словно пронзило раскаленным добела металлическим прутом, до сердца, до самого горла.
– Mon Dieu, mon Dieu! – прошептала она по-французски, сдерживая стоны. Его руки еще сильнее сжали ее груди. Раскаленный прут точно взорвал изнутри все ее существо. Не удержавшись, она застонала от боли и страсти.
Она не знала, как это случилось и кто убил этого солдата. Но в одном из домов на окраине деревни солдата, вышедшего ночью на двор по нужде, нашли мертвым.
Маренн проснулась от странного шума, доносившегося с улицы. Она не знала, как долго спала и сколько времени, но за окном уже стало светло, как днем. Скорцени уже не было рядом с ней.
Быстро одевшись, Маренн спрыгнула с лежанки и, накинув шинель, вышла на крыльцо. Вся деревня была ярко освещена несколькими мощными прожекторами, которые превратили ночь в день. Всюду сновали солдаты в полном обмундировании, слышались громкие крики команд, лай собак, стрельба, взрывы, крики о помощи. Будто и не было тишины и никто не ложился спать в эту ночь. Эсэсовцы окружили деревню. Небольшими группами они врывались в дома, выламывая и выбивая двери, если их не пускали или не успевали открыть, выгоняли жителей на улицу, кто в чем был – полуодетыми, испуганными. Потом бросали в дома гранаты. Жители деревни, старики и женщины, стеная, метались по улице, но всюду натыкались на автоматчиков, которые сгоняли их в общую группу. Маренн выбежала со двора на улицу. Увидев ее, солдаты расступились.
– Что происходит? – спросила она одного из них, который стоял ближе.
– Убили одного из наших, – доложил тот. – Приказано найти виновных и наказать.
– Где господин оберштурмбаннфюрер? – спросила Маренн.
– Он там, дальше, с адъютантом, – солдат махнул рукой, показывая на соседние дома.
– А кого-нибудь уже нашли?
– Так точно, – доложил солдат. – Двое скрывались на чердаке в самом крайнем доме. Да вон они!
Теперь Маренн и сама увидела виновных. Их вели по улице, босых по морозу. Двое мужчин в разорванном обмундировании Красной армии. Один из них был тяжело ранен и едва передвигал ноги, опираясь на плечо своего товарища. Два немца за их спинами подгоняли пленников прикладами. Маренн поняла, что их ведут на казнь. Место было подготовлено на небольшой площадке между домами. Здесь установили пулемет. Рядом выстроился караул. Маренн увидела Скорцени. Он стоял в окружении офицеров. Она быстрым шагом направилась к ним. Но вдруг остановилась. На пороге одного из домов она увидела старика с раздробленной головой, стена вокруг него была запятнана кровью. Она вдруг почувствовала, как тошнота подступает к горлу. Но собравшись с духом двинулась дальше. Скорцени встретил ее холодно.
– Зачем ты пришла? – спросил с явным раздражением. – Иди в дом.
– Нет, я останусь, – тихо, но твердо произнесла она.
– Иди в дом! – приказал он.
– Я останусь, – настойчиво повторила она.
Пленных подвели к стене. Согнали жителей. Какой-то пьяный ротенфюрер громко хохотал, заставляя древнюю старуху со скрюченными болезнью руками передвигаться на корточках по обледеневшему снегу. Маренн отвернулась. Ее взгляд упал на пленных. Один из них раненый, совсем еще мальчишка, держался из последних сил. В глазах его стояли слезы, которые он отчаянно пытался скрыть. Другой постарше взирал на все происходящее с видимым спокойствием. Он повернул голову в сторону Маренн. Глаза их встретились. Русский внимательно посмотрел на нее. Она заметила, что во взгляде мелькнуло удивление, потом насмешка. Маренн не выдержала. Она повернулась к оберштурмбаннфюреру.
– Я прошу тебя отменить казнь, – попросила она. – Они же больные, раненые…
– Это не твое дело, – отрезал он и поднял руку в блестящей черной перчатке, подавая знак пулеметчику. Маренн схватила его за руку, опуская ее.
– Ты слышишь, я прошу тебя, – повторила она.
