В. Г. Белинский
Николай Алексеевич Полевой
К этой же эпохе «Телеграфа» относится и принятие им в свои сотрудники одного писателя, с его статьями, многоглаголивыми, широковещательными, плоскими и пошлыми, в которых, под формою ратования за новое, скрывались отсталость и страшная ограниченность в понятиях…{21} Но «Телеграф» вынес и этот сильный удар, им же самим нанесенный себе. – несмотря на все это, он не падал, а улучшался. Причина этого заключалась в личности его издателя. Он был литератором, журналистом и публицистом не по случаю, не из расчета, не от нечего делать, не по самолюбию, а по страсти, по призванию. Он никогда не неглижировал изданием своего журнала, каждую книжку его издавал с тщанием, обдуманно, не жалея ни труда, ни издержек. И при этом он владел тайною журнального дела, был одарен для него страшною способностию. Он постиг вполне значение журнала, как зеркала современности, и «современное» и «кстати» – были в руках его поистине два волшебные жезла, производившие чудеса. Пронесется ли слух о приезде Гумбольдта в Россию, он помещает статью о сочинениях Гумбольдта; умирает ли какая-нибудь европейская знаменитость, – в «Телеграфе» тотчас является ее биография, а если это ученый или поэт, то критическая оценка его произведений. Ни одна новость никогда не ускользала от деятельности этого журнала. И потому каждая книжка его была животрепещущею новостию, и каждая статья в ней была на своем месте, была кстати. Поэтому «Телеграф» совершенно был чужд недостатка, столь общего даже хорошим журналам: в нем никогда не было баласту, то есть таких статей, которых помещение не оправдывалось бы необходимостию… И потому, без всякого преувеличения, можно сказать положительно, что «Московский телеграф» был решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики.
В 1832, 1833 и 1834 годах «Телеграф», нисколько не ослабевая ни в энергии, ни в разнообразии, ни в достоинстве, тем не менее был уже в своей апогее, даже на повороте с нее. Он сделал свое дело и, попрежнему хлопоча о движении вперед, без собственного ведома и желания, наперекор самому себе, начал принимать характер коснения. В эти три года были напечатаны в нем большие критические разборы Полевого сочинений Державина, Жуковского, Пушкина и повести: «Блаженство безумия», «Живописец», «Эмма». В тех и других Полевой высказался вполне, в тех и других вполне выказались угол его зрения, сгиб его ума, характер его образования, равно как вполне отразилась его эпоха, с живою деятельностью, беспокойным тревожным движением, заносчивостию, юношеским жаром, простодушным убеждением, с полуфранцузскими тенденциями и полунемецкими идеями, с. поверхностностию и неопределенностию в понятиях, с чувствами вместо мыслей, предощущениями вместо отчетливого сознания, часто с громкими словами и туманными фразами вместо теории, с смелостию, отвагою, одушевлением. В этих статьях и повестях Полевой как бы поспешил представить результат своей журнальной деятельности, разом целостно и обдуманно высказав в них все, о чем говорил несколько лет отрывочно и случайно. Он как будто чувствовал, не сознавая этого ясно, что возникает в нашей литературе новое движение, ему неведомое и непонятное, – и торопился высказаться вполне и определенно. А новое между тем действительно возникало, – и Полевой отступил от Пушкина, как от отсталого поэта, в ту самую минуту, когда тот из поэта, подававшего великие надежды, начал становиться действительно великим поэтом; с первого же разу не понял он Гоголя и, по искреннему убеждению, навсегда остался при этом непонимании…{22}
С прекращением «Телеграфа» поприще Полевого, как журналиста, было кончено, и ему следовало ограничиться так называемыми солидными трудами – доканчивать свою историю, писать и издавать книги… Но что прикажете делать с неугомонною журнальною натурою? Быть столько времени и с таким успехом первым голосом в журналистике – и слышать новые, дотоле безвестные голоса, которые поют уже совсем другую песню – на это у него недостало силы резиньироваться. Из журналиста он пошел в сотрудники, расходился и вновь сходился с журналами, в которых участвовал, принимался было за редакцию новых – и только доказывал этим, что время его прошло невозвратно… При этом, естественно, не мог он не увлекаться спорами, полемикою, выгоды которых уже не могли быть на его стороне… Но довольно об этом: заслуги Полевого так велики, что, при мысли о них, нет ни охоты, ни силы распространяться о его ошибках…{23}
О его драмах мы ничего не скажем, кроме того, что они доказывают его удивительную способность быть всем в области беллетристики и во всем действовать с большим или меньшим успехом. Возьмись он за них в начале, а не в конце своего поприща, – и они, может быть, умножили бы его права на общую признательность… Повести его потому именно и имеют свое относительное достоинство, что явились во-время. Не долго нравились они, но нравились сильно, читались с жадностью. В них он был верен себе, и для него они были только особенною от журнальных статей формою для развития тех же тенденций, которые развивал он и в своих журнальных статьях. То же должно сказать и о его романах, из которых – «Клятва при гробе господнем» отличается местами замечательным умением пользоваться историческими источниками для романических сцен и картин.{24}
Верен был он себе и в своей «Истории русского народа»: как во всем, что ни написал он, и в ней был он журналистом, а не историком. В этом ее слабая сторона, но в этом и ее относительные достоинства. Он взялся за нее не по призванию, однакож и не из расчета, как утверждали это его противники, а по страстному влечению своей журнальной натуры – все представлять в новом виде, ко всему прилагать новые идеи. Ему казалось, что смутный хаос, образовавшийся в его голове из идей Гердера, Шеллинга, Гизо и Тьерри, очень удобоприложим к русской истории. Это значило вовсе не понять русской истории, и не нужно говорить, что из этого вышло. Истина взяла, наконец, свое, и последние томы «Истории русского народа» уже очень похожи на «Историю государства российского»…{25} Конечно, нельзя сказать, чтобы в первой не было ничего дельным образом нового, но в сущности история Полевого только возвысила историю Карамзина… Это опять была ошибка, и очень важная, но ошибка, вышедшая из хорошего источника, ошибка человека умного и даровитого, думавшего быть дальше своей эпохи, но на деле бывшего только одним из самых резких ее выражений… Впоследствии Полевой написал русскую историю для детей: это был труд простой, без претензий, и потому очень дельный и полезный, отличавшийся даже ясностию и картинностию исторического изложения.
