Виктория Дьякова
Фарфоровый бес
– Что еще хочешь, сынок? – слышит он порой пронзительно-скрипучий голос, совсем не похожий на голос Като. – Не задавился еще моими деньгами?
Снедаемый тревогой и страхом, он беспокойно ворочается на сундуке. А голос Като доносится до него неотвратимо. Теперь он уже мягче, в нем чувствуется глубокое огорчение, и обращены слова царицы не к нему, а к старому другу Алехану Орлову:
– Ты в мою приемную погляди, Алексис, – жалуется царица. – Кого там только нет. Французские маркизы, валашские бояре, татарские ханы, наши православные иерархи, даже от турецкого султана беглые паши, и те ко мне в Петербург прибились. Магомет им не Магомет… Готовы отказаться от него ради денег. Все протекции ищут, патента, всем что-то от меня нужно, а главное – богатства. Устала я, Алексис. Все хотят погреться в лучах сияния моей державы, а сама я никому не нужна. Невестка Марья Федоровна волчицей глядит, только и ждет, когда я отправлюсь в мир иной, чтобы мое место занять, фавориты обобрали всю, скоро и самой надеть будет нечего в мороз, Платоша из моего гардероба все шубейки себе в дом переносил. Придется, Алехан, у тебя занять пальтецо, – и на склоне лет императрице не изменяло ее чувство юмора. – Сдашь ли в аренду матушке-царице какой салоп завалящий, чтобы не простудилась она?
– Эх, Като, Като, – Алехан, не думая ни мгновения, сгреб царицу в объятия и, подняв на руки, вынес из-за стола. – Напрудила ты куртизанов, прохода от них нет. Только все они мелкота, полевки длиннохвостые. Толка с них никакого тебе нет. Не салоп – дворец отдам и не пожалею. Ты нас, Орловых, знаешь. Султана турецкого из его Стамбула выкурю пушками и на поводке к тебе приведу, вместе с гаремом для твоих куртизанов, только прикажи. Прогоняла ты нас, прогоняла, – он осторожно поставил царицу перед собой. – А все опять тебе Орловы надобны. Не грусти, Като, – он наклонился и поцеловал плечо императрицы. – Богатство наше, орловское, от тебя, так что и считай, что твое оно. Сколько надо денег, дам без всякого спроса обратного, и на что потратишь, не поинтересуюсь.
– Веришь ли мне, Алексис? – Като прислонила к глазам кружевной платок и промокнула набежавшую слезу: – Дня не проходит, чтоб я о Григории не вспоминала. Никого так не любила, как его. Как себя кляла, что прогнала прочь, как он за фрейлиной Зиновьевой увязался, чтоб меня позлить. А я и повелась на его игру самолюбивую. Приказала на Зиновьевой той жениться, из России вон услала обоих. Думала, смогу забыть, смогу другого полюбить еще пуще. А молодость-то не повторяется, Алексис. И никто уж не станет меня любить, как Гришка, только за то, что я женщина и хороша лицом. Теперь во мне любят императрицу, и каждый желает пользовать меня ради собственной выгоды, не более того…
Глава 4
Встреча с минувшим
Кошка соскочила с лавки и опрокинула пустую деревянную бадью. Та свалилась на крытый циновкой пол и глухо ударилась об него. Кошка с шипением спряталась за печку.
– Ах ты, недотепа, ах ты, уродина! – хозяйка дома, вздыхая и поругивая кошку, прошаркала башмаками, сплетенными из прутьев к скамье, наклонилась, подняла бадью и поставила ее на прежнее место. Потом распрямилась, поправив черный вдовий платок, закрывавший до бровей ее сухое, морщинистое лицо. – Вот побудишь барыню, а она и так намаялась, – упрекнула она кошку. Но та свернулась клубком, прижавшись спиной к теплой печной стенке, и уже мурлыкала во сне.
