Виржини Гримальди
Океан на двоих
Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)
Переводчик: Нина Хотинская
Редактор: Валерия Фридман
Главный редактор: Яна Грецова
Заместитель главного редактора: Дарья Башкова
Руководитель проекта: Елена Холодова
Арт-директор: Юрий Буга
Дизайнер: Денис Изотов
Корректоры: Мария Прянишникова-Перепелюк, Татьяна Редькина
Верстка: Максим Поташкин
Фотография на обложке: Stefania Pelfini, La Waziya Photography / Getty Images
Разработка дизайн-системы и стандартов стиля: DesignWorkout®
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
«Ma sœur» (Clara Luciani, Ambroise Willaume)
© SONY Music Publishing / Sage Music, 2019
© Éditions Flammarion, Paris, 2023
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025
* * *
Дорогие читательницы и читатели,
Вверяю вам Эмму и Агату в Стране Басков посреди лета.
Желаю вам приятного чтения (и прекрасной жизни).
С дружескими пожеланиями,Виржини Гримальди
Словно невидимой цепью
Связаны наши запястья
С той минуты, как мы родились.
И если ты тонешь, я тоже тону.
Но нет, я слишком люблю жизнь,
Чтобы дать нам пойти ко дну.
Клара Лучани. Ma sœur[1]
Моей сестре
Тогда
Апрель, 1985
Эмма – 5 лет
Сегодня утром у меня родилась сестра. Она страшненькая.
Вся красная и в полосочку.
Папа спрашивает, рада ли я, я говорю нет. Я не рада. Я ее не хочу. Надеюсь, что они оставят ее в больнице.
Я не дам ей мои игрушки.
Но мне очень нравится ее игрушка-сплюшка.
Сейчас
5 августа
Эмма
14:32
Ворота не заперты. Они скрипят, когда я их толкаю, словно упрекают меня, что так долго не приезжала. Белая краска местами облупилась, и проступил исконный черный цвет. После того как Миму ограбили, я настояла, чтобы она повесила замок, установила сигнализацию и несколько датчиков движения вокруг дома. Она перепробовала все отговорки: «кот включит сигнализацию», «я не смогу открывать окна», «месье Малуа ограбили, а сигнализация не сработала», «это слишком дорого», «все равно у меня нечего красть», «оставь меня в покое, Эмма, ты упрямая в отца».
Я приехала первая. Ставни закрыты, сорная трава прорастает между плитами террасы, помидорные кусты гнутся под тяжестью плодов. Мима высадила рассаду в день моего рождения и сразу позвонила мне, ругалась, что земля забилась под ногти и не отчищается. «Я посадила “бычье сердце”, знаю, что ты его любишь, – сказала она. – Сделаю тебе вкусный салат, когда приедешь».
Рядом с «бычьим сердцем» растут помидоры черри, Агатины любимые. Я срываю один, обтираю о рубашку и вонзаю в него зубы. Кожица лопается, мякоть брызжет на губы, кисловатый сок с семечками растекается по языку, и сразу врываются воспоминания из детства.
– Ты уже здесь?
От голоса Агаты я вздрагиваю. Я не слышала, как она подошла. Она обнимает меня, но мои руки опущены. В нашей семье обычно скупятся на проявления чувств. Только не сестра. Она бегло говорит на языке нежности, и все чувства у нее наружу.
– Я рада тебя видеть, – говорит она, ослабляя хватку. – После всех этих лет…
Она умолкает, смотрит мне в лицо, и волнение захлестывает меня, когда ее взгляд встречается с моим.
– Я удивилась, получив твое сообщение, – продолжает она. – Идея супер. Я слышала, что дом Мимы продают, но это неудивительно, ты же знаешь нашего дорогого дядю. Этот тип до сих пор спрашивает про двадцать сантимов, которые я у него заняла, когда мне было восемь лет, я уверена, что в прошлой жизни он был паркоматом.
– Вот почему у него квадратная голова.
– Ага. Если нажмешь на нос, он выдаст талон на парковку. Ну что, открываем дом?
Я иду за ней к двери. Солнечный свет плещется в ее светлых волосах – и в них проблескивают седые нити. От этих свидетелей времени у меня щемит сердце. Когда сестренка была перед глазами каждый день, она не менялась. Но теперь с последней нашей встречи прошло пять лет, и Агата вдруг стала взрослой.
