Виктория Мальцева
Моногамия. Книга 3. Половина души
Глава 3. Габриель
Possibility – Lykke Li
Проходит ещё год. Теперь мне тридцать четыре. Я окончила учёбу, и мне предложили место младшего преподавателя на практических занятиях по алгебре на первых курсах. Я занимаюсь любимым делом, достойно зарабатываю и больше не пользуюсь финансовой поддержкой Алекса. Артём увлёкся программированием, кажется, он, наконец, нашёл себя. Мы продолжаем жить в доме на берегу, но у меня уже есть планы и на этот счёт. В свободное время я занимаюсь йогой и работаю над своей диссертацией: «Некоторые методы проекционного типа численного решения одного класса слабо сингулярных интегральных уравнений». Интегральные уравнения возникают при математическом описании механических, физических и других процессов, но, несмотря на значительное продвижение в этой области, методы их приближенного решения исследованы еще явно недостаточно. Этим исследованием я и занимаюсь, и поглощена им полностью. Это дело будет моей гаванью и смыслом жизни в течение нескольких последующих лет.
На моём лице всегда горит неоном яркая вывеска удовлетворения, благополучия и покоя. За ней – разбитое сердце, изнемогающее от боли.
У Алекса родилась ещё одна дочь – Аннабель, он сам дал ей имя. Мои любимые Габриель и Аннабель – так теперь он называет своих близких. Он много работает, как и прежде, но всегда находит время для детей, причём всех – и тех, которые не имеют к нему отношения тоже. Мои дети любят его всем сердцем, и от этого мне ещё тяжелее. Редко, но мы видимся – в основном на совместных вечеринках. Его лицо, как мне кажется, тоже выражает умиротворение и покой, похоже, он доволен жизнью, получил то, что хотел. И это дала ему Габриель – бывшая угловатая девочка, которую никто не замечал. И всё-таки это оказалась Габриель – моя интуиция меня не подвела, что-то внутри меня всегда знало: рано или поздно он выберет её. Так и случилось, и, кажется, они счастливы. Он относится к ней с теплом и нежностью, той нежностью, в которой купалась когда-то я… моей нежностью.
Я вижу, как его рука гладит её волосы или обнимает талию, как его губы целуют её лоб, и представляю себе не нарочно – это выходит само собой – как он занимается с ней любовью, и это доводит меня до исступления. Моя личность парализована зависимостью, чувством к нему, которое страшно назвать любовью. Оно больше похоже на болезнь, злокачественную хворь, которая съедает меня изнутри. Я изо всех сил стараюсь выкинуть Алекса из своего сердца, но оно держит его мёртвой хваткой – так же самозабвенно, как сам он не выпускает руку Габриель из своей.
У нас случаются вечеринки с его и моими друзьями, мы устраиваем их чаще на нашей террасе – она больше, и у Алекса нет бассейна. Я не любитель вечеринок, но сейчас их обожаю, потому что для меня это единственная возможность видеть его. Люблю бесконечно, безмерно, безгранично, люблю тихой больной любовью. Но, мне кажется, я достаточно хорошо скрываю свои чувства, и никто ни о чём и не подозревает.
Главное для меня сейчас – хотя бы иногда, хоть изредка, пусть издалека и мельком, но видеть. Я стараюсь делать это незаметно, украдкой, и любуюсь им, его телом, его руками. Я мечтаю о нём, смотрю на его волосы, когда он беседует с кем-нибудь и представляю себе, как мои пальцы купаются в его прядях, почти ощущаю их мягкость и упрямство. Обвожу взором контуры его губ и касаюсь их мысленно своими лишь слегка – так, чтобы он ничего не почувствовал. Я мечтаю дотронуться до него, но это абсолютно невозможно, ведь он, похоже, избегает меня: приходит к детям, только когда меня нет, решает бытовые вопросы через Артёма, Эстелу, деловые и финансовые – через своего адвоката. Я забыла, когда мы в последний раз разговаривали с ним. Ах да, это было в мой день рождения, полгода назад.
Он сказал:
– Поздравляю тебя. Желаю тебе счастья.