Анна открыла глаза. Она слышала, как упала бадья, но у нее не было сил даже пошевелиться. Она лежала на полатях, завернутая в толстый овечий тулуп. События предыдущей ночи вспоминались ей с трудом, обрывками. И нужно было приложить усилие, чтобы расположить их последовательно. Анна хорошо помнила, что вечером подъехала на санях к местечку Сизовражье, где сначала намеревалась остановиться на ночь. Но все помыслы Анны уже были сосредоточены на Петербурге, до него – рукой подать, ведь от Сизовражья, русского поселения недалеко от старинного ливонского городка Кюльта до столицы российской империи по хорошей морозной погоде меньше одного дня пути. В дороге она не раз воображала себе, как встретит ее Петербург. Ей почему-то очень хотелось въехать в родной город на рассвете, чтобы он был пустынным и тихим, каким она всегда любила его. По всем расчетам Анны, если бы она заночевала в Сизовражье, то такое ее желание трудно было бы осуществить. Тогда она приезжала в Петербург вечером. Потому она попросила кучера не останавливаться в Сизовражье, а ехать за двойную плату ночью. Тот нехотя согласился.
Передохнув на постоялом дворе с час, поменяли лошадей и двинулись в путь.
– Вы, княгиня, осторожны будьте, – предупредил Анну почтовый смотритель. – Здесь в лесах и зверя дикого полно, и народ блудный водится. Да и бураны ночные – не редкость. Сами понимаете, море близко. Ветры вольно гуляют. Куда вздумается – туда и дуют.
Анна согласно кивнула на предупреждение смотрителя, но значения его словам не придала. Петербург был совсем рядом, тоска и тревога об отце подгоняли ее вперед. Она очень надеялась, что все обойдется, и старалась не думать об опасности.
Сытые, отдохнувшие лошади несли весело. Погода стояла морозная, шлях был хорошо утоптан, ничто не предвещало беды. Анна дремала, завернувшись в медвежью шкуру, ямщик заунывно тянул себе под нос песню, позвякивали размеренно бубенцы.
Но уже через несколько часов стало заметно холоднее, надвинулись тучи, погода поменялась. Словно вырвавшись из-под земли, ураганный ветер согнул верхушки деревьев, ограждавших шлях. Он принесся с моря и сопровождался снежным бураном. Белые ледяные вихри завились над дорогой, полностью заслонив ее. Лошади не могли двигаться, они задыхались, и сани пришлось остановить. Конечно, теперь Анна понимала, что повела себя опрометчиво, приказав кучеру ехать ночью. Но она пережила столько опасностей в Берлине, что даже не представляла себе, что на территории России, всего в нескольких часах езды от Петербурга с ней может случиться несчастье.
Анна вышла из повозки, чтобы оглядеться вокруг, и ее мгновенно закружил снежный вихрь. Уже через мгновение она не видела ни саней, ни кучера, ни деревьев рядом с дорогой. Она шла, сама не ведая куда, проваливаясь по колено в снег. Ей казалось, что она идет по направлению к саням, на самом деле она уходила от них все дальше и дальше. Борьба с ледяным ветром изнурила ее. Снежная пыль набивалась в глаза, в ноздри. Анне было трудно дышать, ей не хватало воздуха. Голова кружилась, она теряла равновесие. Снег становился все глубже. С трудом преодолев несколько обледенелых насыпей, Анна упала без сил в огромный снежный сугроб и потеряла сознание.
Когда Анна очнулась, было уже утро. Она лежала в незнакомом ей крестьянском доме на лавке, совершенно нагая, прикрытая лишь холщовой простыней. Рядом с ней хлопотала пожилая женщина в черном вдовьем платке и длинной овечьей телогрее навыворот, надетой поверх черного суконного опашня с длинным рядом пуговичек от самого ворота, покрашенных киноварью. В комнате пахло травами. Анна ощутила терпкий запах репейника, жимолости, еще каких-то растений.
– Сейчас натру тебя, болезная, сейчас, – приговаривала женщина. Она придвинула к Анне еще одну лавку, поменьше, застелила ее цветастым платком. Потом прошаркала лаптями, надетыми поверх толстых вязаных ноговиц, к печке, вытащила из нее чугунок и, перехватив цветастым вышитым полотенцем, поднесла его к Анне. Поставила чугунок на лавку, сняла крышку. Терпкий запах трав стал ощутимее. Женщина обмакнула полотенце в травяном настое, потрясла его, чтобы остудить, и, откинув простыню, принялась растирать настоем замерзшее тело Анны. Анна почувствовала, как почти сразу внутри у нее потеплело, судороги отступили, она расслабилась.