– Не знаю, куда я задевала ключ.
Она вытряхивает сумку на коврик, длинный бронзовый ключ лежит среди пачек жвачки и сигарет.
– Вот он!
Мне бы хотелось, чтобы его там не было. Чтобы мы не смогли войти и ушли, отказавшись от этой затеи. Мне бы хотелось никогда не предлагать сестре приехать сюда в последний раз, пока дом еще не принадлежит другим людям, и провести здесь отпуск, как раньше, в детстве, каникулы. Хотелось бы так и не узнать, каково это – открыть дверь и не услышать голоса бабушки, требующей разуться.
Тогда
Сентябрь, 1986
Эмма – 6 лет
Агата опять обкакалась в ванне. Ее какашки плавают вокруг меня. Мама кричит и вытаскивает ее из воды. Она часто кричит с тех пор, как появилась Агата.
Когда папа приходит с работы, мама рассказывает ему, что случилось. Он смеется, и она смеется тоже. А я ласкаюсь к ним.
Завтра я пойду в школу. Надеюсь, попаду в один класс с Сесиль, а не с Марго. Она такая воображуля со своими длинными волосами, и еще она сказала мне, что я дура, раз не умею кататься на двухколесном велосипеде.
Я тоже хочу длинные волосы, но мама не разрешает. Она говорит, что слишком трудно их мыть, потому что у меня кудри. Она коротко стрижет их большими оранжевыми ножницами. Когда я вырасту, у меня будут длинные волосы, как у Марго.
Сейчас
5 августа
Агата
14:35
Не успела я ступить в дом, как заревела сигнализация. Слезы от этого сразу высохли. Эмма подпрыгнула, как попкорн на сковородке, и заткнула пальцами уши. Надо запомнить на будущее: если соберусь кого-то грабить, не стоит звать сестру в напарницы.
Я набираю код. Мима сказала мне его, когда ее положили в больницу, чтобы я приходила кормить кота.
8085.
Годы рождения двух ее внучек.
Я открываю ставни внизу, Эмма наверху. Я поднимаюсь в спальню Мимы и нахожу сестру застывшей у комода. Шкатулка для украшений открыта и пуста. Эмма качает головой:
– Очевидно, паркомат вспомнил, что у него есть мать.
– Дорого бы я заплатила, чтобы увидеть его рожу, когда он узнает, что бóльшая часть драгоценностей – бижутерия.
– Он знает, что мы здесь?
– Нет. Я не говорила с ним с похорон.
Повисает молчание. Я произнесла слово-табу. Эмма не приехала на похороны Мимы. Якобы школьная экскурсия, которую она никак не могла отменить. Я плохо себе представляю, какая достопримечательность может быть важнее прощания с бабушкой, но меня она бы все равно не послушала.
Мы спускаемся в гостиную. На деревянном столике, застеленном клеенкой, лежит телепрограмма, открытая на пятнице, 27 мая. В корзинке – сморщенные яблоки.
«Забери себе сыр и фрукты, – сказала мне Мима, когда я пришла к ней в больницу. – Боюсь, я здесь надолго, все пропадет».
Я отказалась, из суеверия. Ей становилось лучше с каждым днем, и врачи надеялись.
«Думаешь, я буду есть твой гадкий сыр? – сказала я. – Ты можешь истребить целый город, всего лишь открыв холодильник. Не знаю, зачем заморачиваются производством атомных бомб, если есть камамбер».
Она засмеялась, и я продолжила:
«Как, по-твоему, ты потеряла все зубы? Это не от возраста, Мима, это от запаха».
Сиделка принесла обед, Мима улыбнулась при виде ломтика безвкусного сыра, завернутого в целлофан, я поцеловала ее в лоб и пообещала прийти завтра. В 4:56 утра новый инсульт, сильнее предыдущих, унес все наши завтра.
Эмма открывает холодильник:
– Надо сходить в магазин.
– Можно и завтра, правда? Мне больше хочется на пляж. Такая суперская погода, надо пользоваться, здесь это не бывает надолго.
