Владарг Дельсат
Две жизни
Наши
Всё-таки я слишком расслабилась. Привычно уйдя за водой, вдруг слышу выстрел. Присев в первый момент, затем сломя голову бегу к дяде Грише, а там…
На поляне обнаруживаются двое, они в костюмах совсем не военных – серый пиджак, серые штаны, повязка какая-то на руке. У них в руках винтовки. Я, обрадованная тем, что это не немцы, выскакиваю им навстречу, чтобы попросить с дядей Гришей помочь, но вот то, что это враги, понимаю слишком поздно.
– Дяденьки! Дяденьки! – тараторю я. – Помогите с дядей Гришей!
– Сейчас поможем, – ухмыляется один из них и резко хватает меня за волосы.
Он тащит меня к своим штанам, я пытаюсь вырваться, кусаю его, кажется, даже удачно, отчего лечу на землю, и… с меня срывают одежду, но я всё равно сопротивляюсь. Один из них кричит непонятно – и приходит боль. Она становится всё сильнее, потом что-то бьёт меня по голове, и я умираю, услышав в последний момент звук, на треск похожий.
Смерть какая-то странная: боли я почти не чувствую и плыву по какой-то чёрной реке. Плыву, но никуда не уплываю. Я теперь вечно буду в этой реке? И почему тогда боль чувствуется, пусть как будто через подушку, но есть же. Стоит мне об этом подумать, как меня будто молнией прошивает, отчего я вскрикиваю. И вот тут боль возвращается, она такая сильная, что я хочу обратно в реку…
– Потерпи, маленькая, – слышу я женский голос с ласковыми интонациями. – Сейчас дойдём и поможем тебе.
Я не могу сказать ни слова, но интонации у незнакомки такие… Я согласна на боль, лишь бы со мной так разговаривали. При этом мне кажется, я не умерла, а если и умерла, то пусть хоть на сковородке жарят, но чтобы так ласково разговаривали. Наверное, меня поджарили уже или в котёл со смолой намакали, а теперь немного погладят и опять будут? Значит, я плохая девочка?
– Света, что это? – интересуется кто-то суровым голосом. Скорее всего, главный чёрт.
– Это девочка, товарищ старший лейтенант, – сообщает та, что несёт меня. – Почти забили её полицаи. Не могли же мы…
– Не могли, – соглашается с ней главный чёрт. – Неси в лазарет.
– Терпи, маленькая, – это Света ко мне обращается, у неё голос сразу такой ласковый становится, что хоть плачь. – Совсем чуть-чуть осталось.
Я пытаюсь открыть рот, но понимаю, что ничего сказать не могу, и ещё от боли шевелиться тоже не получается. Это меня пугает, но не сильно, потому что если я уже в аду, как одна девочка рассказывала, то пугаться как-то поздно, нужно ждать, когда опять в горячую смолу макать начнут.
– Девочка лет девяти, – говорит эта самая Света кому-то. – Рядом труп бойца, два полицая избивали ребёнка. Видимо, она ухаживала, вот они её…
– Всё понятно, Света, – доносится до меня ещё один голос. – Иди с миром, а мы нашу маленькую лечить будем… Вера! Поди сюда!
Я стараюсь не кричать, хотя очень больно, а со мной что-то делают. По-моему, раздевают и моют, но точно сказать не могу, потому что больно очень. Кажется, я вся – сплошной комок боли, только одно помогает – ласка в голосах женщин, которые мной сейчас занимаются. Из того, что они говорят, я понимаю: дядю Гришу убили плохие люди, а со мной нехорошее сделать хотели, но я кусалась и разозлила их, поэтому меня сильно побили, но убить не успели, их самих поубивали неизвестно откуда взявшиеся наши. А меня принесли туда, где они живут, и теперь лечить будут.
– Говорить, похоже, не может, – озабоченно замечает та, кого зовут Варварой Дмитриевной. – Не бойся, маленькая, мы всё поправим. Ты выздоровеешь, обязательно.
– Малышка совсем… – вздыхает Вера.
Я их только по голосам различаю, потому что глаза почему-то не открываются совсем. Меня чем-то мажут, а потом и во что-то заворачивают. Наверное, это бинт, потому что во что ещё завернуть можно? Я стараюсь не плакать, чтобы меня ещё погладили. И Вера гладит, отчего глаза мои всё-таки открываются. Мне сразу же дают водички немного.