– Кто же ходит по лесам в такое-то ненастье, – упрекнула ее женщина, – ведь засыпать могло с головой. Так бы и замерзла, никто бы не нашел. Хорошо, поехала я поутру до деревни, увидала тебя. А я ведь не каждый день езжу. Вот как Господь надоумил, сподобил сегодня пораньше сдвинуться. Дай, думаю, отправлюсь к своячнице своей за моченой брусникой да клюквой к пирогу. А то ведь и отложить могла, почитай цельную неделю к ней собираюся…
– Так вы нашли меня в лесу? – Анна с трудом разомкнула губы, чтобы задать вопрос. Язык еще плохо слушался ее, зубы ломило от боли, а голос выходил хрипловатым. – Как же я оказалась в лесу? – недоуменно пожала она плечами.
– А мне ж откудова знать? – усмехнулась женщина беззубым ртом, – я уж вижу, что ты не из здешних. Если по одеже судить, то вовсе из богатых ты, из благородных, – она прицокнула языком, – только если не хочешь мне говорить, то и не говори, – она снова принялась растирать Анну настоем, – мое дело-то какое, вот поправлю тебя малость, а там ступай, куда знаешь.
– Скажите, а далеко ли я теперь от Сизовражья? – спросила Анна обеспокоенно.
– Да почитай верст с двадцать, если прямиком через лес идти, – ответила ей женщина. – А в обход все тридцать будет.
– А где же мои сани, мой багаж? – продолжала спрашивать Анна, и тревога ее нарастала. Она приподнялась на локте и смотрела на женщину сверкающими от внутреннего жара синими глазами.
– Сани? Багаж? – женщина пожала плечами. – Ничего не видела я. Об одеже своей не беспокойся, – быстро добавила она. – Я платье твое просушить положила на печку и шубку туда же. Ничего не пропало, вот высохнет, и наденешь все. А уж до багажа, милая, – она развела руками, – тут уж от кучера зависит. Ты на своих санях ехала али нанимала почтовые? – осведомилась она, отжимая полотенце на чугунком.
– Нанимала почтовые, – вздохнула Анна, прекрасно понимая, что осталась ни с чем.
– Ну, тогда пиши пропало, – заключила женщина, подтвердив ее догадку. – Кучер, как тебя потерял, небось и не охнул. Либо дальше поехал, либо вовсе назад вернулся, а то и сбежал быстренько. Вещиц-то много было при тебе?
– Да нет, один саквояж, – ответила Анна растерянно, – ценного особо ничего. Одежда, украшения. Ведь если на то пошло, то мне и за приют вам теперь заплатить нечем, – добавила она грустно. «Хорошо, что брошь графини Фосс положила не в саквояж, а на платье пристегнула, – похвалила она себя мысленно, но без особой радости. – Но ее в оплату не отдашь, и кольцо Жана тоже». Выходило, что только брошь да кольцо и остались у нее, а еще соболиное манто и крест с образком на шее.
– У меня есть иконка с изумрудами, – проговорила она и приложила руку к груди, показывая на крест святого Пантелеймона-целителя. – Изумрудов в ней с десяток. Так что вы не сомневайтесь, – убеждала она женщину. – Я оставлю его вам в оплату, хлеб даром есть не стану.
– Ух ты, честная какая! Да уж, разве можно божеским расплачиваться, – упрекнула ее женщина. – Ничего мне от тебя, девочка, не нужно. Оправишься, просохнешь, отвезу тебя до деревни, там, может, и о кучере своем что разузнаешь.
– А до Петербурга можно ли будет нанять лошадь? – спросила Анна. – Мне в Петербург нужно. Меня там папенька ждет. Он болен очень.