Улыбнулся и посмотрел в глаза, да, один единственный раз он посмотрел мне в глаза именно тогда. Я не вижу его взглядов больше. Совсем. Их просто больше нет, как и какого-либо интереса ко мне. Это трудно выносить. Очень трудно. Нет таких слов, которые могли бы выразить изнуряющую тоску по нему. Теперь я во всей полноте переживала то, что переживали сотни (или тысячи?) его бывших, или никогда не бывших, но просто влюблённых. Моя душа истерзана, в меня будто попал метеорит и выбил огромный кусок ткани, во мне зияет дыра, но я почему-то ещё дышу, ещё живу, ещё вижу… вижу его. Я рана, огромная рана, я кислотный ожог, я продолжаю разлагаться на атомы, я уничтожаю себя, медленно, но уверенно я иду к концу.
Birdy – All You Never Say
Однажды мне довелось случайно столкнуться с ним в даунтауне Сиэтла. В то утро я проснулась с чувством, что новый день принесёт мне нечто хорошее, радостное, неожиданное. Солнце заливало наш дом по-зимнему мягким золотым светом – явление крайне редкое в обыкновенно пасмурном и депрессивном Сиэтле. И это было чудесно – тот день, и то событие, которое он подарил, стали моим чёрным шоколадом в голодное время пост ядерного апокалипсиса, потому что в состоянии постоянной депрессии и хронической хандры подобные презенты судьбы воспринимаются не иначе, как нечто спасительное, подоспевшее едва ли не в последний момент.
Я и мои трое детей в моём черном Порше на пути в школы. На перекрёстке мы стоим в длинной очереди, ожидая переключения светофора, солнце слепит нас своими лучами через лобовое стекло. Нам повезло, и сейчас, именно в это утреннее время мы даже можем видеть его не слишком яркий золотой диск, повисший между рядами небоскрёбов прямо над широкой и бесконечно длинной улицей. Дети спорят и шумят, их перебранки никогда не заканчиваются, поэтому я даже не стремлюсь вникать и разбираться кто прав, а кто виноват, и просто наслаждаюсь солнечным светом, его теплом, ласкающим моё лицо и растапливающим многие мои страхи, мимолётным и едва уловимым счастьем от осознания своей жизни и её временами открывающейся прелести в простых, обыденных вещах и явлениях.
Мои глаза на мгновение переключаются с солнца на левый ряд дороги, в который мне ещё предстоит перестроиться, и я вижу через два автомобильных стекла Алекса: его машина стоит рядом с нашей, и в эти секунды мы находимся в каких-то двух метрах друг от друга. Он не видит меня и что-то сосредоточенно, необычайно серьёзно говорит, хотя в машине никого нет, и я понимаю, что это громкая связь.
Меня пронзает и пропитывает радость, сердце разгоняется в бешеном галопе, мне кажется, оно уже готово выпрыгнуть на торпеду, у меня взмокли ладони, и мне уже совершенно очевидно, что я и гордость – явления несовместимые. Мне стыдно. Думаю о том, что лучше бы он так и не заметил нас. Но, если заметит – я смогу увидеть его карие глаза, его всегда умный и глубокий взгляд. Господи, как же мне нужно увидеть его глаза! Хотя бы несколько мгновений побыть центром его внимания! Внезапно понимаю, что именно его глаз мне не хватает больше всего, ведь это единственный честный способ нашего диалога. Честный и даже искренний, потому что спрятать что-либо невозможно. Но с момента нашего расставания я так мало значу для него, что он не удостаивает меня взглядами вообще, я словно невидимка, пустое и ненужно нечто.
В этих печальных мыслях я решаюсь ещё разок взглянуть на Алекса, потому что автомобили перед нами начали двигаться, через мгновения мы разъедемся, и в следующий раз мне посчастливится увидеть его только месяцы спустя, через многие-многие месяцы долгого и тоскливого ожидания.
Неожиданно я наталкиваюсь на его глаза – он смотрит на меня и немножко улыбается, потом отрывает кисть от руля в приветственном жесте, и я повторяю за ним, подобно зеркалу, идеально отражаю его движения: тот же диапазон радости и тепла в улыбке, та же амплитуда отрыва пальцев от диска руля… Мы соединены взглядами на скупые мгновения, но меня оглушает неожиданный эффект наполнения, насыщения энергией и волей к жизни, и самой этой жизнью, мне будто делают искусственное дыхание, и я оживаю.
Алекс – удивительный человек, но ещё более поразительно его влияние на меня. Как странно, что, имея такую связь с ним, я живу совершенно отдельной жизнью, ведь по ощущениям – он часть меня, а если это так, то и я тоже должна быть частью его. Но это только теория, а жизнь – слишком сложное явление, чтобы надеяться на такие простые законы.