Ей не надо меня уговаривать, я сама все понимаю по ее взгляду. Она усаживается за стол и начинает составлять список. Медовый месяц продолжался считаные минуты, вернулась рутина, как будто мы расстались вчера.
– Что ты ешь на завтрак?
– Кофе, – отвечаю я, пытаясь скрыть разочарование.
Она записывает. У нее очень короткая стрижка, и в профиль она вылитая мама. Я раньше не замечала, что Эмма так на нее похожа. Я, говорят, все взяла от отца, особенно нос. Не уверена, что благодарна ему за это, я даже хотела подправить нос у хирурга, но в конце концов оставила как есть, он еще может пригодиться. Если, например, однажды я буду плыть на моторной лодке и руль откажет.
– Может, приготовить телятину на ужин? – предлагает Эмма.
– Я вегетарианка.
– С каких пор?
– Года два или три.
– А. Но курицу ты все-таки ешь?
– Нет, но ты можешь взять для себя.
– Да нет, бог с ней. Будем есть рыбу.
– Ее я тоже не ем.
– Да чем же ты питаешься? Зерном?
– Исключительно зерном, да. Надо мне быть осторожней, кстати, я заметила странную вещь. Смотри.
Я подхожу к ней и задираю рукав футболки.
– Я ничего не вижу, – говорит она.
– Вот же, смотри лучше. Не видишь?
– Нет.
– У меня пробиваются перья. А на днях я снесла яйцо.
Закатив глаза, она возвращается к списку, стараясь не рассмеяться, но, несмотря на все ее усилия, я вижу, как она сдерживается.
Тогда
Ноябрь, 1986
Агата – 1,5 года
Нет.
Сейчас
5 августа
Эмма
15:10
В супермаркете почти пусто. Только несколько стариков пришли воспользоваться прохладой, источаемой полками-холодильниками. Все остальные на пляже. Я представляю себе полотенца впритык друг к другу, песок, летящий в глаза из-под ног детей, тревожные крики родителей, смех со всех сторон, изнуряющую жару. Не нахожу больше никакой прелести в волнах, в которые ныряла в детстве, в горячем песке, который топтала в отрочестве. Раньше я считала дни, отделявшие меня от очередной встречи с океаном, и каждый раз он казался мне прекраснее, чем был, когда мы расстались, но теперь я могу представить остаток своих дней без него. Я не начала его ненавидеть, все еще хуже. Он перестал быть чем-то обязательным для меня.
– Схожу за туалетной бумагой, – сообщает Агата, удаляясь.
Я вычеркиваю бумагу из списка. Я поделила его на секции: сначала крупы и макароны, потом овощи и под конец замороженные продукты.
Сестра возвращается, нагруженная товарами, и ни один не похож на туалетную бумагу.
– Я нашла бриоши с кусочками шоколада! Ты помнишь Мимины?
– Агата, мы составили список…
– Ты составила список, – возражает она. – И ты настояла, чтобы мы распланировали меню на неделю.
Я не отвечаю. Мы вместе всего несколько часов, а придется пробыть семь дней. Поводов для ссоры будет предостаточно.
Она открывает пакет и отламывает кусок бриоши.
– Хочешь?
Она ждет, что я откажусь. А я беру кусок и запихиваю в рот. Чтобы она не подумала – еще и она, – что я психоригидная.
Это любимое оружие Алекса, к которому он прибегает, когда я упрекаю его в отсутствии инициативы.
«Ты стоишь у меня над душой, когда я загружаю посудомойку, ты всегда в претензии, когда я готовлю еду, тебе не нравится, куда бы я ни предложил пойти. Все, что я делаю, не катит, так что я уже просто боюсь что-либо делать».
Возразить нечего. И если честно, доля правды в этом есть.
Мне долго нравилось то, как он живет, как со спокойной силой наблюдает мир, его способность плыть по течению, довольствуясь тем, что жизнь может дать. Он был безмятежностью, которой у меня не было, и я могла жить с ней, только если она не ощущалась. Я ухватилась за него, чтобы он оторвал меня от детства. Я спрятала свои тревоги в его крепком теле, укрылась в его больших руках, которых хватало, чтобы обнять меня целиком.
Но время искажает достоинства, превращая их в недостатки.
