Виола Ардоне
Великое чудо любви
– Кто? Златовласка?
Она кивнула и продолжила:
– Кое-кто из медсестер, те, что работают недавно, и даже четыре или пять пациентов. Докторишка говорит, они имеют право сами решать, чем занять свой день.
– А лечение им выбирать нельзя? – хихикнула я.
– Нет, но обед можно. Он попросил этих четверых-пятерых составить список того, чем они хотели бы питаться.
– Ну, а они?
– С завтрашнего дня обещают изменения в меню.
– Сумасшедший дом!
Новенькая мигает обоими глазами сразу, что я воспринимаю как «ого!».
7
Правило номер пять: ремни пора развязать.
Сегодня докторишка выпустил нас во двор вместе с мужским отделением, где тоже живут коты, только мартовские: у них вечно зудит заняться любовью, а котят, если те вдруг родятся, потом наверняка попросту утопят. Гадди на такое вполне способен.
А у тебя когда-нибудь зудело? Новенькая привычно подмигивает, но как это воспринять, непонятно.
Взрослым мужчинам я не доверяю, поэтому все время провела с Мистером Пропером, который после того раза с моющим средством больше не пытался засунуть мне язык между зубами, а теперь и вовсе вместо занятий любовью предпочитает решать дело кулаками, за что я его и ценю. И лысая башка, как у того типа из рекламы, только добавляет жути: завидев ее, люди сразу опускают глаза и сворачивают в сторону. Мистер Пропер сказал, что сюда его отправили родители, поскольку дома он всем досаждал, ни минуты не сидел спокойно и вечно хотел есть. Я спросила, не ровесники ли мы, но он ответил, что не уверен, ведь в Полумире свое течение времени, дни не бегут и не тянутся, да и считать его дни рождения некому.
А ты знаешь, сколько тебе лет? Новенькая вытягивает пальцы, но тут же снова сжимает кулак, и сосчитать я не успеваю. Думаю, столько же, сколько и мне, пятнадцать, хотя кости у тебя тоньше.
Альдина с нами во двор не пошла, на прогулке она быстро устает: что поделаешь, кошка она домашняя, только и знает, что лежать да стихи сочинять. Ее отец прав: для революции она не создана. Это я крепкий орешек, хотя при виде книги сразу потом обливаюсь.
В общем, с этим докторишкой каждый день сюрпризы, и наши дни уже не такие однообразные, как раньше. Жилетт говорит, до прихода сюда он работал в одной частной клинике, откуда был изгнан за то, что позволял пациентам приходить и уходить, когда им заблагорассудится, хотя начальство дало разрешение только на эксперимент с небольшой группой Тихих. И знаешь, что делает один из этих Тихих? Уходит с утра, а к вечеру не возвращается. Его ждут день, два, три: вестей нет. А потом выясняется, что этот чокнутый вернулся в свою деревню и преспокойненько живет себе в доме покойных родителей. Наврал, что ездил в кругосветное путешествие, все и поверили. Вот только в один прекрасный день его нашли повесившимся на оливе, прямо на главной площади, и вороны клевали ему лицо. А перед этим он убил соседа, решив, что тот – шпион и хочет вернуть его в клинику: разбил палкой голову, потом взял веревку и не спеша потрусил в сторону площади. Дети, шедшие в школу, увидев, как он висит, останавливались поглядеть, но матери закрывали им глаза руками и тащили дальше. Вот почему докторишку изгнали из клиники и он пришел к нам. Так что будь осторожна, а если он захочет тебя выпустить, не слушай. Снаружи сплошные опасности и злые вороны, того и гляди заклюют. Новенькая прикрывает костлявыми пальцами лицо, хотя такой тощей, как она, вороны явно побрезгуют.
А еще Жилетт говорит, что с этим новым законом Полумир закроют, представляешь! Просто конец света! Докторишке легко языком трепать, но я-то здесь родилась и выросла, я все здесь знаю. Знаю, как выглядят лица родственников: входя в наши ворота, они аж трясутся, страшась той неведомой болезни, той крысы, что сперва грызет изнутри, а после, выбравшись наружу, тащит их сюда и привязывает к койкам. Знаю голоса, вырывающиеся из грудных клеток мужчин и женщин, будто из первобытных пещер, где в ночи потух огонь. Знаю ремни, удерживающие тебя, грубые, как последняя, отчаянная ласка: они нужны, чтобы ты сама себя не поранила. Знаю, как омерзительно пахнет боль: вонь пота, мочи и крови, вонь лекарств и дыма, вонь навозной похлебки – у каждой вещи своя. Должно быть, именно поэтому надзирательницы каждое утро загоняют нас в душ: чтобы смыть вонь боли.