– Вот так, попей, – улыбается мне Вера. У неё круглое лицо с голубыми глазами, военная форма, на которую сверху белый халат наброшен. – Надо попить, чтобы было чем плакать, а чуть опосля и поедим, хорошо?
Я осторожно киваю, стараясь не разбередить головную боль. Лежу я на кровати или чём-то похожем, вокруг стены, и даже потолок есть. Значит, это дом. Вера разговаривает со мной так ласково-ласково, гладит ещё и вообще далеко не отходит, как будто я ей чем-то дорога. Форма на ней точно наша, значит, не убьёт. Вот и хорошо, наверное…
– Что у вас тут? – в комнату входит высокий мужчина, наверное, командир.
– Девочка не говорит, но боль терпит, при этом тянется к ласке, – сообщает ему Вера. – Думаю, вся семья на её глазах погибла, да ещё коллаборационисты за малым не убили, вот и… Пусть остаётся, товарищ капитан госбезопасности, а?
– Не группа, а цирк на колёсах… – вздыхает тот, но кивает, а потом гладит меня по голове. – Ладно, мы не звери. Но ты понимаешь, как это опасно?
– Увидят её такой полицаи… – начинает Вера, на что командир просто кивает.
Они знают что-то, что мне неизвестно. Очень любопытно, конечно, но я пока не говорящая, поэтому молчу и жду, что будет дальше. А дальше Вера садится рядом со мной и тихим голосом рассказывает мне о том, кто они такие и почему для меня опасно с ними, но я с трудом поднимаю руку, чтобы вцепиться в её юбку и не отпускать.
– Не бойся, маленькая, ты останешься с нами, – вздыхает Вера, продолжая меня гладить. От этого жеста мне становится очень спокойно и легко на душе, и я спокойно засыпаю.
Оказывается, не совсем спокойно, потому что меня будят, уговаривая не плакать, и я стараюсь, конечно. А потом опять засыпаю… И опять… И снова мне снится полянка с девочками. И кажется мне, что я тоже там лежу в таком же виде, отчего кричится, кажется, само собой.
Странно, но никто не сердится на меня за то, что я кричу. Женщины меня, скорее всего, жалеют даже. Кормят, умывают, пытаются разговорить, я тоже стараюсь, потому что страшно же, когда говорить не можешь. Вот я пытаюсь пищать или другие звуки издавать, что получается не очень хорошо, но мне не разрешают плакать, быстро успокаивая. Вера – она, как мама: моет меня, расчёсывает, кормит, и ласковая постоянно, отчего иногда даже плакать хочется. Тепло мне в её руках, даже очень тепло.
***
Эти наши – специальный отряд. Они смотрят за фашистами и передают сведения другим нашим, чтобы тем было легче убивать врагов. Я теперь воспитанница, хотя ещё не хожу, но уже понемногу говорю. Вот я и рассказываю маме Вере о том, как с девочками поступили и что случилось. И что вожатый сбежал, тоже рассказываю, потому что она же мама.
Это слово у меня вырывается как-то само, а Вера совсем не возражает. Я только надеюсь на то, что меня не предадут, потому что тогда я не буду жить. Устала я, получается, от того, что предать могут, вот и решила так. Мама Вера занимается со мной, не даёт отчаиваться и плакать, а ещё рассказывает о том, что происходит. Фашисты, оказывается, не убили всех наших, а только временно прогнали, но всё будет хорошо.
Постепенно у меня начинают лучше работать ноги, я их даже согнуть могу, но вся я теперь полосатая, и нос у меня сломан был. Заживёт, наверное, хотя шрамы останутся, а я же не мальчик, чтобы они меня украшали… От этого иногда очень грустно, но я всё равно не унываю, потому что меня учат многому: и как карты составлять, и как читать их, и как с ножом или пистолетом обходиться. Ко мне приходят дяди и тёти, они и помогают мне не чувствовать себя совсем не нужной.
Так проходят дни, даже недели, но я этого почти не замечаю, только постепенно ходить начинаю, ну и говорить тоже. Я говорю с каждым днём лучше, интересуясь всем, что происходит, а командир отвечает, что это хорошо, потому что нам скоро нужно будет переходить в другое место. Вместо моего изорванного платья у меня настоящая военная форма появляется, а тётя Варвара учит меня за ранеными ухаживать, чтобы я в помощь была. Вот я и учусь изо всех сил, а за это мне выдают настоящий пистолет! Теперь я не безоружная, вот.
– Завтра начинаем движение, – объявляет командир. – Нам нужно дойти досюда, – он показывает на карте. – Приказано создать на базе группы партизанский отряд.