Агата закрывает пакет с бриошами и адресует мне дерзкую улыбку.
– Пойду возьму чипсов, думаю, ты не внесла их в свой список.
Я смотрю ей вслед, пока она идет к нужной секции; уж конечно, я не стала ее предупреждать, что у нее под носом шоколадные усы.
Тогда
Декабрь, 1987
Эмма – 7 лет
Мы встречали Рождество у Мимы и дедули. С нами были дядя Жан-Ив и кузены Лоран и Жером. Мы, дети, ночевали вчетвером в спальне внизу, было весело, Агата из-за насморка всхрапывала, точь-в-точь как папина газонокосилка. Когда мы встали, даже пипи не сделали, сразу отправились к елке – посмотреть, приходил ли Санта.
В школе Марго говорила мне, что его нет, а я говорила – есть, но учительница сказала, Марго права. Я проплакала всю перемену. Вечером папа сказал, что мне наплели глупостей, но я уже не знала, кто говорит правду, и опять заплакала. Папа велел мне сидеть в своей комнате, и тогда он докажет, что Санта есть, только я должна обещать не открывать дверь. Я поклялась и высморкалась в рукав.
Прошло немного времени, и папа заговорил со мной через дверь. Он был с Сантой, но мне нельзя было его видеть, а только слышать. Мне стало щекотно в животе. Низкий голос сказал: «Ого-го, Эмма, я Санта, я пришел сказать тебе, что я есть и скоро принесу подарки тебе и твоей сестренке. Ты хорошо себя вела в этом году?» Я ответила: «Да», хотя один раз стащила жареную картошку из Агатиной тарелки. Санта, наверное, все видит, но уж очень она была вкусная.
Он пробыл недолго, но ничего, зато теперь я знаю, что он есть. Я обещала не рассказывать про него в школе, но все-таки сказала Сесиль и еще немножко Марго, Оливье, Кумбе, Наташе и Венсану, потому что он в меня влюблен.
Подарки были под елкой, но дедуля и родители еще спали. Проснулась только Мима, и пришлось ждать, пока встанут все. Она приготовила нам горячее молоко и бриоши с кусочками шоколада.
Я получила плюшевого малыша-прыгуша Попплс и, главное, электронную игру «Волшебный диктант». Я играла весь день, даже пришлось менять батарейки! Вот и доказательство, что Санта есть, ведь я именно об этом просила в письме, которое мама ему послала. Марго просто врушка.
Агата получила куклу Тинни, которая делает пипи (фу!), и светлячка. Это плюшевая игрушка, но у нее в голове загорается свет, если нажать на живот. Наверное, нам больше не придется спать со светом в коридоре, потому что я больше не могу. Я знаю, что иначе она закатывает истерики, но мне это мешает спать, хоть я и не раздуваю из этого историю. Моя сестра иногда бывает милая, но все-таки было легче, пока она не появилась. Это я тоже написала в письме Санте, но он, видно, не понял, что я хотела сказать.
Тогда
Декабрь, 1987
Агата – 2,5 года
Не хочу баиньки.
Сейчас
5 августа
Агата
16:01
Автоматические двери раздвигаются, впуская жару. Тележка полна, покупки в пластиковых пакетах рассортированы по категориям. Подозреваю, что она их раскладывает по алфавиту.
– Теперь, когда мы сделали твое любимое дело, перейдем к моему?
– Какому?
– Пойдем на пляж!
Эмма закатывает глаза. Она знает, что я не отстану: у меня невероятный талант добиваться своего измором. Так меня взяли на работу, так я получила свою квартиру. Из-за этого сбежал Матье. Придурок. В кои-то веки я планировала долгосрочные отношения, а парень смылся до конца испытательного срока.
– Тебя не затруднит мне помочь?
Эмма ловко загрузила багажник машины, словно заполнила экран тетриса. Я беру тележку и везу на место, задаваясь вопросом, хорошая ли это в конечном счете идея – провести неделю вместе.
Не могу сказать, что я разлюбила сестру. Именно она, вне всякого сомнения, занимает больше всего места в моем сердце, с тех пор как Мима нас подвела. Но я убеждена, и глубоко это прочувствовала, что можно любить человека и вместе с тем на дух его не переносить. То же самое у меня с репчатым луком.