Новенькая подносит руку к лицу, то ли обнюхать ее хочет, то ли нос заткнуть, чтобы не чувствовать мерзкого запаха, – кто знает, ее жесты всегда такие неопределенные. Душ тебе понравится, вот увидишь, говорю я, чтобы ее успокоить. Там обычно так: сорочки серыми саванами повисают на крючках, а мы вопим, окатывая ледяной водой чужие бедра и задницы. Холод – благословение, унимающее любой бред, но мне он, наверное, нравится еще и потому, что я – Эльба, великая северная река, а все реки ведут к морю. И потом, в душе уродства будто бы и не существует. Груди, огромные, как воздушные шары, дряблая плоть толстых ляжек, изобилие животов, жирных, поджарых и плотных, густые заросли между ног, каштановые или светлые, и задницы, пузырящиеся по линии бедер, словно паруса на ветру, – все то, над чем ты смеешься или рыдаешь, пока оно скрыто одеждой, в голом виде куда красивее. Толстухи обретают округлость лесных хищников из документалок по третьему каналу, тощие становятся газелями, чьи торчащие кости обтянуты тугими мускулами.
Новенькая, не открывая глаз, принимается ощупывать ту немногую плоть, что у нее осталась. Должно быть, без серой сорочки она тоже красива: как изборожденный морщинами крокодил, как засохшая осенью ветка, как пересохшая по жаре река. Мы, чокнутые, – растения с торчащими наружу корнями, говорю я ей, и все, что под ними, у нас напоказ: голодны мы или не слишком, а может, вообще бросили есть; счастливы, поем и танцуем, – или так печальны, словно давным-давно умерли. Если у нас возникает подозрение, оно немедленно оборачивается реальностью, если мы боимся, наш страх – это дверь, распахнутая в пустоту. Если хотим поговорить, слова текут рекой, как у меня сейчас. А если больше не хотим, то и все. Точка.
8
Правило номер шесть: не в свое дело не лезь.
Я и не лезу, а все, что знаю, держу при себе, ни с кем не делюсь. Вот узнала, что через час после того, как все примут Серый леденец для Добрых Снов, докторишка с Златовлаской запираются в таблеточной, – и никому не сказала. Увидела, что он сует язык ей в рот, как мне пытался сделать Мистер Пропер, – тоже никому не сказала. И даже когда поняла, что, стоит только Златовласке сдать смену, докторишка бежит целоваться с другой, все равно никому не сказала. Надо бы, конечно, доложить Гадди, что докторишка этот – маньяк. Только какая от этого польза? Он ведь и так уже здесь, в Полумире.
По правде сказать, особой разницы между чокнутыми и не-чокнутыми нет. Все линии жизни куда-то ведут, и те из них, что поворачивают вспять, приводят сюда. Знаешь анекдот про парня, который ехал по шоссе не в ту сторону? На днях как раз по телевизору рассказывали. В общем, через некоторое время этот парень включает магнитолу, а в новостях сообщают: мол, будьте внимательны, там один псих на шоссе А1 едет по встречке. Он оглядывается по сторонам: какие-то машины мчатся прямо на него, из других гудят, машут ему рукой, чтобы остановился. И он такой: «Один? Да тут все психи!» Ага.
Новенькая не смеется. Ты поняла? Они все психи! Нет, не смеется. Все психи! Ни тени улыбки. Психи, психи, психи, повторяю я, переходя на крик. Из коридора слышится стук каблуков, и в дверях возникают усы Жилетт.
– Ничего страшного, – успокаиваю я ее, – мы просто играли.
Заметив перепуганные глаза Новенькой, Жилетт чешет подбородок, ворчит:
– Смотри, если мне придется вернуться… – и шаркает прочь.
Со дня пожара Жилетт явно ко мне охладела. Говорит, переводится в мужское отделение.