– Ну, люди добрые кругом найдутся, – покачала головой женщина. – Попросишь, так и свезут. Особливо, если оплату пообещаешь. А я уж старая, с меня проку в том не будет, – предупредила она. – Вижу плохо, глаза попортила от долгой работы, да от слез выплакала все. Сколь уж лет одна на белом свете маюсь, – женщина накрыла Анну простыней, сверху постелила тулуп, – и давно бы уж помереть пора, а все не идет смерть. Смеется надо мной люд честной. Пора уж тебе, Матрена, говорят, отправляться вслед за муженьком своим да сынами. Никому ты не нужна, даже Бог тебя не берет. А уж сколько годов прошло, я и со счета сбилась, как проводила Ивана своего на царскую службу. Осталась одна с тремя сынами малыми. Не вернулся ко мне Иван. Попал служить он на флот и в баталии какой-то с нехристями, с басурманами этими сгинул, – она всхлипнула и закрыла лицо краем черного платка. – Ушел на дно, даже и мертвого его не повидала я напоследок. Мне ж за него только рубль серебряный прислали, как бы за храбрость отблагодарить. А что мне рубль? Мужа не заменит, сынов – тоже. Только память о них. – Она замолчала, потом продолжила, голос ее дрожал: – Как надела я по Ивану черный платок, так уж и не снимаю с той поры. Я все царицу-матушку спросить желала, что же муж-то мой, коль храбрецом был, не заслужил большего, только рубль? Отчего после гибели его и сынов не пощадили, всех троих забрали в солдаты, как подросли. Я уж к губернатору ходила, в ноги падала. Супружницу его поджидала у театра во Пскове, ее молила пощадить меня, заступиться. «Хоть младшенького оставьте, на кого ж мне, сирой, опереться, – плакала перед ней на коленях. – Холостыми сыновья мои от меня уходят, внуков не оставили мне, родители уж давно в могиле. Куда податься? Как хозяйство вести». Никто не пожелал говорить со мной. Позвала губернаторша Салтыкова солдата, чтобы оттащил меня прочь от кареты. Так и ушли сынки мои один за другим. И все сгинули, – по морщинистой щеке женщины пробежала слеза. – Всех под басурмана положили. Так за них мне даже и рубля не прислали. А уж как местечки те, где сыновья мои лежат, прозываются, я не знаю, – она пожала плечами. – Все не нашенские какие-то названия, одно вроде Измаил. Это где младшенький погиб, а иные и еще раньше…
– Козлуджи, Фокшаны, Рымник, – произнесла Анна названия мест, у которых происходили сражения с турками.
– Да, вот верно ты сказала, как-то так оне и прозывались, – оживилась женщина. – Только мне ж вовек туда не добраться, чтоб на их могилки хоть одним глазом посмотреть. Осталась одна-одинешенька солдатка Матрена, людям на забаву, – она вздохнула, потом встала со скамьи и направилась в красный угол, где висели иконы, тускло освещенные лампадой. – Я тебе рубль серебряный сейчас покажу, – объяснила она. – Он единственное мое богатство и об сынках память. Помирать стану, попрошу, чтоб в гроб со мной положили.
Матрена покрестилась на икону, поклонилась, потом встала на цыпочки и сняла с образа потемневшую от времени монету, обвязанную красной ленточкой. Держа перед собой на ладони, как великую ценность, поднесла ее Анне. Взглянув на монету, Анна увидела изображение императрицы Екатерины Алексеевны, а внизу надпись по латыни – «Чесма». И год сражения – 1773. Больше тридцати лет назад.
– Так ваш супруг погиб под Чесмой? – Анна не на шутку разволновалась. Прижав тулуп к груди, она привстала на лавке и отбросила спутанные волосы с лица. – В сражении при Чесме? – переспросила она.
– Верно и так, – Матрена пожала плечами. – Я грамоте не обучена, читать не умею. Тута написано на монетке, где, мне так поп в церкви сказывал.
– При Чесме, – Анна покачала головой, – вот как бы подумать такое? Я тут у вас, а ваш муж был матросом при Чесме и погиб там?! – воскликнула она.
– Ну да, – Матрена в недоумении пожала плечами. – А что с того? – спросила она обеспокоенно. – Там что-то дурное было, при Чесме-то, что ж, не герой мой Иван? – теперь уж разволновалась она. – Ничего мне поп о том не говорил.
– Нет, нет, – поспешила успокоить ее Анна. – Все, кто дрались при Чесме, – герои, а кто погиб – вдвойне. Это было великое сражение. Только я еще не сказала вам, кто я такая, – она виновато улыбнулась. – Я Анна Орлова-Чесменская, дочь адмирала Алексея Орлова, который тогда командовал русской эскадрой. И папенька мой, который ждет меня в Петербурге, он и есть Алексей Орлов.