Он грубо оттолкнул ее и снова поднял руку. Маренн с отчаянием взглянула на пленных. В глазах старшего на этот раз мелькнуло что-то похожее на уважение и … сожаление. Пулеметчик изготовился к стрельбе. Скорцени подал знак. Какая-то женщина вскрикнула в толпе. Маренн неожиданно бросилась вперед и упала на снег – пули просвистели над ее головой. Побледневший оберштурмбаннфюрер сделал знак адъютанту. Раух подбежал, наклонившись, осторожно поднял ее.
– Вас не поранили? – спросил встревоженно, поддерживая под локоть. – Господин оберштурмбаннфюрер просит вас подойти к нему. Опираясь на руку Рауха, Маренн подошла к Скорцени. Он был бледен, скулы на лице выступили от напряжения, шрам на щеке стал заметнее. Жестом приказав Рауху отойти, он крепко сжал ее руку и, притянув к себе, произнес ледяным тоном:
– Стой здесь и смотри, если ты пришла. И не смей отворачиваться, а тем более показывать всем истерику. Здесь тебе не Франция, и я не твой отец, чтобы позволить бегать под пулями в угоду эмоциям. Да и тебе уже не восемнадцать лет, Маренн. Пора заканчивать со спектаклем. Солдаты смотрят на тебя. И не столько на тебя, сколько на меня. Стой и смотри. Ясно? – крепко сжав пальцами ее щеки, он насильно повернул ее лицо в сторону жертв. Она почувствовала боль. Не желая терпеть, она оторвала его руку.
– Ты мне не то, что не отец и не муж, ты мне вообще никто, – ответила вполголоса, сдерживая дрожь. – Ты мне то же самое, что и им, – она кивнула в сторону пленных. – Охранник в лагере военнопленных. Только лагерь немного повольготнее, да…
Договорить она не успела. Снова застрочил пулемет. Закричали женщины в толпе. Истекая кровью, пленники медленно сползли вдоль стены на землю. Молодой был еще жив – старший закрыл его собой, приняв на себя всю очередь. Он стонал, корчась на снегу. К нему подошел автоматчик, чтобы добить. Маренн инстинктивно сделала шаг вперед. Она ясно ощущала, что если сейчас Скорцени не прикажет эсэсовцу остановиться, все, что связывало ее с ним, все моральные, душевные нити оборвутся навсегда. Они и так-то были непрочны. Она шагнула вперед со смертельной готовностью подвести черту под собственной судьбой, с готовностью вернуться в лагерь, принять любую муку, ее даже сейчас не останавливала мысль о Штефане и Джилл, как обычно. Она не могла смотреть на все это и не воспрепятствовать.
– Отставить! – приказала она, не дождавшись команды Скорцени.
Солдат опустил автомат. Он ведь не знает, что она такая же пленница, как эти двое. На ней эсэсовский мундир с погоном оберштурмбаннфюрера, он обязан подчиниться ей.
– Устав запрещает повторный расстрел, – она повернулась к Скорцени и с вызовом взглянула на него, ее зеленые глаза блеснули.
Солдат тоже вопросительно смотрел на него.
– Встаньте в строй, – произнес Скорцени, и эсэсовец отошел.
– Устав запрещает повторный расстрел, госпожа оберштурмбаннфюрер, – продолжил Скорцени, неотрывно глядя на Маренн, – но это не имеет отношения к военнопленным. По отношению к ним действуют совсем другие правила, и вам, как члену войск СС, должны быть известны указания рейхсфюрера на этот счет. Однако вы правы, мы поступим по-другому, – едва заметная усмешка скривила его губы.
Сердце Маренн похолодело. Она поняла, что он не отступит. Перед своими подчиненными он не отступит никогда. В какой-то момент у нее в памяти воскресли события восемнадцатого года. Тогда было все масштабнее, и речь шла не о двух солдатах, а о целой армии, своих, не военнопленных. Но вот также неумолимо смотрел на нее Фош, когда она просила его не отдавать приказ об обстреле. Позднее он говорил о немцах, которые ринулись в образовавшуюся брешь и угрожали Парижу. Они все равно его взяли двадцать лет спустя, а тех, кто был убит в спину снарядами своей родной французской армии, тех уже не вернешь никогда. Она не смогла простить тогда Фоша. Что же ей делать теперь?