– Здесь слишком многие наивными недотрогами прикидываются, – без конца повторяет она, – хотя на самом деле – отъявленные преступницы! Но чуть мужика увидят, у всех сразу течка! Да что они вообще в этом находят?
И Жилетт права: кошки нашего отделения, если докторишка разрешает совместные прогулки, потом до конца недели ходят счастливые. Вечная-Подвенечная прихорашивается: собирает седые патлы в пучок, а рваную фату прикалывает шпильками, которые старательно прячет от надзирательниц. Маппина надевает все украшения, что сумела стащить за долгие годы. Альдина носит с собой тетрадь со стихами и требует, чтобы мужчины слушали. А тебе мужчины нравятся? Новенькая разглядывает свои руки, это сплетение сухих веточек. Может, женщины? Ни звука в ответ. А язык-то у тебя есть? Она высовывает между желтоватыми зубами синюшный кончик. Мне вот не нравятся ни мужчины, ни женщины. А если подружка чешется, я просто иду в душ, как учила Сестра Мямля. Ледяная вода все дурные мысли как рукой снимает. Но уж если Мистер Пропер лезет потрогать меня там, между ног, я ему позволяю, только недолго: должно же и подружке иногда немного счастья перепадать.
9
Правило номер семь: усы не прикроешь ничем.
После обеда Жилетт зашла перевернуть Новенькую, чтобы не образовались пролежни. Ей сменили простыню, испачканную бурой кровью и желтым гноем, и воткнули в нос резиновую трубку, которую Гадди велел не выдергивать, потому что она нужна для питания. Альдина кончиком пальца провела по вьющейся из правой ноздри трубке, что, несколько раз сплетясь сама с собой, заканчивалась белесым мешочком, и продекламировала:
Нить надежды,
пуповина, что тебя удержит в мире,
нить глубокая любви.
Маппина, конечно, подняла ее на смех: какая еще нить надежды? Думай лучше о еде, о том, чем желудок набить: тут она, хохоча, похлопала себя по тугому животу под расстегнутой сорочкой – совсем как морской лев, которого я видела в документалке по третьему каналу. А Новенькая, не обратив никакого внимания на шум, просто вытянулась на койке и больше не шевелилась.
Ну а потом случилось вот что. Заявляется в отделение докторишка: без халата, в зеленой клетчатой рубашке и бежевых вельветовых брюках, рыжеватая шевелюра встрепана, как крона дерева осенью под сильным порывом ветра. Подходит к койке Новенькой, одной рукой обхватывает ее за плечи, другой – под коленями, берет на руки, словно дитя малое, и уносит.
– Эй, докторишка, ты куда направился? – кричу я ему вслед. – Хочешь ей тоже психотерапию устроить? А то я тут целыми днями глотку рву и не знаю даже, слышит она или нет! Кстати, предупреждаю: не радуйся особо, если подмигивать станет, это просто нервный тик!
– Знаешь, малышка, слово есть слово. Если правильно подобрать, можно и вылечить, – объясняет он, удаляясь, и Новенькая висит у него на руках, как сломанная кукла.
– А Гадди в курсе?
– Гадди пару дней не будет, я за него.
– Неужто ему башку разбили? – спрашиваю я, поскольку Мистер Пропер давно обещал, что вот придет время… Может, время наконец пришло?
– Хуже, малышка, гораздо хуже, – отвечает докторишка. – В Рим он уехал, на съезд психиатров.
– А Лампочка?
– А Лампочка перегорела, – усмехается он, как Фонзи, когда, разведя руки, вскидывает большие пальцы и говорит «эге!» – Не беспокойся, подружку я тебе совсем скоро верну, – и скрывается за дверью.
– Вот нажалуюсь Гадди, как он вернется, на психотерапию твою незаконную!
Только дни идут, а Гадди все не возвращается. На обходы докторишка не берет с собой ни Лампочку, ни медсестру со шприцами. Он даже не пытается накинуть халат, а надзирательницам приказывает выдать нам вместо линялых, бесформенных сорочек, в которых мы обретаемся с утра до вечера и даже ночью, настоящую одежду, пускай и ношеную. Сталкиваясь в коридоре, мы поначалу не узнаем друг дружку, ведь теперь мы уже не драные кошки единой серой масти и породы, а домашние кошечки, и цвет шерстки у каждой свой. Только медсестры недовольны: нам-то все показы мод, а им стирай. Но докторишка не слышит, а может, просто делает вид, и целыми днями шляется по отделениям, к каждой койке подходит, всем дает выговориться.