Иногда я думаю: не будь мы связаны кровными узами, я бы ее терпеть не могла. А все, что у нас теперь общее, – это наши воспоминания.
– Ладно, – говорит она, включая зажигание. – Но поедем на пляж «Чертог любви».
Я бы предпочла «Пляж кавалеров», менее популярный у туристов, ну да ладно. Мы обе идем на уступки и обе довольны. Эмма ведет машину, вглядываясь в горизонт. Ее хмурое лицо озаряет широкая улыбка, когда она понимает, что я на нее смотрю. Я тоже улыбаюсь. Надеюсь, что мы, повзрослевшие, с такими разными жизнями, по-прежнему настоящие сестры – сестры Делорм.
16:20
В доме Мимы нас ждет делегация. Наш дорогой дядя Жан-Ив, он же паркомат, и его жена Женевьева сидят за столом.
Они смотрят, как мы входим, нагруженные, но и бровью не ведут.
В нашей семье с этикетом не шутят, а он предполагает, что младший должен первым приветствовать старшего. Такую науку глотают не жуя и прилежно применяют всю жизнь, не подвергая сомнению.
– Здравствуй, дядя, – говорю я и наклоняюсь, чтобы его поцеловать.
– Привет, девочки. Эмма, сколько лет, сколько зим.
Сестра тоже чмокает его, бормоча:
– Я не смогла приехать на похороны, я не планировала… Боялась, что… Мне очень жаль…
Ее извинения бессмысленны, никто не планирует таких вещей. Женевьева спасает ее, сама того не желая:
– Мы получили сообщение о сработавшей сигнализации. Мы не знали, что вы собирались заехать.
– Нам захотелось побывать здесь в последний раз, – отвечает Эмма. – Пока дом не продан.
– У вас были ключи? – спрашивает Жан-Ив.
– Нет, мы спустились в печную трубу, – отвечаю я. – Вы не заметили наших оленей с санями у ворот?
Сестра опускает голову, сдерживая смех.
– Могли бы предупредить, – фыркает паркомат. – Мы испугались, что это ограбление.
– Мы думали, можем приезжать в дом Мимы, когда захотим, – возражаю я.
– Это больше не дом Мимы.
Последняя фраза Жан-Ива как сухой щелчок, даже он сам, кажется, удивлен. Впрочем, у него всегда удивленный вид с его бровями домиком. Надо полагать, они сделались такими, когда он узнал на уроке анатомии, что в других черепах содержатся мозги. Для него, бедняги, это, наверное, был шок.
– Вы, конечно, можете остаться, – сбавляет обороты Женевьева. – Только смотрите, не попортите дом, покупатель может вычесть расходы на ремонт. Грузчики будут выносить мебель на следующей неделе, до тех пор все должно оставаться на своих местах.
Я поворачиваюсь к сестре:
– Думаешь, придется на завтра все отменить?
Крючок виден невооруженным глазом, но дядя клюет на него не раздумывая.
– Что вы планировали?
Я пожимаю плечами:
– О, ничего такого страшного, просто съемки порнофильма.
Эмма кусает губы. Женевьева смотрит на меня с сочувствием:
– Мы вам не враги, девочки. Мы всегда были с вами, делали все, чтобы вам помочь.
Мне больше не смешно. Я еле сдерживаюсь, чтобы не высказать им в лицо, как они нам помогли. Это не заняло бы много времени, одним словом – никак. Мы им не племянницы, мы камешек в ботинке, зеркало их вины. Неприглядное отражение, что и говорить, легче рассказывать себе совсем другую историю. Поведение, в сущности, довольно банальное – искажать истину, чтобы она лучше легла в общую картину, тешить себя ложью, пока в нее искренне не поверишь.
– Сколько времени вы рассчитываете здесь пробыть? – спрашивает Жан-Ив.
– Неделю, – сообщает Эмма.
Паркомат и его жена вопросительно переглядываются и с видом «мы хотим, чтобы вы знали, насколько мы великодушны, но при этом не поняли, что мы хотим, чтобы вы это знали» милостиво разрешают нам провести последнюю неделю в доме нашей бабушки.
