Виталий Смышляев
Остров Яблок
А потом вообще разрыдалась как корова, слёзы так и полились. Прямо в красный лапшичный бульон.
– Конечно, переночуйте, – сказал Эдуард Василич. – Вечерком Нина с мамой-Викой на масле встретится и скажет, что вы у нас.
2. Общая работа
Александр
Темнота. Темнота и пустота. Ничего не помню, себя не помню. Прохладно и влажно.
И странный запах, солоноватый. Как у морского песка. Пляж Ланжерон, все ушли домой, а я уснул на песке. Нет, мне точно не тринадцать лет. И не двадцать. Я взрослый. Но кто?
И где?
Я ощупал голову, спустился от темени к вискам. Короткая стрижка, аккуратно подбрита шея. Никогда я так не стригся. Армейская окантовочка. Голова – это шар. Шар на вершине бильярдной пирамиды. Ниже лежат ещё два. Первый шар – вопрос, второй – ответ. Где я? Сколько я здесь нахожусь? Без меня меня постригли – это точно, никогда «ёжика» у меня не было, разве что в армии.
Окантовочка! Одной из наших трудностей была стрижка. Сначала пытались стричься перед зеркалом сами, стали похожи на поселение каторжников. Потом Лариса и Ксения выучились щёлкать машинкой. У мамы-Вики тоже получалось, но хуже. Сначала, давным-давно, меня стригла Лариса. «Заодно», как она говорила.
Потом – два раза – Ксения. Сладкое ощущение порхающих тонких пальчиков на затылке. Вот она кладёт руки на виски, в животе холодеет, поворачивает голову левей-правей, бритва скользит по шее…
«Ты что припухший такой? – спросил у меня Серёга после стрижки. – Как будто в женской бане подсматривал. Кто там кого стриг-то у вас? И где?»
Ксения. Серёга. Борис. На меня обрушились лица, имена, краски и звуки. Как в оттепель, когда чистишь лёд на дорожке – каждый толчок скребка отрывает сразу пять-десять-пятнадцать ломаных кусков. Потом перехватываешь древко покрепче и вспахиваешь перед собой всю полосу асфальта. Только успевай скидывать. А я не успевал. Разговоры, Ксения, любовь, коровы и лошади, Юля на вышке, смерть, Аркадий с голубятней, бег, стрельба, дрезина – всё валилось разом. Каждый кусочек занимал своё место, «Я» возвращалось. Наглядно возвращалось. Ячейки памяти загорались одна за другой, как контрольные лампочки на пульте управления.
Загорелся ответ на вопрос: «Где я?»
У Бакастова на подвале. Добралась до нас спецура.
…Аркадий ошибся всего на пару дней. После того тёплого октябрьского полудня, когда с неба грянул механический стрёкот, над нами завис вертолёт и через несколько минут по длинной дуге ушёл в болотный край, за Клязьму, в сторону Шатуры – прошло две недели с лишним.
Ничего хорошего от этого облёта мы не ждали.
Ударили первые заморозки, багрец сменился холодными дождями, и однажды ночью в лесу грянули два взрыва.
– Мины! Ачкслуйс, «Кактус-Д» сработал! – хлопнул в ладоши Армен. – А ведь это только первый контур! Ис-клю-чительно сработал!
Утром убрали два исключительно разорванных трупа в полном боевом, даже очки ночного видения на каждом, и пошли крепить оборону дальше.
Дальше, выше, сильнее. Предлагали, разбирали, прорабатывали все варианты нападения: отвлекающий маневр, лесной пожар, на лодках по Клязьме, десант с вертолётов.
Всё перебрали. А что толку от этих совещаний Генштаба: их сил мы не знаем, а у нас, кроме автоматов-пулемётов и нескольких РПГ, ничего и нет.
– Аркадий, одна надежда на танк, – смеялись мы.
– Танк ещё себя покажет, – ворчал Аркадий. – Шесть снарядов – не хухры-мухры.
– Да снаряды эти прокисли давно!
– Там раздельное заряжание, дурачьё! За яйцами за своими следите, чтобы не прокисли.
Впрочем, Аркадий отбрехивался больше для порядка. Как ни возился он всё свободное время со своим любимцем, а признал: завести «ИС-2» – завёл, но ехать нельзя. Заглохнет в любой момент, не починим. Закорело всё.