Вопросы задают другие, а я понимаю: нужно помочь тёте Варваре с бинтами и спросить, где мне быть, потому что на марше мама Вера занята будет. Нужно же смотреть, чтобы фашисты не напали, вот поэтому. Я уже всё-всё понимаю, потому что мне дяденька комиссар объяснил, и почему столько немцев, и почему не прогнали. Оказывается, даже большие начальники могут предать совершенно неожиданно. Вот как вожатый меня избил, так и какой-то большой начальник тоже со всеми так поступил.
Мама Вера как-то выяснила про мою маму. Оказывается, её оправдали, но её у меня всё равно нет, так получилось. Я киваю, потому что у меня мама Вера же есть. Ну вот, значит, всё в порядке. Я будто бы маленькой становлюсь, потому что мне уже не нужно бояться и много думать, всё, что я должна делать, мне скажут. Ну и я послушная очень, так правильно, наверное. Не хочу задумываться, ведь дяденька комиссар сказал, что фашистов прогонят, значит, прогонят, и нечего много думать, вот.
– Вера, берёшь дочь и двигаетесь в середине построения, – командует командир, заставляя меня улыбаться. – Света, первый дозор, Илья, второй дозор.
Я просто радуюсь, потому что получается, я с мамой иду. Это же здорово! Она мне улыбается и обнимает, а за такое я что угодно вытерплю, потому что мама же. Вот мы и выходим, гуськом идём, друг за другом, а позади ещё кухня и медицина на тележках специальных. Мамочку со мной послали, чтобы я, наверное, не попала в беду, ну ещё вдруг ножки опять себя плохо вести будут…
Дорога до привала проходит спокойно очень, никто нас не тревожит, да и вообще ощущение, что лес вымер. Мне идётся не очень легко, но я не жалуюсь – надо терпеть, потому что мамочке тоже непросто. Я понимаю, что почти вынудила маму Веру стать мамой, но не могу ничего с собой поделать, а она говорит, чтобы я об этом не думала. Я и не думаю, потому что я же послушная!
– Привал, – коротко приказывает товарищ командир, отчего все садятся, где стояли, хоть это и неправильно.
Я уже знаю, что правильно, а что неправильно, потому что рассказывали мне обо всём. Вот я и понимаю: надо воды принести и ещё, наверное, помочь. С трудом поднимаюсь на ноги, но мамочка останавливает меня. Я сажусь обратно, потому что она лучше знает, как правильно.
– Девочки всё сделают, – объясняет она мне. – А ты лучше посиди, чтобы ножки отдохнули.
– Хорошо, мама, – киваю я, прислонившись спиной к берёзке. Так можно расслабить спину, но быть готовой в случае чего.
Дяди и тёти через минут десять начинают двигаться – за водой, чтобы фляги наполнить, а горячее мы не сейчас будем, потому что на марше нельзя, вокруг враг. Поэтому надо отдохнуть, сходить в кустики и идти дальше. Мама говорит мне в кустики сходить, что я и делаю, потому что она знает лучше.
Мы идём до самого вечера, под конец меня уже несут, потому что ноги подламываются и не хотят дальше идти, но мама мне испугаться опять не даёт, погладив по голове, отчего я не паникую. А потом меня дядя Витя на руки берёт и несёт уже сонную. Наверное, поэтому я совсем не знаю, когда мы приходим туда, куда командир сказал.
На третий день я уже привыкаю, и ноги перестают капризничать, хотя, конечно, болят. Мамочка рассказывает мне, что там, куда мы идём, ещё до войны была построена «база» по специальному приказу какого-то Судоплатова. Не знаю, кто это, но о нём говорят с уважением, значит, хороший человек. И вот к этой базе мы и идём, потому что там подземные квартиры есть, снаряжение, оружие и продукты даже.
Нам совсем недалеко остаётся, ещё часа два, наверное, идти, когда у нас вдруг привал происходит. Но сидят далеко не все – двое дядь с оружием в лесу исчезают. Я вопросительно смотрю на маму.
– Сначала разведают, безопасно ли, – объясняет она мне. – А потом уже и пойдём.
– Чтобы сюрпризов не было! – понимаю я. – Здорово!