– Ну, донна Кармела, как у нас дела? – спрашивает он Вечную-Подвенечную, а та сразу щиплет морщинистые щеки, чтобы придать им румянца, да волосы поправляет.
– То сливы, то сливы! Жестокосердный девушку забыл. Жестокосердный девушку забыл, – повторяет она как заведенная, толкая его обеими руками в грудь. Гадди уже велел бы отвести ее к Лампочке да сунуть электроды под чепчик, меж редких седых волос, или придушить мокрой наволочкой, а докторишке будто бы все равно. Вечная-Подвенечная бормочет свою чепуху, пока наконец не разражается мучительным воем, как Наня-собаня, когда у нее забрали щенков.
Докторишка заглядывает ей в глаза и ласково говорит.
– Сочувствую тебе, Кармела, очень сочувствую. Но знаешь, он вернется, и, на нашу беду, уже завтра, – а сам улыбается. И она понемногу успокаивается, безо всяких ремней и электричества.
– Это что еще за фокусы? – спрашивает Маппина.
– Никаких фокусов, малышка, я просто ее выслушал.
– Ничего не понимаю, – не унимается та.
Докторишка гладит Вечную-Подвенечную по голове, по волосам, седым, грязным, спутанным, словно старая швабра, и ни капельки не брезгует.
– Ты ведь Гадди ждешь, правда, Кармела? Вы сегодня должны были пожениться, а он, подлец, сбежал! И бросил тебя, хотя в этом свадебном наряде ты такая красавица…
Вечная-Подвенечная, оправив рукава сорочки, словно это выходное платье, бросает ныть, и снова начинается болботание:
– Тебе, тебе, тебе, тебе, тебе, – повторяет она, прижимаясь к груди докторишки.
А тот ей сразу кольцо показывает:
– Гляди, у меня уже есть жена. И одной мне вполне достаточно, даже лишку бывает!
– Но вспоминаешь ты об этом, только когда удобно? – ухмыляюсь я.
– О нет, о ней я помню каждый день! К несчастью для себя и особенно для нее!
Вечная-Подвенечная, смеясь, отстраняется. Но это не обычный ее смех, смех чокнутых, что радуются и плачут по причинам, известным разве только им самим. Нет, этот смех объединяет, а не разделяет. Мне тоже отчасти смешно, но отчасти и нет, я-то ведь считала, что малышкой он зовет меня одну, а не всех подряд. И теперь хочу, чтобы психотерапию он устраивал только для меня. И чтобы меня вылечили первой. Потому что, как всегда говорила Сестра Никотина, я ужасно испорченная.
– Да и потом, Кармела, – продолжает между тем докторишка, взяв Вечную-Подвенечную за руку, – если ты хочешь замуж, придется сперва выйти отсюда. Там, снаружи, полно красавчиков, готовых на все, лишь бы на тебе жениться, а здесь один только Гадди, старый и уродливый. Не знаю твоих вкусов, малышка, но я бы с таким даже под бомбами не лег.
Вечная-Подвенечная, как нельзя больше похожая сейчас на счастливую девчонку, хохочет, обнажая десны, остальные хлопают. Маппина задирает юбку и трясет голой задницей. Альдина, вскочив с койки, поднимает палец:
Не было хуже болезни, чем в скорбные эти часы,
однако права смеяться
им у нас не украсть.
– Молодчина, Альда, – хвалит ее докторишка, – поэзия – это свобода, ее нельзя держать за решеткой. Почему ты здесь, кто тебя сюда поместил?
– Отец. Я хотела устроить революцию, но этот фашист сказал, что революция – только у меня в голове. Поэтому я объявляю себя политзаключенной до тех пор, пока насквозь буржуазная, реакционная власть капитала не будет свергнута вооруженным пролетариатом…
– Малышка, я уже давно понял, что ты объявляешь себя политзаключенной, давай не будем заводить всю эту волынку с самого начала. Как долго ты здесь?