Разве что парад устроить. Двести метров, пожалуй, проедет.
Прорабатывали мы и вариант «Мирные переговоры», они и случились.
Это был тот же сине-красный вертолет. Он завис над луговиной поодаль, из кабины полоскался белый флаг, похожий на несвежую простыню.
– «Ми-Четвёртый»! Наш, казанский! – Ильяс гордо обвёл всех глазами, как будто предлагал на презентации свою продукцию. – Вообще первая модель, совсем старый. Без чипов. Где-то нашли, надо же!
Вертолёт сбросил тюк в мешковине и ушёл за лес. С предосторожностями размотали тряпку, в коробке были пачки чая, брикеты концентратов «Гречневая каша с мясом», ещё чего-то и приглашение к переговорам через три дня.
– На тебе, боже, что мне негоже, – хмыкнул на гречку Аркадий.
– Ага, – сказал Армен. – Сдавайтесь, типа – обещаем питание и медицинское обслуживание.
– Может, впрямую и не хотели, но похоже, – согласился Эдуард, и мы задумались.
Три дня спорили и прикидывали, пока с обзорной вышки не бахнул сдвоенный выстрел. Ещё Серёгины уроки: «Два выстрела, один за другим – старинный сигнал тревоги. Хватай оружие и беги на свой номер. Точка. Всё остальное: один длинный, два коротких и прочее – чепуха. Всё равно никто ничего не запоминает, только паники больше. «Бах! Бах!» – опасность, хватай оружие! Что другое дозорный увидел, пусть хоть очередями палит – разберёмся».
Сели они там, где и рассчитывал наш Генеральный штаб: не на дальнем поле и не возле ворот, куда мы выкатили трактор. А на единственно удобную, якобы случайно ровную площадку без дурнолесья и кустов.
– Удача! – хлопнул Армен по столу. – Молодчики мы! Ай красавчики!
– Подождём радоваться, – буркнул Ильяс. – Пошли по номерам.
– И я пошёл, – сказал Аркадий. – Алик Викторыч, сверим часы?
Мы сверили.
* * *
Через двадцать минут обстановка за столом накалилась. Разговор и сразу-то пошёл нервно: «Андрей Петрович» демонстративно не слышал наших вопросов о ночных штурмовиках, гнул своё.
– Никто не планирует лишать вас самостоятельности. Как жили – так и будете жить, – снова повторил Бакастов. – Речь идёт о координации действий. Выжившие должны объединиться, и чем раньше это произойдёт – тем лучше.
– Объединиться – для чего и на каких условиях? – спросил я.
Эдуард Васильевич кивнул, а Нина улыбнулась.
– Люди выжили не только у нас, – усмехнулся «Андрей Петрович». – Кто первый объединит выживших – тот и будет доминировать. Сначала на Среднерусской равнине, потом в стране, затем – в Европе.
Опять за рыбу деньги! Захотелось проветрить комнату. Как будто кто-то воздух испортил.
– Допустим, – ответил я. – Допустим. Вам виднее. А на каких условиях объединяться?
«Андрей Петрович» вытащил из портфеля два листа бумаги и протянул мне. Вот кто молодчики-красавчики! Уже и договор подготовили. Я водил глазами по строчкам и косился на часы.
27 минут с половиной прошло. Отдал листы Эдуарду и спросил у «Петровича»:
– А с вашей стороны кто будет подписывать?
– Я.
– «Я» – это кто? Вот мы – избранный совет общины, я – председатель. А вы кто?
«Андрей Петрович» быстро переглянулся со своими.
– Я правомочен подписать. Все полномочия у меня есть.
– Тем более. Подтвердите их, – как можно вежливее сказал я.
– Что же, – раздул ноздри «Петрович», – доверенность показать?
– Конечно. Это же важный договор.
– Тогда ты свои полномочия предъяви.
Ага. Уже на «ты». Ненадолго его хватило.
– Но это же не мы к вам прилетели, – я развёл руками и улыбнулся, – а вы к нам. Если вы – не первое лицо, значит, у вас должна быть доверенность. Иначе о чем нам разговаривать?
– Короче, по-хорошему не хотите, – прищурился «Петрович».
Стрелка обежала ещё один круг. 29 минут 12 секунд. Лучше пораньше, чем опоздать.