Действительно же здорово, когда есть взрослые, на которых можно положиться, которые не предадут. Эти взрослые не повторят мне: «Ты никому не нужна», как было в детдоме, они, наоборот, показывают, что я нужна, учат меня. А ещё я обрела маму. Вот просто самую настоящую маму, поэтому я счастлива. А война… ну война, зато у меня мама есть! А это, по-моему, важнее войны, хотя я, конечно, прямо такими словами об этом не скажу. Но фашисты могут просто убить, замучить ещё, они страшные, а вот товарищ командир – он страшный для них, поэтому мне ничего и не страшно.
Сестрёнки
Отряд наш расширяется, да и другие отряды тоже, люди идут драться с нелюдью, и это, по-моему, правильно. Много бед творит фашистская нечисть на наших землях, ой, много, поэтому их нужно просто убивать. Я уже не та испуганная девчонка, ведь прошло уже два года. Два года, пролетевшие, будто сон. Для меня по сравнению с детдомом изменилось многое: я медсестра, у меня мама есть, и я больше никогда не буду ненужной. Вот что важно.
Бывают потери, горькие, но партизаны – так мы теперь называемся – только злее становятся и мстят. За каждую сожжённую деревню, за каждого убитого мстят. И фрицы – так про фашистов говорят – жутко боятся партизан. Но меня на задания не посылают, да и маму только в прикрытие, беречь стараются. Детей в отряде тоже много, и учителя есть, поэтому школа организована. И я тоже в школу хожу, потому что безумно интересно слушать уроки истории или литературы. Я очень многого не знала, оказывается.
А недавно Москва дала задание партизанам – нарушить снабжение. Это называется «рельсовая война». И группы уходят, чтобы пустить под откос поезд, а я очень надеюсь, что все вернутся живыми, но, конечно, готова ко многому. Моё место – в санитарной землянке, с ранеными, именно там я веду свой бой, так мамочка сказала. У всех детей есть занятия, чтобы не думали сбегать повоевать.
– Маруся! – зовёт меня тётя Варвара, заставляя отставить в сторону котелок с кашей и быстро бежать к ней. Потом поем, чего уж там.
В землянке девушка незнакомая лежит и плачет. Только я вижу, она не от того, что ноги прострелены, плачет, а потеряла кого-то. Я уже знаю, как плачут по близким, а как от боли, поэтому вздыхаю, принимаясь за дело. Нужно сапоги и штаны ей разрезать, чтобы ноги обнажить, а там тётя Варвара посмотрит и решит – просто бинтовать или надо оперировать.
– Потерпи, сейчас легче будет, – привычно уговариваю я девушку, которой, кажется, всё равно, что с ней делают.
– Напарницу она потеряла, – объясняет мама Вера, помогающая мне с раненой девушкой. – Сестру, считай, вот и…
– Поняла, – киваю я, начав совсем иначе разговаривать с Катей, её Катей зовут.
Я знаю уже, как правильно разговаривать надо, чтобы если не отвлечь, то хотя бы злость разбудить. Вот и говорю ей, что жизнь не закончилась, а за сестрёнку просто необходимо отомстить. Она лётчица, фрицев поганых бомбила, но ночью, а потом заблудилась, да и сбили её… Её сестрёнку убили, а она непонятно как сумела с парашютом выпрыгнуть. Фрицы хотели бы найти её, но партизаны их планы слегка подкорректировали, поэтому фашисты умерли, а Катю к нам принесли. Вот как-то так звучит её история.
– Навылет, – резюмирует тётя Варвара. – Но побилась, потому на шину бинтуй.
– Ага, – киваю я, принимаясь за дело.
Гипса у нас нет, поэтому нужно по-хитрому: сначала один слой, на него шину, а потом уже по-людски. Это целая наука, как правильно повязки накладывать – десмургия называется. Я уже хорошо умею, потому что научили, ну и практика большая, уже без пригляда работаю да ласково разговариваю с Катей, как с маленькой девочкой.
В прошлом году дело было, девочку нам принесли обожжённую, она как-то сумела из полыхающего амбара выскочить. Фрицы поганые людей жгли, а она спаслась. Вот эта Алёнушка и переменила меня, сестрёнка у меня меньшая теперь есть. Да, как я её выхаживала, свои страхи позабыв, так и стали мы родными будто. На урок с младшими сейчас убежала, потом вернётся, конечно. Любит она со мной сидеть, да и мама наша себя мамой действительно чувствует, это заметно.
– Ты заканчивай, а я вам поесть принесу, – говорит мама Вера, уходя, ну а я дальше работаю.
– Как звать тебя? – тихо спрашивает меня Катя.