Тогда
Апрель, 1988
Эмма – 8 лет
Папа с мамой поссорились. Мы обедали у Рулье, папиных друзей, и вдруг мама встала и сказала: «Мы уходим», а ведь на десерт была шоколадная шарлотка. Папа что-то тихо говорил, Агата плакала, я надулась, но ничего не поделаешь, мы ушли. В «Рено-5» все молчали, кроме радио. Когда сообщили, что умер Пьер Депрож[2], папа сказал нехорошее слово, я побоялась спросить, кто он такой, наверное, его друг.
Дома нам велели сразу идти спать. Даже не дали почистить зубы, это в первый раз! Родители закрылись в кухне, но мы слышали из нашей комнаты, как они кричали. Агата испугалась, она не выносит, когда кричат. А я больше боялась, что они разведутся. Так было с родителями Марго, и теперь она видит своего папу только на каникулах, и у нее есть полубрат (не помню, как правильно говорить). Я хочу, чтобы у меня остался папа и только одна сестра, спасибо.
Мы услышали, как хлопнула дверь, Агата расплакалась и залезла ко мне в кровать. Я стала читать ей «Великолепную пятерку»[3], чтобы она не слышала криков и отвлеклась, но все в конце концов закончилось и Агата уснула. Она ужасно вертелась, я уверена, что у нее шило в попе, – так говорит папа. В какой-то момент я проснулась от чего-то во рту, это оказалась ее нога.
Когда я встала, ставни были еще закрыты. Я заглянула в комнату папы и мамы, они оба были там.
Сейчас
5 августа
Эмма
17:12
Я и забыла, что вода в Атлантике такая холодная. В муниципальном бассейне тоже не особо теплая, но там хотя бы не немеют пальцы на ногах. Я ходила туда с утра по вторникам, после того как отводила детей в детский сад, – раз в неделю, к такому соглашению после ожесточенного торга пришли мои материнский комплекс вины и потребность во времени для себя. Один час. Такое окошко я себе позволила, включая душ и укладку.
– Иди же, давай, вода – чудо!
Агата хочет обрызгать меня, но что-то в моем взгляде ее останавливает. Волны высокие, они разбиваются у самого берега и наползают на песок, окатывая веселых купальщиков пеной. Водяная пыль щекочет мне нос. Такой океан я любила. Бурный, кипучий, непредсказуемый. Он открывается не каждому, его надо заслужить. Этому нас совсем маленькими научила Мима. Каждый год в начале лета она водила нас в клуб серфинга на уроки океанической грамотности. Мы узнали, как и почему происходят приливы и отливы, как образуются волны, течения, водовороты и шор брейки[4]. Ребенком я испытала шок, увидев тело, которое вытащили из воды спасатели. Вокруг собралась толпа, пока они делали утопленнику массаж сердца. В конце концов за ним прилетел вертолет. Папа велел мне не смотреть, но любопытство пересилило, и потом это бесцветное тело без лица еще долго снилось мне по ночам. В моих кошмарах океан глотал меня и выплевывал мое безжизненное тело на песок. Уроки серфинга помогли мне приручить океан, а потом и полюбить его. На стену своей комнаты в трехкомнатной квартире, где мы жили в Ангулеме, я первого января вешала календарь, который мама покупала у почтальона, и зачеркивала каждый прошедший день, считая, сколько осталось до летних каникул, когда наконец вернутся прекрасные дни. С Мимой, сестрой, беззаботностью и океаном.
– Ты почти вошла! – подбадривает меня Агата.
Я с трудом продвигаюсь в ледяной воде, сантиметр за сантиметром. Сестра уже окунулась: она намочила себе шею и сразу нырнула. Она так увлеченно подбадривает меня, что не замечает вздымающейся за ее спиной волны.
– Давай, Эмма! Давай, Эмма! – скандирует она, и тут волна захлестывает ее с головой и отшвыривает к берегу вместе с катящейся пеной. Я так смеюсь, что не успеваю нырнуть сама, волна увлекает и меня, мотает во все стороны, и я с достоинством приземляюсь на песок: ноги задраны к небу, одна грудь пытается выбраться из лифчика. Я ищу глазами Агату и вижу, как она неподалеку поднимается с грацией устрицы.