– Отнесите их в дом, – приказал Скорцени, указывая на пленников, мертвого и раненого.
Маренн насторожилась, это еще зачем? Вряд ли оберштурмбаннфюрер собрался лечить того, кто остался жив.
– И жителей, всех жителей туда же. Дом заколотить. Двери, окна – все. Принесите бензин.
Маренн поняла. Он ужаса у нее бешено заколотилось сердце. Голова закружилась. Но она изо всех сил старалась держать себя руках. Она уже знала, что, вполне вероятно, в Берлин она уже не вернется никогда. Но смутно представляла, что ждет ее дальше. Впрочем, сейчас ее даже не волновала собственная судьба. Она знала, что между ними, между ней и Отто, теперь все кончено. Между ней и Германией все кончено. Как когда-то было кончено между ней и Францией. Она останется верна себе. Никакая необходимость, военная или невоенная, не убедит ее в том, что надо сжигать живьем невинных мирных людей. Так же как никакая необходимость, жертва родине, не убедили ее, что надо расстреливать в спину безоружных солдат.
Догадавшись, что их ожидает, жители деревни бросились врассыпную. Надрывно заголосили женщины. Заплакали дети. Поднялся истошный вопль. Солдаты ловили людей, прикладами загоняли в дом. Другие заколачивали окна и двери, тащили канистры с бензином. Маренн посмотрела на Скорцени. Заложив руки за спину, он невозмутимо наблюдал за всем происходящим. И будто не заметил, что она смотрит на него. Она не верила, что он может желать всего того, что собирался сделать. Для чего? Чтобы отомстить за одного погибшего солдата, исполняя приказ рейхсфюрера за каждого убитого немца казнить сотню мирных жителей, а то и больше. Но эти приказы написаны для специальных подразделений, ему, заместителю Вальтера Шелленберга, зачем все это? Ведь его ждет самолет на Берлин, ждет множество дел, которые не связаны ни с какими карательными операциями. Что он хочет показать? Кому? Ей? Что ее ждет в случае неподчинения? А она и так знает. Это же она была в лагере – не он. Она всегда помнит об этом. Она лихорадочно думала, что еще может предпринять. Позвонить Шелленбергу она не может – связь у Скорцени, он ей не даст. Хотя она не остановилась бы и перед тем, чтобы позвонить самому Гейдриху. Что она может? Что? Только кого-то спасти. Спасти хотя бы кого-то.
– Ничего не делайте, я прошу вас, фрау, – она услышала за спиной голос Рауха, в нем явно сквозило сочувствие.
Она повернулась. Адъютант Скорцени смотрел на нее с сожалением. Она даже поняла, что он страдает не меньше, чем она. Ему тоже противно все, что происходит. Но и он бессилен.
– Будет только хуже, – предупредил он.
– Пусть будет, – решительно проговорила она. – Куда хуже, Фриц? Хуже некуда.
Но все-таки она не могла разорвать все сразу. Он стал ей близок, дорог за эти годы. Она полюбила его. И что теперь?
– Господин оберштурмбаннфюрер, – она все-таки сделала еще один шаг. – Я прошу отпустить жителей. В чем жители виноваты? В том, что они укрывали раненых солдат?
Скорцени словно не слышал ее. Он даже не повернул головы. Ни один мускул не дрогнул на его невозмутимом лице. Раух покачал головой, с явным осуждением. Ее – не его. Обескураженная на мгновение его холодностью, Маренн запнулась. Вокруг по улице в ужасе метались люди, они надеялись спрятаться, но спасения не было. Солдаты с улюлюканьем охотились за ними, а устав ловить, прямо на улице, не доставляя себе больше трудов, пристреливали.
– Зачем жителей? Здесь же одни женщины! Старухи! – с отчаянием закричала Маренн. – Останови их! Отто, останови их!