Мы разъезжаемся, и я думаю о том, что моё непроизвольное подражание символично: я действительно в этот период своей жизни не личность, больше не принадлежу себе – теперь я только отражение болезненно желанного когда-то «моего» Алекса. И уже весьма размытое.
Ещё я размышляю о том, как странно всё устроено в жизни, как непостоянно и как безнадёжно нестабильно: ведь этот человек в духовном и физическом плане совсем недавно был частью меня, мы спали в одной постели, пили из одной чашки, любовались одними и теми же закатами, делили боли, страхи и радости на двоих, стали родителями и соединили свои гены в прекрасном ребёнке, а теперь мы, словно чужие, случайно сталкиваясь в городской суете, приветствуем друг друга коротким жестом, лишённым чувства и тепла, даже намёка на близость или хотя бы память жившего когда-то в наших душах родства. Теперь мы чужие, и, отдав долг этикету, разъезжаемся каждый по своему маршруту своего отдельного жизненного пути.
THE XX – Angels
Два месяца спустя мне приходит в голову действительно стоящая мысль бросить себе спасательный круг, и я еду к Алексу в офис поговорить. Без предупреждения, потому что мы с ним вообще не пересекались. Можно было позвонить, и я звонила, но он не брал трубку. Так как мне очень срочно понадобилось это сделать, и я боялась растерять весь кураж, не придумала ничего лучше, как навестить его на работе. Почему-то мне показалось, что там наша беседа будет конструктивнее. Примечателен не сам наш разговор, а то, чего мне стоило прорваться к нему.
В фойе высотного здания девушка на рецепции сразу же сообщает, что мистера Соболева сейчас нет на месте, он на объекте. Я разворачиваюсь к выходу, но замечаю заплаканную мордашку в кресле и останавливаюсь, как вкопанная. По её позе очевидно, что она тут давно. У меня во рту мгновенно появляется горьковатый привкус, я чувствую, как вся сморщиваюсь. Пока стою, ко мне подходит женщина в красивом костюме, хватает меня под локоть и отводит в сторону.
– Я знаю, кто вы. Почему вы не пытаетесь встретиться с ним другим способом? Одним из тех, которые доступны только вам?
– Я звоню, он трубку не берёт, а мне нужно срочно с ним переговорить, – отвечаю, не до конца понимая, в чём интрига.
Она качает головой и тихо сообщает:
– Конечно, он не на объекте. Это стандартный ответ для девушек, – и тут она со значением смотрит мне в глаза, затем кивает на заплаканную девицу. – Таких здесь хватает, а у охраны есть инструкции.
Я только и могу, что пролепетать:
– Боже… И они вот так ждут его в фойе?
– Да, – кивает. – Такая картина здесь – обыденная вещь. Не все конечно так рыдают, некоторые просто ждут. Но он никогда не пользуется центральным входом: есть несколько других способов войти в это здание.
– Ясно. Спасибо за информацию. Я найду другую возможность связаться.
Всё это безжалостно отрезвляет, горечь во рту становится невыносимой: теперь я одна из них – отвергнутых, несчастных, одиноких, безнадёжно больных им.
Я освобождаю руку, собираясь уходить, но женщина снова меня останавливает:
– Постойте, сейчас я сделаю звонок.
И хотя она отходит немного в сторону, мне всё же слышно часть разговора.
– Да, это важная персона. Думаю, тебе лучше спуститься и поговорить с ней. Как хочешь, но смотри, чтобы у тебя не было потом проблем. Да-да, абсолютно уверена. Хорошо.
Моя спасительница с довольным видом отключает телефон и спешит обрадовать:
– Кажется, мне удалось всё устроить. Сейчас за Вами придёт его личный секретарь.
Личный секретарь – девица с шикарным лицом и невероятно длинными ногами в строгом чёрном брючном костюме. Эта дама выглядит, скорее, не как секретарь, а как директор. Её необычные, плавные, уверенные движения завораживают. Жестом она приглашает меня следовать за ней и, когда мы оказываемся в отдельной комнате, снова жестом указывает на кресло. Сразу начинает допрос.
– Кто Вы?
Я называю имя, нарочно используя свою бывшую фамилию, имя Алекса.