– Вот как! – женщина всплеснула руками, чесменский рубль выскользнул у нее и упал на пол. Наклонившись, она поспешно подняла его. – Дочка адмирала? Как же тебя занесло-то к нам? – она взяла огарок сальной свечки, горевший в медной подставке, и поднесла его ближе, чтобы рассмотреть Анну. – Верно говоришь, чудно, – согласилась она. – Сколько раз ходила я в церковь, ставила за упокой Ивановой души свечку, все просила, чтоб какую весточку подал мне ненаглядный мой, что, мол, помнит обо мне. Может, и заберет меня к себе, зажилась совсем, опостылело все мне на земле. А он все молчал. Даже во сне ни разочка мне не явился. Я уж думала, осерчал за что. А тут, на тебе. Ниспослал господь встречу, адмиральская дочка появилась. Мне теперь и помереть можно. Так и верю я, сам Иван тебя ко мне прислал. Вот для чего так долго он меня на земле держал, чтоб я дочери его адмирала помогла.
– Вы мне помогли, а я вам помогу, – Анна взяла из рук женщины Чесменскую монету и долго смотрела на нее. – Когда мой отец разгромил турок под Чесмой, – произнесла она задумчиво, – меня еще на свете не было. Что же вы Салтыковым кланялись, – бросила она на женщину взгляд. – Надо было адмирала Орлова просить о заступничестве. Батюшка мой многих матросов своих помнит поименно. Я помню, к нам в Кузьминки, имение под Москвой, приходили женщины, которые потеряли мужей и сыновей при Чесме, молили о помощи князя. Били их помещики, обирали шибко. Малолетних детей отбирали от матерей. Так князь Орлов никогда в стороне не оставался. За большие деньги выкупал такие семьи и селил у себя на землях, где уж им жилось добро.
– Знала бы, попросила бы попа написать князю челобитную, – вздохнула Матрена. – Так я даже и имени его не ведала. А кто ж подскажет мне? Я же в молодости, веришь ли, по деревне первой красавицей была. И Иван, завидный жених, мне достался. Собой красив, меня любил, не бил, ласкал только. Сколько баб мне завидовало. Так я думаю, навели они на меня порчу. А как разрушилась вся жизнь моя, обозвали невезухой и спровадили на отшиб деревни, чтоб глаза не мозолила.
– Кто же помещик здесь у вас? – спросила Анна, возвращая Чесменский рубль хозяйке.
– Бывший государев секунд-майор Полянский с супружницей, – ответила Матрена, вытирая платком влажные от слез щеки, – я в былые времена у него при доме убиралась. Так секунд-майор как напьется вина, все начинал приставать ко мне в сенях. Я же, как об Иване горькую весть получила, зареклась, ни на кого не взгляну, всю жизнь верность ему сохраню. Еще надеялась, что сыновья мне опорой станут. А секунд-майор отказа моего терпеть не стал. Приказал сечь немилосердно, вот оттого хромаю я теперь, что всю спину мне отбили на порке его. Знать уж не могу наверняка, – Матрена всхлипнула. – Куда мне, но чует мое сердце, постарался барин наш, чтоб моих сынов без разбора забирали. Ездил к Салтыкову, обозвал Ивана моего разбойником. Чего ж не наклевещешь, коли управы не боишься, – она вздохнула. – А от бабы слабосильной какая управа. Вот и погубил всех, а меня прогнал из дома. Теперь уж сам старый, как и я. Говорят, с постели не встает, всем его молодая женка правит. Да я уж ее не видала. Обо мне она не помнит, мне ж и легче.
– Не помнит, так вспомнит, – пообещала Анна, – как супружника вашего фамилия была? – спросила она у Матрены.
– Лопатин. Иван Ловатин, – ответила та настороженно. – Я, стало быть, Лопатина Матрена, Михайловна по батюшке.
– А если я вас, Матрена Михайловна, из здешних мест заберу и с собой в Петербург позову, поедете? – спросила Анна как можно мягче. – Или жаль оставлять родные места?