– Нам явно уже не пятнадцать лет! – смеется она. – Мой купальник чуть не сделал мне колоноскопию.
– А мой нагреб песка в гигиенический карман. Никогда не понимала, зачем нужна эта штука, надо бы ее отрезать.
– Еще разок?
Не дожидаясь ответа, Агата бежит по мелководью в глубину, перепрыгивая через маленькие волны. Меня вымотал первый раунд: мне бы сейчас прилечь на полотенце и подождать, пока сестра соблаговолит вернуться. Но я сижу в воде, там, где глубина не больше десяти сантиметров, и смотрю, как Агата ныряет, прыгает, ложится на спину между двумя волнами. Вдали собираются черные тучи, их гонит поднявшийся ветер. Говорят, в Стране Басков можно пережить четыре времени года в один день. Через несколько минут ливанет. Агата машет мне. Она права, вода – чудо, надо было просто привыкнуть. Я жду, когда большая волна умрет у моих ног, и бегу к сестре, пока не родилась следующая.
Тогда
Сентябрь, 1988
Агата – 3 года
Бастьен отнял у меня синий фломастер. Я дала ему по морде.
Сейчас
5 августа
Агата
18:25
Она собирается уходить. Мне удалось выцарапать десять минут, но, когда я попыталась выпросить еще немного времени, она, по обыкновению, испепелила меня взглядом. Я вернулась на полотенце быстрее, чем выскочила бы из воды, задев плавник акулы.
– Может, выпьем аперитив на рынке?
Надо же, не ожидала. Я готовилась к старушечьему вечеру у телевизора, и вот она сама предлагает куда-то выбраться.
– Отличная идея!
– Тогда дай мне пять минут, чтобы обсохнуть, и вперед.
Я замотала головой:
– Ничего подобного, мы пойдем мокрые и полуголые.
Она смеется. Я потеряла ритм наших разговоров и теперь эту музыку открываю заново. Я опускаюсь на песок рядом с ней, под зонтиком. Она достает махровое полотенце, и я старательно вытираюсь.
– Ты больше не любишь солнце? – спрашиваю я.
– Это вредно для кожи.
– И поэтому ты уехала жить на Северный полюс?
– Страсбург не совсем на Северном полюсе.
– Ты уехала так далеко отсюда, как только могла.
– Это и было моей целью.
Повисла тишина.
Она опускает голову на полотенце и закрывает глаза. Тонкие синие жилки змеятся по ее ногам. Она похудела. Выглядит почти хрупкой, а ведь из нас двоих крепышом всегда была она.
– Пошли?
Она встает и натягивает платье на купальник в стиле ретро, закрывающий плечи и ягодицы.
Я тоже одеваюсь, и мне хочется плакать.
Не так я представляла себе нашу встречу. Я была так наивна, думала, ей хочется провести эту неделю вместе, чтобы сблизиться. Какой смысл быть рядом, если все равно держишь дистанцию?
К моему скутеру мы идем молча. Вот и вернулось время, когда мы дулись друг на друга, время «я с тобой не разговариваю». Она была сильнее в этой игре, меня распирало – я кричала, плакала, дралась, крушила все вокруг. Она лучше меня умела скрывать свои внутренние бури.
– Веди осторожно, пожалуйста, – говорит она, надевая шлем.
– Ты мне это уже говорила по дороге сюда.
Она хотела ехать на машине. Мне удалось ее отговорить, иначе мы не один час искали бы место для парковки. Поняв, что мы поедем на моем скутере, она устроила мне экспресс-экзамен по правилам дорожного движения. Я ехала настолько медленно, насколько позволял закон всемирного тяготения, чтобы не упасть, но, несмотря на это, она всю дорогу держалась за мою талию мертвой хваткой, как вантуз, присосавшийся к раковине. На обратном пути было полегче: она держалась за ручки, вот только рисковала вылететь на каждом «лежачем полицейском».
– Чур, я первая! – кричит она, входя в дом.