– Я хорошо знаю миссис Соболев. Она часто бывает здесь, – ставят меня в известность, приподняв бровь.
– Я бывшая миссис Соболев и всё ещё пользуюсь прежним именем.
– С какой целью вы просите о встрече?
– Я не прошу о встрече. Я пришла поговорить с бывшим супругом по личному вопросу.
Подняв на этот раз уже обе свои идеально ровные брови, она замечает:
– Если мистер Соболев будет решать все личные вопросы, которые возникают у дам, боюсь, ему некогда будет работать.
– А я боюсь, милая девушка, вы окажетесь без работы, если в решении моего вопроса мистер Соболев не примет участия, ведь произойдёт это по Вашей вине, – я тоже умею играть в эту игру.
Отработанный на троих детях железный тон имеет нужный эффект – мы поднимаемся на этаж номер сорок – его этаж. Однажды я здесь уже была, давно, правда, и тогда секретари встречали меня с улыбкой и тут же провожали самым кратчайшим путём к нему. Как всё изменилось.
The ХХ – Together
Меня просят ждать в фойе «личного» этажа, а «личный» секретарь удаляется на переговоры по поводу «личной» встречи с моей персоной.
Не успевает дверь за ней зарыться, как они уже выходят из неё вдвоём. Я знаю, что за двумя просторными тамбурами находится конференц-зал – там я тоже однажды была, и необъятный стол из прочного бирюзового стекла навсегда останется в моей памяти.
На личном секретаре нет лица. Она подходит ко мне и, не глядя в глаза, просит:
– Извините за задержку, миссис Соболев.
Алекс при виде меня удивлённо поднимает бровь, затем, когда отворачивается, я успеваю заметить, как он расплывается в улыбке, и искренне не могу понять, чему он радуется. Все вместе мы направляемся к его кабинету, в котором я, к слову, не была ещё ни разу. Личный секретарь следует за нами, глядя в пол. У меня мороз по коже от того, какая здесь дисциплина.
Мы входим в кабинет вдвоём, секретарь остаётся у двери, очевидно, ждать, пока я выйду.
Кабинет Алекса шикарен и, как всегда, огромен и полупрозрачен. Это его стиль, и он прослеживается во всех его творениях. Простор, много стекла, ещё больше света, минимум предметов и мебели. Он предлагает мне расположиться на белоснежном диване, сам садится напротив на такой же. Меду нами небольшой столик в стиле хай-тек. Здесь, очевидно, проходят его встречи в не столь деловой обстановке, как в конференц-зале. В голове проносится: «Зря я тогда не выбрала кабинет, тут намного удобнее было бы на этих диванах».
Так близко, как сейчас, мы не были уже очень-очень долгое время, и это вначале немного меня дезориентирует. Его лицо светится, и я замечаю, что он изо всех сил старался не улыбаться.
– Ты всё ещё пользуешься моим именем? Должен признать, это чертовски приятно!
– Только здесь, иначе к тебе не прорваться.
– Извини за это, я виноват. Недостаточно убедительно инструктирую персонал.
– Как раз чересчур убедительно, я бы сказала.
– Хорошо, я понял. Давай к делу, меня ждут.
– Если я очень тебя отвлекаю, я могу подождать или зайти позже.
– Все самые важные дела у меня в семье.
– Я больше не являюсь твоей семьёй. Я хочу переехать из дома на берегу в какое-нибудь другое место, поскольку испытываю серьёзный дискомфорт от нашей большой шведской семьи.
Лицо Алекса в одно мгновение мрачнеет, его игриво сдерживаемую улыбку словно сметает. Его плечи опускаются, и мне даже кажется, будто под глазами у него появляются тёмные круги. А может, они там и были, только я сразу не заметила. Он сосредоточенно трёт переносицу, прикрыв глаза, затем откидывается на спинку дивана, и холодным, совершенно ледяным тоном спрашивает:
– У тебя проблемы с Габриель?
– Нет. Абсолютно точно нет.
– Я раздражаю тебя?
– Мы почти не видимся, ты в принципе не можешь меня раздражать.
– Тогда в чём дело?
– Ты придумал весь этот фарс ради якобы близости к Лурдес, но навещаешь её раз в месяц, наверное, не чаще. Так что я не вижу необходимости в такой близости и предлагаю жить своими отдельными жизнями, не пересекаясь. Это ненормально.