– Марусей, – улыбаюсь ей я. – А ты моей сестрёнкой будешь, – уверенно говорю я.
Я вижу, что нет у неё никого. Не знаю как, но умею я чувствовать некоторые вещи, вот и сейчас точно ощущаю, а Катенька раскрывает глаза пошире – удивляется она сказанному. Так удивляется, что и плакать забывает. Вот и хорошо. Есть у меня младшая сестра, будет и старшая, потому что, если совсем один, это очень плохо, я по себе знаю. Вот так и ладно…
– Сейчас моя старшая сестрёнка кушать будет, – извещаю я её, когда улыбнувшаяся этой фразе мама появляется с мисками.
– И ты поешь, Маруся, – предлагает она мне. – А я Катеньку покормлю.
И вижу я, что жизнь появляется в глазах названой сестры. Потому что мама умеет ласково очень говорить, и, хотя она ненамного старше Кати, та её как-то вмиг принимает, позволяя себя покормить, а смотрит так, будто чудо видит чудесное. А нет у нас никаких чудес, мы же не фрицы, мы люди.
Это, наверное, самое главное – мы люди. И партизаны, приходя с задания, бывает, приводят потерявших смысл жизни людей, да и детей, потому что мы люди. Красная Армия наступает, отбирая обратно всё потерянное, а наша война тут, и нет фрицу покоя, пока жив хоть один человек. Это правильно, потому что фрицы – нелюди, страшнее чертей. И убивать их – благое дело. У нас батюшка даже есть, его партизаны спасли, когда фрицы на его глазах семью убивали и его самого хотели. Вот тогда батюшка и взял в руки винтовку, потому что благое это дело.
Катя ест, а я на часы поглядываю, потому что скоро и мне на урок нужно. У нас сегодня будет рассказ о двадцатых годах. Учитель наш очень подробно разбирает Гражданскую войну и на её примере показывает нам, что происходит сейчас. Ну и почему мы важны, в смысле, партизаны. Очень интересно, между прочим, потому что и в Гражданскую тоже были партизаны.
– Беги уж, – улыбается мне мама, объясняя затем Кате. – На урок она спешит, школа у нас. Вот младшая вернётся, познакомишься с сестрой.
– Она не шутила? – удивляется та, чуть не подавившись.
– Разве такими вещами шутят? – спрашиваю я её, уже вставая.
– Не шутят… – качает головой мама. – Беги уж.
Прошло то время, когда я не ходила почти, когда заикалась, и больше всего – когда боялась наказания. Мама мне объяснила тогда, что мы люди, а дети отлично понимают слова, особенно такие, как я. Всё тело моё в шрамах, напоминая при мытье о полицаях. Ничего, их довольно побили и ещё убивать будут, потому что незачем такой мерзости по земле ходить. Палачи должны в земле лежать, а не ходить по ней. Так правильно будет.
Я иду на урок, потому что вокруг меня люди, а фрицы и хотели бы нас всех убить, да вот фигушки им. У нас и пушки есть, и зенитки, так что ещё неизвестно, кто кого, а если они фронт ослабят, то Красная Армия сюда быстрей придёт. И поганая нечисть понимает это.
***
Когда товарищи приволокли этого немца с документами, стало понятно – надо уходить. А у нас и дети, и женщины… Ситуация оказалась патовой, когда выяснилось, что фрицы снимают с фронта дивизию, чтобы бросить против нас. Оставить детей в деревнях – это приговорить их, значит, надо уходить. Самолёты, посланные Москвой, были сбиты. Катя говорит, что фрицы сделают всё возможное, чтобы этот гадёныш не попал в Москву. И мамочка то же самое говорит.
– Идём на прорыв, – решает командир. – Детей, кого сможем, передаём в другие отряды и идём.
– Я с мамой! – требовательно смотрю на него, стоя в первых рядах.
Знаю, что приказы не обсуждаются, но я смотрю ему прямо в глаза, и наш несгибаемый командир кивает. Это, конечно, неправильно, ведь я могу погибнуть при прорыве, но для меня так лучше. На мгновение возвращается страх, но я прогоняю его, готовясь к переходу. Я уже не та дрожащая девчонка. Мне даже автомат дают в руки, хоть и тяжёлый он.
С автоматом получается сложно, потому что Алёнку не могут передать в другой отряд, она намертво вцепляется в нас с Катей. И тётя Варвара говорит, что без нас наша младшая просто не захочет жить. Поэтому наша с Катей задача – защитить младшую. Не очень это похоже на командиров, честно говоря, потому что приказ есть приказ и ничего с этим не поделаешь, но, выбирая между двумя плохими вариантами… В общем, нам позволяют.