– Так по-хорошему вы и пробовать не стали. Вы же ночную группу захвата отправили. – Я улыбнулся ещё шире и поднял ладонь. – Обождите командовать. Посмотрите в окно.
Шестеро бакастовцев ворковали на скамейках с нашими китаянами. На каждого приходилось по две, а то и по три. Парочке бойцов девчонки массировали головы, они блаженно жмурились. Их автоматы стояли у забора как лыжи.
29 минут 40 секунд.
– Нас вы рассчитываете перебить, но отсюда не улетите. Всех ваших сразу и порежут. Времени вам на погрузку – три минуты.
Грохнуло танковое орудие, звякнули стёкла. Ни одно не вылетело. Хорошо, что мы рамы подмазали после пристрелки.
«Петрович» с командой пригнули головы. Бойцы за окном вскочили, кинулись к автоматам, но девчонки наши были наготове и оказались быстрее. И больше их стало в два раза. И все с оружием.
– Следующий будет по вертолету, – сказал я. – Бегом на вылет.
Сборы и прощание не затянулись. Погрузку существенно ускорил наш «Иосиф Сталин – 2», выползший из замаскированного капонира. Рёв двигателя, густые клубы вонючего дизельного дыма и лязганье широченных гусениц огромной броневой черепахи производили сильное впечатление, да.
Аркадий ещё и добавил эффекта: на турели, поверх чудовищной стодвадцатидвухмиллиметровой пушки, хищно покачивался, водил жалом пулемет.
Лопасти винта двинулись, закрутились, и вертолёт ушёл за Клязьму.
– Ну что, – вбежал сияющий Аркадий, – как доктор прописал, а?!
– А-а-а! – закричал Армен, надсаживая голос. – Ачкс луйс, молодчики мы, красавчики!
– А-а-ааа!!! – заорал Генеральный штаб, Малый совет общины, Большой совет, и все-все-все-все кинулись беспорядочно обниматься.
– Качать танкиста! – крикнул Эдуард Васильевич, и все накинулись на Аркадия.
– Всего с трёх выстрелов! – орал Аркадий. – С трёх!!!
Действительно, во время нашей пристрелки первый ухнул далеко в лесу, а учиться по правилам баллистики мы не могли. Всего-то шесть снарядов. И, в самом деле, неизвестно, что с ними стало за столько лет. Могли и прокиснуть, хоть Аркадий и уповал на раздельное заряжание.
А тогда Аркадий опустил ствол, повозился и выстрелил ещё раз. И снова не попал по ровной поляне-аэродрому в ста метрах от Базы. Снаряд улетел на дальнюю пустошь, заросшую кустарником и чертолесьем.
– Слишком близко поляна, боюсь по Базе попасть. – Аркадий кусал губы и матерился. – Были бы снаряды, хоть десяток, – я по прицелу научился бы. Перелёт-недолёт, забери меня в полёт. Но нету же!
– Тогда давайте аэродром перенесём, – сказал Эдуард Васильевич. – Выкорчуем на пустоши весь кустарник и деревья. Вы, Аркадий, сможете пушку жёстко закрепить в этом положении, чтобы ещё раз попасть прямиком в туже точку? Прекрасно. Спланируем площадку так, чтобы эта точка оказалась на самом краю. А воронку дёрном заложим.
– А с какого-такого им там садиться, когда вот, под носом поляна?
– А потому что мы на пустоши всё выкорчуем, распланируем её ровнёхонько, а ближнюю поляну засадим. Тем, что выкопаем. И увидят они одно-единственное место для посадки. Пристрелянное место. Луговина к реке близко, болотисто. Там нельзя. Если придётся стрелять, то снаряд в лес не улетит, и у нас на Веранде не взорвётся, а ляжет куда надо.
– Стра-те-ги-чес-кое мышление, стра-те-ги-чес-кое! – первым заорал Армен, оценив красоту идеи. – В Генштаб вас, Эдуард Васильевич! В Генштаб!
– Не-ет, – улыбнулся Эдуард. – Я – убеждённый сторонник принципа: «Подальше от начальства, поближе к пищеблоку».
Всё остальное было нетрудно, за три дня отрепетировали. Девчонки наши, наверно, впитали с младенчества военно-китайскую хитрость. Подластиться и расслабить, а потом взять на мушку? Без вопросов.
– И массаза головы надо сделать! Муссины от масса-за головы совсем мяххкий!