– Какие же они мне родные? – грустно улыбнулась Матрена. – Давно уж хуже вражьих стали. Только не поверю я, что охота вам, барыня, нянькаться со мной. Что вам до горя моего? Только одна забота лишняя. Посочувствовали – и на том спасибо. Да и не отпустит меня секунд-майор, а уж женка его молодая тем более. Хоть и старая я, проку с меня нет, а цену заломят, из вредности.
– Меня цена не пугает, – откликнулась Анна, – более того, я и долго разговаривать с ними не стану. Сколько за детей и стариков помещики просят, меня не проведешь. Отпишу полицмейстеру записку, чтоб не разыскивал, да заберу даром. Супротив князя Орлова полицмейстер не пойдет. А у меня в Петербурге для вас, Матрена Михайловна, дружок имеется, – добавила она загадочно. – Вы ж, наверное, желаете узнать, как погиб Иван ваш, каков он был на службе. Неужто не желаете? – спросила она лукаво.
– Больше всего иного желаю, – старуха даже привстала со скамьи. – Но кто ж мне расскажет?
– Камердинер моего отца Егор Кузьмич, – ответила Анна с улыбкой, – он на эскадре при папеньке посыльным служил. На всех кораблях бывал, всех матросов знал наперечет. Я уверена, что знает он и Ивана Лопатина. Вот расскажет вам, как они время коротали перед сражением.
– Анна Алексеевна, благодетельница моя, – старуха рухнула на колени перед Анной и прижала руку ее к губам. – Вот услышал господь мою молитву, прислал заступницу. Да я хоть босиком по снегу, на край света за тобой пойду…
– Ну для того нужды у нас не приспеет, – Анна ласково подняла ее и усадила рядом с собой, – вот просохнет одежда моя, так сразу отправлюсь я в деревню, поищу там добровольца, кто за меховое манто мое из соболя мне повозку с лошадью уступит, чтоб до Петербурга добраться. Поеду в вашем тулупе, Матрена Михайловна, уж не обессудьте, – усмехнулась она. – А пока собирайтесь вы. Долго ли собираться станете?
– В чем одета, в том и тронусь, – уверила ее старуха, – только скарб кое-какой возьму, да кошку Машку, если можно. А добро все свое оставлю своячнице. Одна она меня жалела, всем супротив, пусть даром и берет. Может, она взамен лошаденку и даст с санями крытыми. Хотя очень сумлеваюсь я, – Матрена покачала головой, – в крестьянской жизни лошаденка – первое богатство. А на моей лошадке далеко не уедешь, старая она да слепая, как и я. Да и сани развалюха, на них только дрова и возить.
– Так я же родственнице вашей манто оставлю, – напомнила Анна. – Она за такое манто себе трех лошадей купит, – и тут же спросила: – А что, сами Полянские далеко ли живут? Может, мне к ним нанести визит, у них экипаж получше найдется, да и о вас, Матрена Михайловна, сразу бы дело решили.
– Полянские далеко, – вздохнула старуха Лопатина, – мы у них самые отсталые, потому они про нас вспоминают, когда часть хлеба да сено надо им нести на двор. Верст с десять до их имения будет, дорога туда полевая летом ведет, а нынче и вовсе позаметало все.
– А что же, иных каких помещиков, соседских, не живет поблизости? – спросила озабоченно Анна.
– Были недалеко. У самого моря на песке дом их стоял, не нашенские, с иноземной фамилией. Но уехали, бросили свой дом. Осталась в последние годы там старая экономка их, моих лет, верно, но и она умерла недавно. А теперь какой-то родственник дальний поселился. Зовется мудрено, – Матрена поправила платок. – Язык сломаешь, но ни за что не выговоришь фамилие евоное. Я ему время от времени продукты с хозяйства своего вожу, ну, вот хлеба испеку, каши какой в деревянной ладке. Опять же, и постирать просит. Свою прислугу не заводит. Странный очень барин, – Матрена покачала головой. – Все бегает по дому, озирается. В одной комнатке под самой крышей засел и не высовывается оттуда. Словно боится кого-то. Но, видать, прежде очень богатый был, белье у него все шелковое, фигуркой царского орла помечено. Вот опять вчера порты свои всучил, – пожаловалась она, – так ты, матушка, Анна Алексеевна, поспи покуда на печке у меня, отогрейся как следует, а я еду сготовлю, покормлю тебя, а там уж и решим, к кому тронуться, к Полянским или к странному барину тому наведаться, может, он что подскажет. Заодно и порты ему отдам. Пускай уж сам сушит. У меня места нет.