– Время – механизм неисправный…
– Что ж, это верно, но нельзя ли точнее? Год? Два, три?
– Шесть лет будет в мае, – вмешивается Маппина. – Ее привезли ровно через год после меня.
– Прекрасно! Хотя бы одна из вас умеет считать!
– Пять запятая девять, если быть совсем точной, – заявляю я, желая покрасоваться.
– Ну а ты здесь почему? – спрашивает он Маппину, не обращая на меня внимания.
– Чтобы детям дурного примера не подавать. Так муж решил.
– И с кем все это время живут твои дети?
– А он другую завел, еще прежде, чем меня сюда засунул. Дети с ними будут. Я, кстати, ее знаю, женщина хорошая, порядочная, хотя и шлюха. Так что за детей я спокойна.
Докторишка машет руками, словно желая поднять ветер.
– Безумие, сплошное безумие! Этим бедолагам нужно вернуться домой, не то они в самом деле с ума сойдут, – вопит он, расхаживая взад-вперед по коридору. К счастью, тут является Жилетт, и шприц у нее уже наготове.
– А вот и я, доктор! Как услышала крики, сразу прибежала. Вот же странность какая, они в это время обычно не буянят, ночная таблетка еще действует…
Тут она оглядывается, видит, что все спокойно сидят по своим койкам, ничье лицо не перекошено истерическим припадком, ничей рот не раззявлен падучей, и замирает со шприцом в руке. А другой, левой, бородку приглаживает.
– Спасибо, дорогуша, но в этом нет нужды. Мы просто занимались групповой терапией. Можете вернуться наверх, и закройте, пожалуйста, дверь, чтобы нас не тревожила мертвая тишина снаружи.
Жилетт поправляет очки в черной оправе, а докторишка уже машет в сторону выхода, будто она не знает, куда идти. Наконец сестра удаляется, и он продолжает обход, ненадолго останавливаясь поболтать у каждой койки. Но, дойдя до моей, вдруг разворачивается и уходит, не сказав мне ни слова.
10
Правило номер восемь: всех обо всем расспросим.
Утром дверь в палату открылась, и вошла Новенькая, уже на своих двоих и без трубки в носу. Мы все просто дар речи потеряли. Вечная-Подвенечная как раз причесывалась перед полуденной церемонией, в ходе которой должна была выйти замуж за надзирателя с первого этажа, типа с редкими набриолиненными волосами тараканьего цвета, едва скрывающими лысину. Новенькая садится на койку, но вместо того, чтобы уставиться в потолок, глядит на нас, будто впервые видит. Кости и сухожилия у нее по-прежнему торчат, но теперь они кажутся частью другой, более основательной структуры. Когда медсестра скрывается за дверью, я слышу незнакомый голос:
– Ко мне мама приедет.
Это Новенькая.
– Повезло тебе: лучше нет дружка, чем родная матушка, – откликается Маппина, думая, должно быть, о своих детях и той порядочной шлюхе, что живет теперь в ее доме. Поначалу я Новенькой завидую, а потом уже нет, потому что моя Мутти взаперти, а ее – на свободе, и все-таки, несмотря на это, объявляется только сейчас. Может, я и впрямь ужасно испорченная, как всегда говорила Сестра Никотина.
– Надо прибраться, – продолжает Новенькая, с трудом поднимаясь на ноги. Голос у нее не такой, как я себе представляла, он будто бы исходит из другого, куда более крупного тела. Новенькая оглядывается, потирая торчащие кости и непрерывно перенося свой невеликий вес с одной ноги на другую, словно пританцовывая. Как та печальная лошадь, которую я видела в документалке по третьему каналу. Мания, помечаю я в «Дневнике умственных расстройств». – Пыли чтобы не было, – тут она потирает кончики пальцев, – а главное, пятен.
– Не волнуйся, – успокаиваю я ее, – я тебе помогу. Твоя мама увидит, как здесь чисто.
Новенькая ощупывает впадину на том месте, где у нас живот, и стискивает пальцы, будто хочет обхватить хребет.
– Не подскажешь, как тебя зовут? Иначе ты для меня так и останешься Новенькой, даже когда новенькой уже не будешь.
Уголки ее рта чуть приподнимаются.