Мужчины подтверждающе кивнули. Китайский массаж головы – наше маленькое ежевечернее блаженство. И ведь не лениво девчонкам, не фыркают, не отказываются.
А вопросов к плану беседы и подавно не было. Хорошего от гостей никто не ждал, но если вдруг они окажутся прекрасными парнями – через те же 29 минут я подведу разговор к салюту в честь уважаемых гостей, а Нина встанет у окна: всё нормально, девчонки. Тоже эффектно будет.
* * *
Как красиво всё собрали-исполнили и как глупо я попался.
Или попались? Неужели по соседним камерам сидят Аркадий, Эдуард и Армен?
И Юля с Павликом у них. Я облился холодным потом. Нет, нет.
* * *
Через неделю так же, листовкой, только уже без угощения, нам назначили встречу с Первым лицом. Утром, на нейтральной территории, у берёзки возле «аэродрома». Ровное просматриваемое место; за два часа до прилёта мы всё проверили, осмотрели ближайший лесок, а потом в нём же засели-залегли наши с оружием.
Всё тот же сине-красный вертолёт; сел, по условиям не заглушив двигатель («Мы тоже опасаемся»). Дверь открылась, в проёме появился человек. Лихо, без лесенки, спрыгнул на землю, помахал мне рукой и, пригибаясь от штормового ветра лопастей, зашагал в мою сторону.
Пошёл навстречу и я. За несколько метров до места встречи из земли поднялись две фигуры, в траве и клочьях дёрна, схватили меня под руки и потащили-понесли к вертолёту.
Конечно, никто не выстрелил, суперснайперов у нас нет. Такой простой приём – ночью выкопать окопчик, лечь в него и сверху замаскировать себя дёрном. И пролежать там несколько часов. Для спецназа плёвое дело. А у нас спецназа не было.
Стальные пальцы на моих руках, металлическое сиденье вертолёта, приветливое лицо Бакастова. А между бакастовским вертолётом и моим тюфяком с гвоздём и окантовочкой – серое пятно. Пустота. Провал. Ничего не помню.
Ничего, ничего. Я радовался созвездиям лампочек на моём внутреннем пульте и вспоминал, вспоминал.
* * *
Загорелся свет. Я поморгал, глаза привыкли, я сел и осмотрелся. Бетонные стены, в углу – углубление с дыркой, кран.
Через полчаса в замке завозился ключ, прошуршал металл о металл, лязгнула задвижка. Меня поразила толщина двери – чуть ли не с полметра. И удивительный механизм запирания, большое колесо-кремальера, как на подводной лодке. На пороге стояли трое в камуфляже без знаков различия, но у одного форма и обувь получше. Да и постарше. Явно офицер. Голова у него удлинялась к темени, а к низу оплывала книзу. Как груша.
– Здрасьте, Александр Викторыч, – сказал по-домашнему офицер Груша. – Как вы себя чувствуете? Пойдёмте с нами.
И сделал паузу. Может, вопросов ждал. Заявлений, требований, протестов. Но я промолчал. Не о чем спрашивать, сил мало. Внимательно смотреть и думать. Странно, конечно: никаких «Руки за спину! На выход!», а по имени-отчеству, как с коллегой-сослуживцем.
Я вышел из камеры в полумрак коридора. Точнее, в полусвет. У двери камеры горел фонарь, слева-справа ещё висели, но маловато их было на такое пространство. Лицом к стене по тюремным правилам меня не ставили. Просто стоял и ждал, пока охранники запирали дверь.
Бетонная стена, слева метрах в десяти число 108 в большом красном треугольнике. Строительная метка или число запытанных-расстрелянных в этом каземате? Лётчики же рисуют себе звёздочки, отчего бы вертухаям не фиксировать наглядно боевые успехи?
Металлический шорох колеса, повороты ключа. Влево и вправо уходил широкий коридор с высоченным полукруглым потолком. Это не коридор даже, а туннель. Огромный туннель с ребристыми стенками.
– Пошли.
Мы двинулись направо, офицер шёл рядом со мной, охранники спереди и сзади. Лампы горели одна через две, а то и через пять, и время от времени задний охранник пшикал фонарём-динамкой. Тени от мощного фонаря метались по бетонному полу с утопленными рельсами, по стальным дверям с запорными колёсами.