– Я вижусь с Лурдес каждый день, если тебе это неизвестно. Стараюсь не попадаться тебе на глаза, но ты всё равно недовольна.
– Допустим, меня напрягает факт твоего присутствия поблизости. Я не могу это объяснить.
Алекс слишком надолго погружается в раздумья, учитывая ждущих в конференц-зале. Затем поднимается, и, засунув руки в карманы брюк, подходит к стеклянной стене. Смотрит некоторое время на простирающийся у его ног Сиэтл, потом сообщает:
– Через некоторое время я уеду. Надолго. Потерпи немного. Я строил дом на берегу для тебя и хочу, чтобы ты и дети жили в нём. Если и мой отъезд тебе не поможет, решим, что с этим делать, когда я вернусь.
Я не ожидала, что он будет таким упёртым.
– Почему не сделать это сейчас? Любой развод – стресс, и мы усугубляем его негативные последствия.
– Какие именно? – на этот раз он усаживается в своё кресло за рабочим столом и принимается что-то делать на своём компьютере, демонстрируя мне, тем самым, потерю интереса к дальнейшей нашей беседе.
– Не хочу говорить на эту тему, особенно после всего, что наблюдала сегодня в твоём фойе.
Я поднимаюсь и направляюсь к выходу, так как уже поняла, что решение принято, дальнейшая беседа не имеет смысла, и кроме боли я ничего не получу, да и, к тому же, рискую разрыдаться, что совершенно недопустимо.
– Стой, – резко окликает меня Алекс. – О чём ты?
Я поворачиваюсь и, конечно, натыкаюсь на его острый, почти свирепый взгляд. Мне совершенно очевидно, что он прекрасно знает, о чём я, но меня прямо рвёт на части от желания всё ему высказать.
– О твоих бывших, которые роняют днями напролёт одинокие слёзы в твои холодные фешенебельные кресла! Как предусмотрительно с твоей стороны никогда не пользоваться центральным входом!
Думаю, при этих словах у меня на лице написано презрение, и я даже не пытаюсь его скрыть. Честно говоря, заплаканная девушка отрезвила настолько, что при нашей беседе с Алексом я ни разу не взглянула на него как на сексуальный и желанный объект. А это уже очень большой шаг к выздоровлению.
Личный секретарь сопровождает меня к выходу. Очевидно, это входит в её обязанности согласно правилам Этического Кодекса Корпорации. Жаль только, в нём не прописаны требования к моральному облику её владельца и руководителя. В этот момент я действительно презираю его.
Не успеваем мы подойти к лифту, как дверь кабинета распахивается от жёсткого удара, я даже подпрыгиваю на месте.
– Хелен, я сам провожу миссис Соболев, – его голос совершенно спокоен.
Она покорно отступает в сторону и ждёт, как вытянутая струна, пока он не поравняется с ней, и лишь затем направляется в свой собственный кабинет.
Мы спускаемся в лифте молча. Я немного в шоке от всего сегодня увиденного, Алекс хмур, как грозовая туча. Когда выходим в фойе, девушка сразу его замечает и летит навстречу:
– Алекс!
– Мия! Что ты здесь делаешь?
– Я жду тебя! Уже несколько дней жду, но меня не пускают, почему ты не отвечаешь на мои звонки?!
Она бросается к нему на шею, а он обнимает её за плечи и увлекает за собой, не знаю куда, потому что я, не оглядываясь и не останавливаясь, бегу к выходу.
Вся эта сцена вовсе не представила мне Алекса в каком-то новом свете. Я знала, всегда знала об этой его «стороне», поэтому она скоро вылетела у меня из головы. Я и не догадываюсь, что наша с Алексом встреча в тот день могла иметь совсем другие последствия, и разделяли две версии будущего – счастливую и несчастную – всего лишь слова. Сказанные и не сказанные нами.
Глава 4. Снова болезнь
Phaeleh – Here Comes The Sun (feat. Soundmouse)
Аннабель уже восемь месяцев, и Габриель выглядит обворожительно. Она расцвела ещё больше, материнство ей к лицу. Она умна, даже слишком. Во всём подражает своему мужу, хвалит его, лелеет, балует, слушает его рассказы с открытым ртом и заливисто хохочет над его шутками. Она боготворит его, и это проявляется во всём: в её словах, жестах, взглядах и поступках.