– Неважно, я все равно скоро уеду, – отвечает она, прежде чем снова улечься. Потом поворачивается на бок, подкладывает сложенные руки под голову и закрывает глаза.
Докторишка начинает уводить ее каждый день, а возвращает только перед самым колоколом на ужин. Теперь Новенькая ходит с ним под руку и больше смахивает не на девчонку, а на новобрачную во время медового месяца, как в «Лодке любви». Когда я их вижу, у меня колет сердце, ведь со мной он почти не разговаривает и даже психотерапии мне больше не устраивает.
– Эй, докторишка, – окликаю я его, – а хотя бы тебе она свое имя сказала?
– Да я как-то не спрашивал. Скажет, когда захочет.
– Вот меня, к примеру, Эльбой зовут, как великую северную реку. А все реки ведут к морю.
– И что же ты в таком случае делаешь в Бинтоне? Рекам в психиатрических лечебницах не место.
– А я река из запертого моря.
– Не бывает никаких запертых морей. Я, кстати, подготовил твои документы на выписку.
– Нет! Не хочу в приют! И к Маняшкам не вернусь!
– Тебя передадут в семью.
– У меня есть семья! – отвечаю я, поглядывая в сторону Башни Буйных, где, как поведала мне Вечная-Подвенечная, заперли мою Мутти. – И болезнь у меня настоящая! И Гадди об этом знает, он не позволит меня прогнать!
– Ну в твое безумие только Гадди поверить и мог. Или, того хуже, притвориться, что верит.
Новенькая глядит на меня, забившись в угол койки. С тех пор, как докторишка стал проводить ей психотерапию, на месте ям у нее под скулами проявились пусть и не слишком пухлые, но все-таки щечки, и в одеяло она больше не заворачивается. А вид стал заносчивый: теперь она знает свое расстройство, знает его имя, а раз у него есть имя, значит, его можно вылечить.
11
Правило номер девять: ходи, как Царевна-лебедь.
В Полумир пришла осень, и вслед за первыми дождями явилась мама Новенькой, высокая блондинка, почти такая же тощая, как и дочь. Едва заметив ее в дверях в компании Жилетт, Новенькая подмигивает, что я воспринимаю как «да»: она рада видеть родное лицо, но продолжает царапать большой палец ногтем, пока не выступает кровь. Мать идет медленно, на каждом шагу оборачиваясь, – должно быть, из страха, что дверь за ней закроется и она тоже окажется пленницей. Или, может, боится обнаружить у себя ту же болезнь. Мама – псих и дочка – псих, психи – вся семья у них. А Жилетт преграждает ей путь к выходу своим телом, в два запятая четыре раза крупнее, словно заявляя: отсюда не выйдешь. Когда мать Новенькой подходит к койке, никто даже не предлагает ей стула. Хотя стульев у нас просто нет. По правде сказать, вообще ничего нет. Из коридора слышен стук каблуков, и в дверях возникает надзирательница с первого этажа. В руках у нее глубокая тарелка. Жилетт чуть отодвигается в сторону, пропуская ее. Суп в тарелке пахнет вкусно, да и на вид не напоминает навозную похлебку, какой пичкала нас Сестра Баланда, пока я была у Маняшек.
– Сегодня по решению доктора Меравильи пациентка будет обедать здесь, в отделении, – сердито сообщает надзирательница.
– Кто платит, тот и музыку заказывает, – шепчет Жилетт, возводя очи горе.
– А Гадди, как назло, все не едет! Без него мы тут вконец чокнемся! – отвечает надзирательница. – Но пока мы все в руках докторишек! О, эти чудо-докторишки!
Она протягивает тарелку матери Новенькой, и брызги супа летят прямо на зеленое платье синьоры. Та дергается скорее их вытереть, но руки у нее заняты, а куда деть тарелку, она не знает, и только озирается по сторонам, надеясь, что кто-нибудь подскажет ей, как поступить.
– Доктор велел, чтобы синьора сама накормила пациентку, – с ухмылкой сообщает надзирательница.
Мать сидит на краю койки, с тоской наблюдая за расползающимся по колену коричневым пятном. Новенькая приподнимается на иссохших локтях, но, едва почуяв запах еды, сразу отворачивается и поджимает губы. Мать перемешивает суп, зачерпывает его ложкой, подносит ко рту, дует, пробует.