Она схватила его за рукав. Но он все также намеренно не замечал ее. Раух взял ее руку, хотел отвести в сторону. Но она рванулась от него и бросилась бежать по улице, сама даже не зная куда. Она больше не могла выносить этого кошмара. Вдруг между домов она увидела светловолосого мальчишку лет пяти, в валенках не по размеру и рваном тулупчике. Она сразу его узнала. Это был внучок хозяйки в том доме, где они ночевали. Он прятался за большой обледенелой бочкой, испуганно выглядывая из-за нее. Маренн остановилась. Его найдут – она не сомневалась в этом. И тоже потащат в дом. Она наклонилась к мальчику. Увидев чужую форму, тот испуганно отпрянул, отполз на коленках. Маренн взяла его за руку. В глазах ребенка блеснули слезы. Он смотрел на нее с мольбой.
– Не бойся, – выдавив из себя улыбку, она подхватила ребенка на руки и бросилась за дом.
Мальчишка, видимо, понял, что она хочет спасти его, и доверчиво приник к ее плечу. Задними дворами они выбрались за околицу. Маренн сняла перчатки, натянула мальчишке на покрасневшие от холода руки. Маренн осмотрелась, прижимая ребенка к себе. Он с детским любопытством рассматривал нашивки на черном воротнике ее мундира – кубики и блестящие буквы «SS». Маренн улыбнулась. Совсем малыш. Страх прошел, и уже все кажется игрой. Куда ей теперь с ним? Назад возвращаться нельзя. Не то, что ему, ей самой – тоже. Она решила твердо. Ее взгляд упал на обезглавленные башенки церкви на холме. Держа мальчишку на руках, она как могла быстро, побежала туда. Со стороны деревни потянуло дымом. Маренн оглянулась – все дома полыхали. Мальчик заплакал, уткнувшись лицом в ее плечо. Всхлипывая, звал маму. Но, скорей всего, его матери уже не было в живых.
– Тише, тише! – Маренн только крепче прижала мальчишку к себе. – Я тебе помогу, не плачь!
Она чувствовала, что и сама готова разрыдаться – от жалости, от разочарования, от бессилия.
– Не надо бояться, все будет хорошо! – голос ее дрожал, как она ни старалась скрыть собственное отчаяние.
Казалось, мальчишка понял ее, наверное, уловил интонацию и затих. Чувствуя, как тяжело колотится сердце, Маренн, задыхаясь, поднялась на холм. Подошла к церкви, толкнула входную дверь. Дверь со скрипом приоткрылась. Старый священник молился, стоя на коленях перед образом Богоматери. Когда дверь открылась, он обернулся. Она стояла на пороге, в распахнутой шинели, с растрепанными, засыпанными инеем волосами, на руках держала мальчика. По щекам беззвучно текли слезы. За спиной полыхал пожар. Молча она прошла в зал. Дверь закрылась с протяжным скрипом, похожим на плач. Подошла к священнику, опустила ребенка на пол. Мальчик с радостью бросился к старику.
– Деда Герасим…
– Илюшка, – тот радостно обнял его, прижимая к себе. – Это же Илюшка, Авдотьин внучок.
Вскинув голову, он взглянул на Маренн с недоумением и затаенным страхом.
– Спасите его, – попросила она, голос едва слушался, срываясь. – Это все, что я смогла сделать.
Она обессиленно прислонилась спиной к колонне и опустила голову, сжав руками виски.
Отпустив ребенка, священник, шаркая разбитыми сапогами по полу, приблизился к ней, взял за локоть.
– Что с вами, фрау? – спросил участливо, стараясь заглянуть в лицо. – Вам плохо? Илюшка, – повернулся к мальчику. – Принеси воды.
– Нет, нет, не надо, – Маренн мотнула головой. – Сейчас все пройдет. Мне нужно идти.
– Куда же вы пойдете? – запротестовал он. – Вы вся дрожите, вы замерзли. У меня печка, я обогрею вас…
– Не надо. Благодарю.
Отстранив руку старика, Маренн распрямилась.
– Кто вы? – спросил старик, внимательно глядя на нее. – Почему вы с ними? Зачем на вас этот мундир?
– Я говорила, я австриячка, – Маренн грустно улыбнулась. – У меня не было выбора. И нет.
– Но как вас зовут? – священник взял ее за руку, и показал на Илюшку, присевшего на обледеневшее полено у разбитого иконостаса. – Он должен знать, кто спас ему жизнь.