Мы с ней вроде как дружим. Она всячески проявляет расположенность и часто прибегает за помощью и советами. Мы вместе ухаживали за её дочерью, когда она заболела, я учила её, как вводить прикорм, как делать массаж ребёнку, как развивать, мы купали малышку вместе, когда Алекс бывал в отъезде. Меня не расстраивала эта вынужденная дружба, я отдавала ей свой опыт бескорыстно, потому что любила Аннабель, ведь это был его ребёнок. Алекс сам советовал Габриель почаще обращаться ко мне, он сказал ей, что я знаю всё о детях.
Аннабель прекрасный ребёнок – ангел с белокурыми волосами и глазами цвета неба. Она похожа на Габриель, а Лурдес – женственное продолжение Алекса. Теперь, когда моей младшей дочери исполнилось три года, это стало особенно заметно: Лурдес – маленькая страстная испанка, хотя испанской крови в ней осталось уже совсем немного. Она такая же смуглая, как Алекс, у неё тёмные волосы и большие шоколадные глаза, такие же изящные брови и в меру полные выразительные губы, которые когда-нибудь станут сводить мужчин с ума. Лурдес будущая смелая красавица, это уже проявляется в её характере, а Аннабель – белокурый ангел, добрый, нежный, беззащитный. И мне хочется, да совершенно искренне хочется заботиться о ней, оберегать так, как если бы это был мой собственный ребёнок.
Алекс в отъезде, и на этот раз он, кажется, в Китае, а может быть и нет. Его перемещения гораздо более быстры, нежели моя осведомлённость о них. Я плохо себя чувствую. В этот период своей жизни я перманентно в отвратительном расположении духа, но теперь ещё и заболела. У меня грипп и обострение хронического воспаления почек. Это плохо, но я не в том состоянии душевной активности, когда человек от страха сразу бежит по врачам. Я, как обычно, в сотый уже, наверное, раз назначаю себе лечение сама по уже давно проверенной схеме, придуманной годы назад врачом из Кишинёвской больницы. Глотаю таблетки, горюю и пишу диссертацию. Вернее, безуспешно пытаюсь на протяжении месяцев сделать некоторые расчёты, которые в бодром состоянии выполнила бы, наверное, за один вечер. Мой грипп совсем разошёлся, у меня температура, высокая, и я запрещаю детям приближаться ко мне: ничего хуже не придумаешь, чем болезнь детей, когда их мать не в состоянии сосредоточиться. Принимаю жаропонижающее и заваливаюсь спать с наслаждением вытягивая зудящие ноги.
Посреди ночи просыпаюсь от острой боли в пояснице, настолько нестерпимой, что с трудом соображаю, где я, и что мне нужно сделать, чтобы её унять. Артём по моему стону понимает, что со мной проблемы, и к тому же серьёзные, и вызывает скорую помощь. В результате я оказываюсь в больничном боксе и не простом, а реанимационном. Мне и в голову не могло прийти, что мои дела так плохи.
Меня усиленно лечат, и я, в принципе, неплохо себя чувствую, но лица у врачей какие-то подозрительно серые, и их диагнозы на английском ни о чём мне не говорят, или же я не слишком сильно стремлюсь в них вникнуть. На четвёртый день моей жизни в реанимации Медицинского центра при Университете Вашингтона, утром, часов в семь, потому что я ещё сплю, дверь в мой бокс резко и с шумом открывается, и я вижу Алекса. Он в бешенстве.
– Почему ты мне не позвонила?
– Да, Алекс, привет. Я тоже рада тебя видеть, – говорю ему вяло.
– Ещё и смеешь дерзить? Какого чёрта я ничего не знаю?
– А должен?
– Не понял…
– Я говорю, что ты не имеешь больше ко мне никакого отношения, так с чего, скажи на милость, я стала бы перед тобой отчитываться?
Он так зол, что мне кажется, ещё немного, и он ударит меня.
– С того, что ты мать моего ребёнка! И это, к несчастью, я изменить не могу!
Он выходит, хлопнув дверью так, что она чуть не вылетела вместе каркасом, на котором висит.
Примерно через час Алекс возвращается с доктором, которого я раньше не видела. Врач долго изучает папку с моими анализами, осматривает меня, задаёт вопросы на русском, он, оказывается, русский, и мне определённо нравится его грамотный, профессиональный подход. Нравится до того, как Алекс задаёт ему вопрос:
– Каковы прогнозы?