– М-м-м, – это первое, что она говорит, словно давая понять, мол, вкусно, но на лице у нее отвращение, – хотя, возможно, это его естественное выражение. Ложка замирает в воздухе, потом, как в замедленной съемке, направляется к лицу дочери. Пальцы матери унизаны кольцами, ногти – кроваво-красные. Рука дрожит, позвякивая браслетами, но суп не проливается, и она доносит ложку, не потеряв ни капли, словно нарабатывала этот навык годами. Преодолев расстояние между ртами, своим и дочери, она находит губы Новенькой, и те в конце концов приоткрываются, что позволяет пище попасть внутрь.
Пока мать крайне медленно, ложка за ложкой, наполняет желудок дочери желтушного цвета пюре, Новенькая стискивает запястья, словно проверяя, что они нисколько не увеличились в объеме. Через час, когда тарелка пустеет, руки уже все в синяках. Мать жестом подзывает Жилетт, давая понять, что обед окончен и пора убирать посуду, но никто не двигается с места. Потом откуда-то из коридора раздается голос:
– Ну что, дорогуша, как тебе понравился обед в постель?
Меравилья проходит через все отделение и, остановившись у койки Новенькой, забирает из рук матери тарелку. Та, облегченно вздохнув, принимается выжимать ткань платья там, где темнеет пятно.
– Пациентка съела всю свою порцию, – докладываю я, словно он – Гадди.
Докторишка приглаживает волосы, на сей раз совершенно растрепанные.
– Сегодня, малышка, она получила не порцию, а питание. А это совсем разные вещи.
Мать встает и, прежде чем уйти, тянется ярко-красным ртом к левому виску Новенькой. Но не касается и потому не оставляет на ней следа.
12
Правило номер десять: если уж делать, так вместе!
Мистер Пропер на воротах. Ворота – пара брошенных на газон тапочек. На другой стороне поля, между двух стоек для капельниц, – Сандротто Выйдет-что-то. Маппина, Новенькая без трубки в носу и Вечная-Подвенечная в кружевных перчатках до локтя – за него. Мы с Нунциатой и Альдиной – в команде Мистера Пропера. Докторишка, установив мяч по центру, объясняет нам правила. Гол засчитывается, если мяч пролетает между тапочками или капельницами. Играть можно только ногами.
– А кулаками считается? – спрашивает Мистер Пропер.
– Только если моими, – отвечает докторишка, демонстрируя ему кулак. – Матч длится сорок пять минут: у кого будет больше очков к тому моменту, как я дам свисток, вот так, – он свистит, – те и победили.
– А если ничья будет? – интересуется Сандротто.
– Если будет ничья, матч перейдет в дополнительное время.
– А если и в дополнительное время ничья? – не унимается Сандротто.
– Тогда серия пенальти.
– А если и по пенальти ничья?
– Тогда решим на кулаках, – вмешивается Мистер Пропер, принимая боксерскую стойку.
Докторишка хватает его за ухо и выкручивает, пока тот не падает на колени.
– Если и по пенальти будет ничья, – отвечает он, пока Мистер Пропер трет покрасневшую мочку, – серия продолжится, пока одна из двух команд не ошибется, а другая, соответственно, не выйдет вперед.
– А что такое штрафная площадь? – спрашивает Нунциата.
– Вот это, – мелом, который он, должно быть, стянул в изоляторе, докторишка рисует перед воротами полукруг.
– Выйдет ли что-то? – Сандротто хватается за голову. – С победой выйдет ли что-то? Выйдет что-то?
– В ходе игры, – добавляет докторишка, примериваясь к уху Мистер Пропера, – нельзя никого бить, пинать, толкать, кусать… иначе это фол, и я свистну штрафной, – он снова свистит.
– Мне, мне, мне, – болбочет Вечная-Подвенечная, пытаясь стянуть с его пальца обручальное кольцо.
– С тобой, Кармела, мы поженимся, когда «Наполи» завоюет скудетто[14]! Ну, все поняли правила? Самое главное: играем не для того, чтобы победить, а для того, чтобы научиться что-то делать вместе, трудиться ради единой цели, выработать общую стратегию. Вопросы есть? Или начинаем?
– Только один, – поднимаю руку я.