– А экипаж есть у него? – спросила Анна, раздумывая. – Как же он приехал на взморье?
– Нет у него экипажа. Если куда его подвезти надо, так я на дровнях своих его везу. А приехал он, как вы, на почтовой упряжке. Я вот так на него гляжу, то ли недуг какой его тайный гложет, то ли совесть, но уж больно неспокоен он. Бес в нутрях сидит и точит, точит его. Вроде и не старый он еще, годами-то, но на лицо – глубокий старик. Волосы как лунь белы, до плеч длинными носит их, все лицо в язвах, заживленных, верно. Глазищи сверкают. По молодости, видать, красавчик был, но больно уж дурен сделался. Ну, вставай, вставай, я тебя до печки провожу. Полежи, отдохни, – старуха помогла Анне подняться с лавки и довела ее до полатей. – Угощение у меня небогатое, все больше каша ячменная да хлеба ржаного ломоть, – оправдывалась она. – Ты ж к такой еде не привыкшая, но все голодной не оставлю. Вот еще рыжики моченые в бочке в погребе остались, – вспомнила она, – сама в лесу собирала.
– Вы об еде для меня шибко не хлопочите, – скромно остановила ее Анна, – чем богаты, тому и рада буду. Мне и кусочка калача моченого достаточно, не балованная я.
– Как же так? – старуха в удивлении повернулась к ней. – Адмиральская дочка и не балованная? У нашего барина, хоть он и не адмирал, а всего лишь секунд-майор, две девицы таковы нутром, что и врагу не пожелаешь. Бывало, как заведут с утра капризы свои, чего подать да принести, до самого полудня все поручения их не переделаешь. А довольны никогда не бывали, еще тумака дадут, прямо так под зад туфлей, вроде как и не барыни, а сами холопки, а то еще и похуже холопов будут. Слава богу, нынче переотдавал их секунд-майор замуж, съехали они от нас, в других местах капризничают.
– Мне папенька ни в чем отказывал, – пожала плечами Анна и, забравшись на полати, натянула плотнее на себя тулуп. – Но само как-то вышло так, что выросла я со склонностью к простоте больше, чем к богатству. Может, оттого, что папенька сам к простоте тяготел, не роскошествовал без толку, меру знал, хотя и богатством его царица не обидела.
– А что, скажи-ка мне, – Матрена подошла к Анне ближе, сложив руки под передником, – царица-то, что на монетке изображена, до сих пор в столице-то правит. Видала ли ее? Хороша ли собой государыня?
– Государыня Екатерина Алексеевна умерла уж лет с десять тому назад, – вздохнула Анна. – Мне частенько при ней служить доводилось. Собой красива была до последнего вздоха, умна, терпелива, хотя и строга к подданным. После нее сынок ее правил Павел, а теперь государь наш внук Екатерины Алексеевны – император Александр Павлович. Неужто и не слыхали? – удивилась она.
– Нет, не слыхала, прости меня, грешную, Господи, – старуха перекрестилась на икону. – Внук уж на трон взошел, – она снова прижала конец платка к глазам. – Сколько уж годочков минуло, – сокрушенно покачала головой. – Мне ж, убогой, кто скажет, – пожаловалась она, поправляя фартук. – Может, что и говорил поп в церкви, да я хворая лежала, а то и вовсе не поняла, слышу-то тоже плохо нынче, особенно когда далеко говорят, а народу много вокруг толпится. Ну, лежи, лежи, а я на двор сбегаю, – спохватилась она. – Сей часок дровишек принесу, надо в печку подбросить, рыжиков из погреба достану. Покушаем мы с тобой. Что ж одежка твоя? – она кинулась хлопотливо к печи. – Не просохла ли? – перебрала тонкими, сморщенными пальцами бархатные складки платья, заметила с сожалением. – Сыровато еще. Ну, погодь, погодь маленько, – набросив на плечи залатанный пестрыми квадратами тулуп, выбежала на крыльцо.