Но таких, как в моей, с кремальерами, было всего три. Дальше пошли примитивные, грубо сваренные, с глазками и засовами. На фоне крепостных ворот с колёсами эти, сляпанные из стальных листов, выглядели как на корове седло. Где-то в гаражах, видать, сняли. Облезшая краска, замки в круглых гнёздах из обрезков труб. Чтобы замок рачительного хозяина от воды защищать.
Но необходимая вещь, конечно. Без тюрьмы им невозможно. Навертеть тюремных камер в достаточном количестве – это первейшее дело. И все небось заполнены. Под ногами – рельсы, по стенам – металлические стойки и направляющие, электрощиты.
Метро? Неужели метро? Непохоже, слишком высокие потолки. Хотя всё может быть. Про подземное спец-метро слухи бродят ещё со сталинских времён. Бродили.
Нет больше слухов и времён нет. Никаких.
Впрочем, долго наблюдать и размышлять не пришлось. Мы повернули направо и начали долгий подъём по металлической лестнице. Я выбился из сил уже на третьем пролёте, но показывать усталости не хотел.
– Отдохнём, Альсан Викторович, – предложил Груша на очередной площадке, и охранники тут же сели на корточки.
Меня поразила такая уголовная простота нравов, но виду подавать не стал. Хоть на головах пусть стоят.
Аркадий рассказывал как-то про «правильные корточки»: ноги ставятся на полную ступню и тогда вес распределяется. Ноги у меня дрожали, но я решил не садиться. И на стенку не опираться. Стоял, рассматривая лестницу и конвоиров – боковым зрением. Они устали не меньше моего, дышали прерывисто.
Почему? Мало двигаются?
Один охранник отстегнул штык-нож и принялся чистить им под ногтями; Груша дёрнулся было сделать замечание, но сдержался.
Второй конвоир посматривал на меня с интересом. Открытый простодушный взгляд, полудетское выражение лица, крупная родинка сбоку носа. Оба выглядели не ахти, запущенно: землистая серая кожа, заношенные подворотнички, нечищенные ботинки. Грязь под ногтями, опять-таки. Но пострижены.
Единообразно и коротко. И с окантовочкой. Такие, видимо, здесь приоритеты: солдат и арестованный прежде всего должны быть коротко пострижены, остальное приложится.
У Груши вид поприличней, но тоже общее ощущение припылённости и зачуханности.
Второй и третий переходы дались полегче. Я радовался нагрузке и усталости; приятно было ощущать собственное тело. Сила через радость, радость через усталость. Всё отзывалось как положено – ноги дрожали, во рту пересохло, спина ныла.
Душ оказался не тюремный, а вполне себе цивильный. Даже дверь не железная, а обычная пластиковая.
– А где полотенце и бельё? – спросил Груша у чистильщика ногтей. – Принесите.
Тот осмотрел скамейку и стены, как бы желая убедиться в разумности требования офицера. Полотенца не увидел и неторопливо удалился. Я бы сказал, нехотя удалился.
– Мойтесь, приводите себя в порядок. Мыло, мочалка, бритва – всё там.
И вышли, закрыв дверь. Я стоял под горячим душем и с наслаждением сдирал с себя камерную вонь. Вроде бритву заключённым в руки не дают? И шнурки мои на месте.
И зеркало на стене висит – могу разбить и вооружиться острым осколком. Не по правилам. В зеркале ничего хорошего я не увидел: осунулся, щёки запали, морщины откуда-то вылезли. И сам похудел. Согнул правую руку и сморщился. Что ж, буду делать тюремную гимнастику. По пятнадцать отжиманий через тридцать секунд.
Ладно. Горячей воды вдоволь, мыло, зеркало – чего тебе ещё? Вспомнил армейские помывки еле тёплой водой – десять леек-сосков на сорок человек – и решил не портить размышлениями удовольствие от мытья.
Удивил и завтрак. Нечто вроде ленивых голубцов, рис-овощи-фарш вперемешку и бурда «Три в одном», проходящая по категории «кофе».
Это тебе не База. Никакого свежего хлеба, яиц, творога-сметаны. Ветчина, солёное масло, сулугуни со слезой. Я сглотнул слюну.
Ну, заключённых и положено кормить хрючевом.
– Курите? – спросил Груша.
Я качнул головой. Потерплю. Не брать же у них сигареты.