– Прогноз при четвёртой стадии гидронефроза неутешительный. У пациентки все шансы отказа обеих почек. Я думаю, самое время начинать подготовку к трансплантации хотя бы одной.
Я в ужасе, меня будто парализовало. Алекс закрывает лицо руками и выходит, а я рыдаю. Как же я могла допустить такое?
Ещё через час меня пересаживают в кресло и поднимают на лифте на крышу больницы. Вижу вертолёт Алекса и не понимаю, что происходит. Спрашиваю, мне отвечают:
– Вас транспортируют в Рочестер в Клинику Мэйо.
– Зачем?
– Извините, я не знаю, просто делаю свою работу. Но вы не волнуйтесь, это лучшая клиника в США. Через несколько часов будете на месте.
Youth – Daughter
Рочестер – красивый город на берегу озера Онтарио. С другой его стороны простирается уже другая страна – Канада и её провинция с одноимённым названием. Рочестер выглядит восхитительно из окна вертолёта, но мне не до красот: я злюсь на себя за свою глупость и безалаберность, и мне страшно… страшно превратиться в рухлядь в тридцать четыре года! Я видела много людей, переживших это, они выглядят и живут, словно безжизненные мумии, и в голове их только одно – заботы и тревоги о не своей, но такой нужной почке: как долго ещё она проживёт в тебе? В этот момент мои переживания по поводу расставания с Алексом кажутся такими ничтожными и бессмысленными.
Но всё оказалось не так уж и плохо. Меня осмотрели, снова провели исследования и сразу же стали лечить новыми методами. Клиника Мэйо специализируется на трудных медицинских случаях, врачи направляют сюда больных со сложными заболеваниями со всех штатов, а также из многих стран мира. Эта клиника славится своими достижениями в диагностике, инновационном и эффективном лечении.
У меня приятная палата, похожая больше на жилую комнату, чем на больничный бокс: в ней есть большой телевизор, софа для посетителей, которую также можно использовать и как кровать, потому что присутствие родственников здесь разрешается и приветствуется даже ночью. Американская медицина считает, что близкие люди помогают пациентам преодолевать стресс, а также сводят к минимуму число медицинских ошибок. Но в моём случае делать это некому – родители далеко, и я им не говорю о том, что болею, нет смысла тревожить их стареющие сердца. Артём не может оставить детей и их школу, так что я живу в этой приятной комнате почти месяц одна. Живу и работаю, потому что время между процедурами, обследованиями и приёмом лекарств нужно чем-то заполнять.
Меня лечит доктор по имени Карлос Алаилло, аргентинец по происхождению, и он так щедро накачивает меня ультрасовременными лекарственными препаратами и процедурами, что результат не заставляет себя ждать: уже через неделю мой диагноз гораздо более оптимистичен, ещё через одну прогноз утешителен, и ещё через одну я уже уверена, что уйду из клиники своими ногами со своими же собственными почками, которые стану теперь беречь и лелеять всю оставшуюся жизнь.
Вообще, за мной так трогательно ухаживали в этой клинике, медперсонал оказался таким душевным, а само это место умиротворяющим, что мне совсем не хотелось домой. Да, больница оказалась лучше моего собственного дома, и, если бы не дети, я, может быть, и не вернулась бы туда никогда.
Когда я вышла из огромных стеклянных дверей больничного холла и стала искать глазами вызванное заранее такси, мой взор тут же наткнулся на чёрный Порше. Алекс вышел из машины, сказал «Привет», забрал мою сумку, закинул в багажник и открыл мне переднюю дверь. Я села молча.
После того, как мы тронулись, он сказал:
– Отвезу в аэропорт, у меня здесь ещё дела. И, пожалуйста, впредь относись к своему здоровью серьёзнее.
Всё. Больше мы не сказали друг другу ни слова. Я знала: он приехал убедиться лично, что со мной всё в порядке, хотя, скорее всего, каждое утро на его прозрачном офисном столе ждал своей очереди отчёт о моих успехах в лечении. Алекс даже был в курсе, в какое время я выйду из клиники, и эта его забота обо мне, участие в моей судьбе в трудную минуту, конечно, очень грели. Но я не забыла, что он мне сказал тогда, в больнице. Будучи в бешенстве, он признался, что жалеет об отсутствии возможности изменить факт моего участия в рождении его ребёнка. Я не забыла этого, и никогда не забуду.