Анна улеглась на спину и созерцала узоры паутины под потолком. Печка приятно согревала ее с двух сторон, так что Анне через некоторое время даже стало жарко. Она откинула тулуп и закрылась только простыней. В тишине сон постепенно одолевал ее. В нем в бледно-фиолетовых, пронизанных солнечными лучами волнах света всплывали давно забытые картины: украшенная крутобокими яшмовыми вазами парадная лестница Зимнего дворца, выстеленная ярко-алым ковром. По ней в верхние покои чинно, друг за другом поднимаются придворные в высоких напудренных париках, украшенных драгоценными каменьями. Все они одеты празднично, в яркие камзолы, перетянутые орденскими лентами и богато расшитые золотым позументом. За мужчинами отдельной группой шествуют дамы, в разноцветных платьях на широких фижмах, обсыпанные драгоценностями, с мертвецко-белыми от изобилия пудры лицами. Только щеки рдеют румянами. Все эти люди направляются в тронный зал, на прием к царице. Анне кажется, что она стоит в стороне и наблюдает за ними. Она хочет присоединиться к процессии, но ее гонят, не пропускают. Кто-то шикает на нее, кто-то толкает, широко открыв остекленевшие, бесцветные глаза. Кто-то пытается защититься от нее, выставляя вперед руки с растопыренными, украшенными бесчисленными перстнями пальцами. Придворные словно плывут над ступенями лестницы, и, приглядевшись, Анна вдруг понимает, что все они уже давно покинули мир живых. Толпа мертвецов шествует на прием к государыне, которая тоже покоится в могиле. Привстав на цыпочке Анна видит, как высокие золоченые двери распахиваются перед ними, и в ослепительном белом сиянии, точно божество, царица является своим подданным. С ног до головы она одета в вышитые алмазами одежды. За ней шествуют ее фавориты, и в одном из них Анна узнает своего дядю, князя Григория Орлова. Узнает по портрету, который с детства созерцала в гостиной Мраморного дворца, так как «прекрасный Гриц, Адонис императрицы» умер еще до того, как сама она появилась на свет. Голову Орлова украшает тщательно причесанный седоватый парик, отливающий голубизной. Черты его лица, правильные и ясные, так узнаваемы, что Анна не выдерживает, она тихо вскрикивает во сне. Видения исчезают. Она слышит, как кошка Машка, неловко спрыгнув, толкает со скамьи деревянную бадью, и Матрена, поругивая ее, проходит, шаркая, по комнате, чтобы поставить бадью на место. Потом она снова выходит на крыльцо, поток холодного, морозного воздуха протягивается к Анне, царапая ее обнаженные плечи. Она поеживается и снова смежает веки. Вдруг на крыльце она слышит громкий топот – кто-то отряхивает снег с ног. Насторожившись, Анна приподнимается на лежанке. Сердце ее замирает, словно ожидая чего-то неприятного и неизбежного. Через мгновение она слышит хрипловатый, но до боли знакомый голос, он словно является из сна.
– Что-то позабыла ты обо мне, Матрена! Я уж подумал, не померла ли?
Анна вздрогнула. Ей показалось, что сон ее продолжается, только теперь наяву. Надменный, язвительный, уничижающий, она бы вспомнила и узнала этот голос среди сотен других. Его явление в затерянной среди сосновых лесов и песчаных дюн избушке старухи-солдатки производило впечатление невероятного события. Как, откуда? Неужели? Анна боялась поверить собственной догадке…
– Уже пятый день не являешься ко мне, – дверь в избу распахнули. – Вся провизия у меня закончилась. Забыла про меня, старуха? Или мало платил? – в сенях послышались тяжелые, уверенные шаги. Кошка, мяукнув, шмыгнула из-под лавки за сундук и затихла там.
– Таки захворала я, милок, – откликнулась Матрена, шаркая лаптями за пришельцем. – Цельных три дня на лавке пролежала в жару, только вот вчера полегчало. А пока я хворая лежала, работенку мою никто не делал, оттого и запасов тебе не наберегла, привезти-то нечего.