– Тогда пойдёмте? – предложил он. Как хостес в ресторане.
Сейчас мы определённо были на поверхности. Ни одного окна я пока не увидел, но это чувствовалось. Видимо, организм улавливает разницу в давлении воздуха на земле и под землёй. Влажность опять-таки.
Заурядный коридор с серой крапчатой плиткой на полу привёл нас к такому же заурядному кабинету. Без номера и без таблички. Груша распахнул передо мной дверь, я вошёл и увидел сидящего за столом Бакастова. Не очень-то я и удивился, кому бы ещё здесь сидеть.
– Добрый день, Александр Викторович, – поднялся со стула Бакастов. – Как вы себя чувствуете? Давайте побеседуем? Ещё раз представлюсь: Бакастов Андрей Петрович.
Он перешёл из-за стола на диван, закинул ногу на ногу и показал рукой на кресло напротив окна.
– Прошу вас. Если устали или ощутите слабость – скажите, беседу перенесём.
И всё это по-дружески. Мягко, без нажима. Будто на приёме у давно знакомого стоматолога. И паузы после своего «Добрый день» он не сделал; мой ответ не предполагался. Обошёлся без идиотского «садитесь-присаживайтесь» и поместил меня не через стол, как на допросе, а рядом со своим диваном. Маленький мальчик сел на диванчик. Френды-приятели. Сели рядком, чтобы поговорить ладком.
Всё с подходцем, по науке их диво-дивной. Учись, сын мой, наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни. Это точно, их наука до нуля сокращает быстротекущую жизнь.
Я кивнул и сел. За окном была зима. Нетронутые белые дороги, сосны в снегу, вороний крик и чавкающие стуки больших генераторов. Ну да, правильно. Меня повязали поздней осенью, судя по моей блямбочке, прошло полтора месяца – значит, декабрь уж наступил. Или январь.
– Александр Викторович, давайте о бытовом. Скажите, что нужно, мы постараемся обеспечить. К вам придёт доктор. Расскажите ему, что вас беспокоит. Книги. Выбор у нас, конечно, не такой уж большой, но тысяч пять томов есть.
Зима. Глаз не мог от окна оторвать. Зима и снег. Зима как приговор. До Аварии весна и лето шли себе и шли, и всё было привычно. Не ахти как, но привычно. И после Аварии августовские лес и река не изменились. Летние заботы, осенние хлопоты. Теперь всё. Отрезано.
И поля, и горы
Снег тихонько всё укрыл.
Сразу стало пусто.
Или «накрыл»?
У нас зимой наметало огромные сугробы, мы с Аркашей и Серёгой залезали на сосны и метров с пяти прыгали вниз. Как дети. Из глубокого сугроба не выбраться, особенно если хватают за руки и толкают, и пихают пушистый снег за шиворот.
А за окном снег старый, многослойный. Отличается от свежего, только что выпавшего. Непонятно, как это чувствуется, но чувствуется. Художники, наверное, смогли бы объяснить. Вот у Саврасова – март, сразу видно. Даже без грачей. А брейгелевские зимние охотники – явно декабрь-январь.
Но где они сейчас, художники? Я зачем-то подумал о бесконечных пустых залах брошенных галерей с великими картинами. По всему миру – залитые водой, заваленные снегом. Странно, раньше и мыслей таких не было. Хотя мы с Борисом и видели Москву в распаде и пожарах, а только сейчас в голову пришло, что ничего этого больше нет.
Живопись. Наука, музыка, картины. Ничего больше нет, только наша слабая память. Нет больше художников и картин нет.
Теперь только углем на стенах рисовать, как древние люди. Да, древние люди. Они, мои неизвестные предки, впечатали мне на подкорку бессознательное понимание разницы между старым-новым снегом, между наземной и подземной пещерой. Камерой. Моей камерой. Они же, мои пращуры передали мне ощущение опасности и угрозы от душевного человека напротив.
– Где я нахожусь?
Чёрт! Вот же вырвалось! Решил же не спрашивать ни о чём, не давать к себе ниточек.
– Недалеко от Москвы, Александр Викторович. Недалеко от Москвы. Собственно, это теперь и есть Москва. Города, который мы знали и любили, больше нет. Москва теперь здесь.
– Что, всё сюда перевезли? От Страстного бульвара до Воробьёвых гор? И картинные галереи, и титанового Гагарина с площади?