– Мария. Мария-Элизабет, – смахнув слезу со щеки, Маренн взглянула на поблекший образ Богоматери. – Мария. Это имя звучит одинаково на всех языках. Ведь так, – она перевела взор на священника. Слезы непослушно набегали на глаза, и они поблескивали, как два темных омута, почти черные от переполнявших ее горьких чувств.
– Вы вернетесь к ним? – спросил священник. – Как же вы вернетесь?
– А что же, разве я могу остаться? – уголки губ ее дернулись, словно она хотела улыбнуться. – С кем? С большевиками?
– Не можете, – священник вздохнул. – Да хранит вас Господь, – он перекрестил Маренн. – Я спрашивал себя, для чего мне сохранена жизнь, почему я остался один, влачить существование отверженного. Почему Господь все никак не заберет меня туда же, куда ушли мои братья. Почему он все еще держит меня на земле. Теперь я понял, он мне явил ответ. В вашем лице.
– Ответ на что? – Маренн внимательно посмотрел на него.
– На мой вопрос, который долго мучил, неужели зло сильнее, потому что его так много, что оно заполоняет собой все, поглощая добро. Неужели конец близок и выхода нет, нет спасения. Но Господь смилостивился надо мной, – отец Герасим осенил себя крестом и низко поклонился образу Богородицы. – Он мне показал, что в самом страшном, самом уродливом зле добро остается добром и никогда ему не уступит, а если тьму озарит даже самый малый лучик света, то тьмы уже нет – она исчезает. Она рассеивается. Рано или поздно. Теперь я могу умереть. Отправиться к своим братьям и сказать им, что жертвы наши были не напрасны. И сквозь камни растет трава.
– Теперь уж вам отправляться никак нельзя, – возразила Маренн. – Надо позаботиться о мальчике. Родственники его, скорей всего, погибли, – голос ее дрогнул, она поперхнулась. – Спасибо за ваши слова. Возможно, в них я найду опору и для себя.
– Так вы возвращаетесь?
– Да, я пойду. Прощайте.
Ссутулившись, точно на ее слабые плечи давил непомерно тяжелый груз, она вышла из церкви. Вскинула голову. Сквозь пелену слез разглядела – пожар, разгораясь, полыхал все сильнее. Даже с холма она слышала отголоски команд, истошные крики жителей. Маренн сжала руки на груди, стараясь унять дрожь. Вернуться? Лучше смерть. Замерзнуть в лесу, пока не пришли Советы и не началась новая мука, которая будет еще страшнее всех прежних. Она не представляла себе, как сможет снова взглянуть на Скорцени, как сможет позволить ему прикоснуться к себе. Как сможет каждый день видеть его, а если даже и не видеть… Нет. Обратной дороги нет.
Она побежала с холма вниз, задыхаясь, падая в снег, снова поднимаясь – лишь бы подальше, лишь бы поскорее. Преодолев поляну, схватилась за холодный ствол березы. Передохнув мгновение, углубилась в лес. Шла, пока оставались силы, шла, пока тело окончательно не отказалось слушаться ее. На краю заснеженного оврага, покачнулась, нога поехала вниз и… все померкло.
Деревня догорала. Сожженные дома дымились, больше никто не плакал, не кричал, не звал на помощь. Только приглушенные голоса солдат нарушали наступившую тишину. Рассвело. Собравшись вокруг машин, эсэсовцы пили шнапс в ожидании приказа.
– Где фрау? – Скорцени уже в десятый раз спрашивал Рауха, явно теряя терпение. – Осмотрите все окрестности. Идите в лес. Мы не можем ее здесь оставить. Возьми всех людей, и ищите.
– Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер!
Раух подозвал к себе офицеров. Через несколько минут солдаты, рассыпавшись цепью, направились прочесывать лес. Однако Маренн нигде не было. Группы одна за другой возвращались ни с чем.
– Люди устали, замерзли, – докладывали Скорцени.
– Ищите, – приказывал он сквозь зубы и снова направлял солдат в лес.
– Отто, из армейского штаба передают, – Раух сдернул наушник рации и поднял голову, взглянув на оберштурмбаннфюрера. – Русские крупными силами переходят в наступление. Вполне вероятно, что в ближайшие несколько часов они будут здесь. Нам надо уходить.