– Что тебе, малышка?
– А Гадди в курсе?
Докторишка не отвечает.
– Выберите, как будете зваться, – командует он.
– Так у меня вроде есть имя, – не соглашается Мистер Пропер.
– Ага, Мистер, и даже прозвище, – поддевает его Сандротто, за что получает тычок.
– Не глупите, речь о названии команды, – вмешиваюсь я. Все молчат, как воды в рот набрали. – Ну, смотрите: «Интер», «Наполи», «Виртус», «Салернитана», «Юве Стабия», «Реал Бинтоне»…
– Но выйдет ли что-то, если сами придумаем? – интересуется Сандротто. – Как, выйдет что-то?
– Да сколько угодно, давай! Только чур до вечера не думать!
– Тогда мы будем «Пари Сан-Дженнаро»[15], – усмехается Мистер Пропер.
– Что ж, справедливо, ведь для победы в самом деле нужно чудо… – докторишка аплодирует, а следом за ним и мы с Нунциатой и Альдиной.
– А мы тогда будем «Патетика Мадрид»! Мой муж обожал футбол, – хвастается Маппина.
– «Патетика»? Разве не «Атлетико Мадрид»? – робко переспрашивает Сандротто.
– В вашем случае «Патетика» подходит куда лучше, – прерывает его излияния докторишка. – Так, все по местам и приступим!
По дорожке к нам спешит мужчина в солнечных очках и с фотоаппаратом на шее.
– Кавалерия, как обычно, вовремя, Альфредо, – приветствует его докторишка.
– Имей совесть, Фаусто, я колесо пробил…
– Дамы и господа, позвольте представить вам Альфредо Квалья, в чьей трудовой книжке написано «журналист»!
– Ненавижу журналистов! – возмущается Мистер Пропер. – Чушь сплошную пишут! Не хотел я травить тетю Титину соляной кислотой! Не хотел – и точка! А того подлеца, что это написал, прямо в редакции отметелю, как отсюда выйду! Может, вы его знаете? Звали его… Не помню, как его звали, но уж коли я его встречу, то узнаю, а там поглядим…
– Что скажешь, Альфредо? Это не твой приятель? – шутит докторишка. – В таком случае можешь принять удар на себя, а после передать коллеге…
– Не трать мое время, Фаусто! Я ведь здесь по работе! Ты позвал меня задокументировать величайшую революцию в отдельно взятой психушке, но пока я вижу только капельницы, катетеры и полусдутый мяч.
– Погоди, увидишь все, что нужно. Отличная статья выйдет, еще спасибо скажешь!
– Ладно. Гимн петь будут или так начнем?
Доктор хлопает его по спине и дает свисток. Мы тут же разбегаемся по полю кто куда. Только Маппина, схватив мяч, прячет его под майку и бросается к воротам.
– Ногами, не руками! Ногами! – кричит докторишка. – Вот что ты будешь делать, а!
В итоге мяч оказывается в ежевичнике. Сандротто пытается вытащить его носком кроссовки.
– Да руками, а не ногами! Руками! – кричит ему докторишка.
– Ногами, руками… Это что, тарантелла? – возмущается Маппина. – Совсем с ума посходили!
– Полевые игроки – ногами, вратарь – руками. Поняла? – и он дает свисток о возобновлении игры.
– Выйдет что-то! Выйдет что-то! – Сандротто выбрасывает мяч в поле, прямо в ноги Новенькой. Но та продвигается вперед не быстрее улитки, и я в подкате успеваю его перехватить, отпасовав на Нунциату, а уж она прикладывается что есть силы. Мяч взмывает в воздух, до самых верхушек деревьев. Мы стоим, задрав головы кверху, ослепленные солнцем, – все, кроме Альдины, собиравшей в сторонке ромашки. Когда мяч начинает снижаться, она, единственная, кто хоть что-то видит, несется обратно на поле. Мяч падает ей на голову, отскакивает и парашютиком попадает точно в воображаемые ворота позади Сандротто. У всех замирает дыхание. И тут докторишка свистит. Гол! «Пари Сан-Дженнаро» выходит вперед, мы с Нунциатой бежим обнимать Альдину, а Мистер Пропер с такой силой лупасит по стойке для капельниц, что она падает на газон.