Дались мне эти галереи. Ну, это вопрос нейтральный, неопасный. Это ничего.
– Нет, конечно. Почти ничего не успели перевезти. Да что уж там говорить – вообще ничего не успели. Внезапно всё произошло. Думали, что война; действовали по регламенту «Начало войны». Как сюда добирались – отдельная песня. Дороги-то все намертво забиты. Раз и навсегда. Сейчас прикидываем, что можно сделать насчёт спасения художественных ценностей, но силёнок маловато. Как возить по таким дорогам? На чём? И куда? Но многое можно спасти, восстановить и воссоздать, если собраться вместе. Объединиться.
– Это так у вас объединяются – мешок на голову и на подвал? И нейролептиками накачать, чтобы память отшибло?
Я готов был треснуться башкой об стену за то, что вступил в разговор. За то, что нарушил собственное решение. Но этот участливый дружеский тон палача и убийцы!.. Нога на ногу, начищенный ботинок, правильный длинный носок, уходящий под брючину. И зима ещё эта за окном. Только почему при сверкающих ботинках такой обтёрханный ворот у его прекрасной тонкошерстяной водолазки? И пыль густо на подоконнике. И на спинке дивана пыль, и на втором столе у стены.
– В своём возмущении вы совершенно правы, Александр Викторович. Я готов извиниться, если бы в этом был смысл. Но мы же не дети: «Мирись-мирись и больше не дерись». Какие здесь извинения? Вы в тот раз прервали разговор, сейчас мы его возобновили. Вы применили военную хитрость? – Бакастов сделал паузу. – Применили. Мы тоже. Квиты. Конечно, я погорячился, упорол непростительный косяк. Что здесь скажешь? Но вы попробуйте представить моё состояние. Не прошу простить, а предлагаю понять. Я еле уговорил руководство на мирный вариант. Точнее, не я – наша группа. У нас же две линии схлестнулись. – Он сцепил пальцы рук и покачал влево-вправо. Как в борьбе нанайских мальчиков.
Пальцы у него были сильные и мощные. Толстые, как сардельки. Жутковатые пальцы.
– Они настаивали на огневом решении, а мы — на переговорах. Когда той ночью у них двое бойцов погибло…
Помолчал, сдвинув брови.
– Чего нам тогда стоило добиться решения на переговоры… Они же хотели послать три вертолёта с ракетами. Размолотили бы в муку наш с вами посёлок – и всё. Кто в живых остался – вышли бы с поднятыми руками.
Я молчал.
– Но зачем жертвы, – Бакастов обратил ко мне открытую ладонь, как будто это я долго и кровожадно настаивал на жертвах, штурме и ракетах, – зачем жертвы, когда нас и так-то осталось всего ничего? Как можно опять трясти всем этим – вертолёты, ракеты?! Ведь нам не победы нужны, а общая работа! Разве не так?
Он помолчал, пожевал губами. Как будто продолжал доказывать им. И искал у меня поддержки.
– А тут вы меня макнули с этой доверенностью и Первым лицом… Приложили меня знатно, конечно, – помотал головой и засмеялся. – И взыграло ретивое!
Прямо-таки залился смехом. Как ребёнок.
– Да, офоршмачился я по полной. И поделом. И по поводу нейролептиков вы правы.
Бакастов сделал паузу, ожидая моей реплики. Нет, буду молчать.
– Не знаю, нейролептики это были или нет… Врачи решали. То есть те врачи, которыми мы располагаем. Терапевты, хирурги. Психика, тонкие тела мозга – не их профиль. Они говорили, что эти препараты – топор, а нужен скальпель. Предупреждали, что могут быть побочки. Но у нас не было другого выхода. Поверьте мне, вся эта терапия вынужденная. Вынужденная и необходимая. Мы спасали вашу психику после шока с захватом – и спасли, признайтесь? Вы сидите, задаёте мне резкие вопросы, негодуете… – это хороший признак. Согласитесь?
И снова сделал паузу. А я снова промолчал.
– Позже – не сегодня – вы ещё слишком слабы, я покажу вам видеофильм о вашем состоянии в первые дни. На древнюю, доцифровую камеру снимали, качество так себе. Но всё видно. И понятно, что это не монтаж. Но слишком тяжёлое впечатление производит фильм, чтобы смотреть его на нашей первой встрече.