Я не успеваю снять шлем, как она уже бросается в ванную. Я курю в саду, дожидаясь, когда она примет душ. У подножия липы стоит глиняная пепельница. Она чистая, и от одного этого факта у меня щиплет глаза. Так и слышу, как меня ругает Мима за полную окурков пепельницу. Она всегда мыла ее в конце концов сама и ставила туда, где я ее найду. Ее огорчала не переполненная пепельница, а то, что я курю. «Ты три недели пролежала в кувезе, чтобы развились твои легкие, – часто повторяла она мне, – а теперь сжигаешь их этой пакостью. Знай мы об этом заранее, отключили бы аппарат – ты бы нам дешевле обошлась». Я привыкла, и все равно каждый раз меня одолевал безумный смех. Она была готова на все, чтобы нас рассмешить.
Догорающая сигарета обжигает мне пальцы. Я закуриваю еще одну, в честь Мимы. Всю жизнь я думала, что не переживу ее смерти. Боялась ее потерять с тех пор, как полюбила. В детстве каждый раз, когда поздно вечером звонил телефон, каждый раз, когда она не отвечала сразу, каждый раз, когда мама хмурила брови, услышав новость, я знала, что Мима умерла. Не думала, нет, а знала. Я плакала над ее безжизненным телом на ее похоронах, отчаянно ощущала ее отсутствие, а потом узнавала, что с ней все хорошо, что дело в чем-то другом, и задыхалась от счастья, благодарила небо, судьбу, телефон, маму, всех, кого только могла, – и жизнь вдруг становилась восхитительной, замечательной, необыкновенной. Один психотерапевт как-то сказал мне, что ипохондрики легче других переносят сообщение о тяжелой болезни. Они столько упражняются в этом деле, что, когда приходит болезнь, они к ней готовы. Но со мной так не работает. Сколько бы раз за жизнь я ни представляла себе уход Мимы, я оказалась к нему не готова. Не понимаю, как мир может продолжать вращаться без своей оси. Не понимаю, как смогу однажды оправиться от потери единственного человека, который меня никогда не подводил.
Эмма выходит ко мне из дома. С ее коротких волос капли падают на платье.
– Можешь идти, – говорит она.
Я гашу сигарету, но продолжаю сидеть в траве. Она смотрит на меня, потом садится рядом. Некоторое время мы молчим, глядя на дом, который хранит так много наших воспоминаний. Эмма опускает голову мне на плечо и шепчет:
– Ты видела, маки расцвели?
Тогда
Июль, 1989
Эмма – 9 лет
Мы долго ехали к Миме и дедуле. Агата описалась в машине, перед отъездом не захотела сходить в туалет. Она плакала, потому что была мокрая, но пришлось ехать до стоянки. От ее плача у меня заболели уши, но папа догадался поставить кассету Шанталь Гойя, это ее успокоило.
Когда мы вошли в сад Мимы, я сразу увидела маки. Мы с ней посеяли семена в пасхальные каникулы. Нам разрешили рвать эти цветы, и мы с сестрой собрали два букета: один для Мимы, другой для мамы, хоть ее и не было с нами.
Это первый раз, когда мама не поехала с нами в Англет, она сказала нам перед самым отъездом, что ей надо закончить важную работу. Она дала нам с собой в дорогу конфет-ракушек, но папа не разрешил их есть в машине, чтобы мы ничего не запачкали. Агата не хотела ее отпускать, я тоже, но мама обещала, что скоро приедет, и крепко обняла нас. От нее пахло пачулями.
Мы пообедали под липой, был рисовый салат с помидорами черри из сада. Агата съела их много, даже таскала из моей тарелки, за это я отняла у нее кусок сыра.
Мне хотелось на пляж, но пришлось ждать, пока обед переварится. Так велят делать всегда, не очень понимаю зачем, но мама однажды сказала, что, пока ты ребенок, понимать ничего не надо, надо только слушаться.
Вода была теплая, только волны слишком большие, и мы с Агатой и Мимой играли на берегу, пока папа и дедуля купались. Мы построили чудесный замок, я выкопала вокруг ров, а Мима набрала ракушек для украшения, но мы не смогли показать замок папе, потому что Агата прыгнула и все разрушила. Я бросила ей песок в лицо, а она ударила меня по голове грабельками. Мима велела нам поцеловаться, а потом мы бегали наперегонки с маленькими волнами, наплывающими на берег, это было весело, особенно когда Агата упала.