– Организовали компроматец? – усмехнулся я. – Треш-порно какое-нибудь? Рассчитываете, что это вам даст козыри с заложником? Да наплевать мне.
Бакастов осёкся, потёр лоб.
– Да что вы. Компромат, заложники… Зачем вы так? Вы никакой не заложник и не пленник. Мы – равноправные собеседники на переговорах. Смотрите на наши отношения как на договор найма. Вы нанимаете нас в качестве охраны, защиты. Мы пахать-сеять не умеем, а вам не нужно будет народ под ружьё ставить. Людей и так не хватает, зачем от дела отрывать? Будем охранять границы, территорию расширим, чтобы земли у вас было вдосталь – и для пастбищ, и для пашни. Знаете же как: «не широкая пашня кормит, а долгая».
Вон какие пословицы подобрал для разговора! Земляные, крестьянские. Видно, считает меня природным землепашцем – услышу такие приговорочки, расчувствуюсь, размякну.
– Если мы – равноправные переговорщики, зачем тогда видео снимали?
– Так для вот этого нашего разговора! Мы же понимали: рано или поздно вы очнётесь. Поймёте, что вам волю ломают, психику подчиняют. Вот и сняли на плёнку, чтобы убедились в обратном.
– И я не пленник?
– Конечно, нет, – развёл руками Бакастов.
– Собеседников и гостей в камере не держат.
– Да помилосердствуйте, Александр Викторович! У нас наверху и жилых помещений-то нет. Это же резервный пункт управления на случай атомной войны, мы все так живём.
– Все? На бетонных лежанках с запертой снаружи дверью? С дыркой в углу?
– Да это временная мера, Александр Викторович. Временная! Вы же громили всё, в черепки разносили. Стол, стулья, унитаз – всё! Поверьте мне. Вы сейчас вернётесь в совершенно нормальное помещение.
– И запирать меня не будут?
– Будут. Ведь оставь вам сейчас дверь открытой – вы же сразу ломанётесь в побег. Как лось. Потом бегай за вами. Вы же мне не верите ни на граммулечку. – Бакастов отмерил на своей средней сардельке краешек ногтя. Не очень аккуратно постриженного ногтя. – Как вас оставить? А стеречь вас постоянно мы не можем, здесь не тюрьма и вертухаев у нас нет. Бойцы исполняют кое-как, и на том спасибо.
– Хорошо. Если я не пленник – могу я встать и уйти?
– И куда вы пойдёте? Зимой через снега? Да и не уйдёте далеко. Сейчас волков и лис знаете сколько развелось? На каждом перекрёстке. По-моему, в лесу их и не осталось, все в городах. Собаки одичавшие стаями.
– Через снега не пойду. Вы меня сюда привезли – обратно и отвезите.
– Отвезём, конечно. Как же иначе? – Он улыбнулся. – Конечно, отвезём. Обговорим наше сотрудничество, ударим по рукам и отвезём. Понимаю, как вы соскучились. Вы меня поймите – мне поставлена задача относительно договора с вашим посёлком. Ну как я могу вас отпустить, не отработав задачу? Меня тогда руководство самого к волкам выкинет.
– А если не подпишу ваш договор, то здесь меня и удавят?
«Андрей Петрович» хрустнул пальцами.
– Да что вы в самом-то деле? Компромат, заложник, удавят… Конечно, неразумно будет с вашей стороны отказаться от сотрудничества, но нет – так нет. Бывает же так, что доктор объясняет: начинается заражение. Без операции, мол, не обойтись – а больной отказывается. Потом жареный петух клюнет, он снова к доктору. И режут. Но уже не по колено, а по самые почки. А бывает, что и поздно уже.
– То есть я больной, а вы – доктор?
– Да это же просто сравнение. Образ. Можно про строителя и заказчика. Строитель говорит: надо непременно гидроизоляцию фундамента и стен сделать, а заказчик отказывается – ты, мол, меня разводишь. Потом стены гниют, дом в плесени, а чтобы гидроизоляцию сделать – дом надо разбирать.
Бакастов вздохнул, как будто это ему предстоял тяжёлый неблагодарный труд – своими пальцами-сардельками разбирать по кирпичику заплесневевший дом.
– Вам решать. Откажетесь – мне жопу надерут, конечно. Но не до смерти. Работать-то некому.