Таких детей, как Алёнка, больше нет. Другие младшие плачут, но покорно идут, а наша просто намертво вцепляется и рвёт себе сердце до обморока, не оставляя никому выбора. Даже когда приходят женщины из других отрядов, Алёнка сопротивляется изо всех сил.
– Она просто уйдёт, товарищ Василий, – вздыхает какая-то незнакомая тётя. – Разве что связать, но и так гарантий нет.
– Хорошо, – тяжело вздыхает комиссар. – Знать, судьба такая…
Я понимаю его, но и Алёнку тоже: она маленькая, по сути, ещё и мы всё, что у неё есть. Взрослый человек принял бы необходимость, пионеры наши тоже, а она просто не хочет ничего принимать, потому и сопротивляется. Не хочет она без нас жить. Так тоже бывает, и ничего с этим не поделаешь, хоть и предстоит нам дело очень опасное. Но, если подумать, мы здесь каждый день по грани ходим.
Переход нам предстоит длинный, а потом Красная Армия ударит навстречу, чтобы помочь, так комиссар объясняет. Очень важного немца ведём, поэтому, наверное. Фрицы-то взбеленились, и самолётом опасно, скорее всего, собьют, как уже было, и тогда всё зря. Ну да всё решили уже, нечего и раздумывать.
Я рассказываю Алёнке, как нужно идти, когда говорить о кустиках, ну и обо всём остальном. Я просто знаю, что смогу её защитить, если надо – собой закрою. Кате тоже автомат дали и пользоваться научили, потому что оружия у нас много. Ещё из других отрядов передали, говорят, они себе ещё у фрицев отберут. Вот и идём мы, нас человек сто всего, прямо с утра собираемся и идём. Мамочка улыбчивая, а мне неспокойно, хоть прорыв, конечно, не сегодня будет, нам долго идти надо.
Так и выходим мы – по краям дозоры, а в основном строю женщины и мы. Дети, получается. Правда, внезапно оказывается, что не мы одни идём – ещё с десяток пионеров выпросили оружие. Ну правильно, в разведку же ходят, значит, и в бой можно, а то нечестно получается. А нечестно нам не надо, неправильно это, так комиссар говорит.
Нам, конечно, помогают, увлекают фрицев на других участках, чтобы создать видимость прорыва, отчего те не знают, куда эту дивизию приткнуть. А нам нужно тихо пройти, без шума, чтобы и не догадались. Чем позже догадаются о том, куда мы пошли, тем больше шансов выжить. Фриц, что интересно, даже не помышляет уже о побеге, правда, непонятно почему.
– Мама, а почему гнида не высматривает, куда убежать? – интересуюсь я.
– Ребята говорят, его теперь свои же расстреляют, – объясняет она мне.
Нелюди, что с них возьмёшь. Логику их поступков понять даже пытаться бессмысленно. Ну да и хорошо, что так меньше внимания нужно. На ночь останавливаемся рядом с болотами какими-то, а разведка уходит в разные стороны. Радистка наша закидывает антенну на дерево – слушает, значит. У нас пока радиомолчание, но слушать можно.
Возвращается разведка, рассказывая, что у фрицев нынче трагедия страшная – колонну на марше наши бомбардировщики размочалили, да и хорошо пробомбили в стороне от нас, так что они теперь уверены, что мы в другой стороне идём, и спешно заслоны создают, а перед нами пусто. Новость такая хорошая, что ночёвка сразу же отменяется, уставшую Алёнку Катя на руки берёт, а я – её автомат. Так и продолжаем движение, чтобы уйти как можно дальше.
Мамочка наша с нами идёт, рядом совсем, не забывая обнять и погладить ещё и Катю тоже, отчего мы ей улыбаемся, просто солнечно улыбаемся. Отряд идёт, а меня гложет предчувствие чего-то нехорошего, только не понимаю я, чего именно. В любом случае, я сумею защитить моих сестёр, а если повезёт – и мамочку. Так мы идём, осторожно обходя фрицевские дозоры, где-то шагом, где-то ползком, а где-то и ждать приходится.
Ближе к линии фронта фрицев становится всё больше, идти труднее, и вот наступает момент, когда километра два остаётся. Натыканы гады так плотно, что и не проскользнуть. Значит… Всем ясно, что это значит. И вот взлетает на дерево антенна, чтобы согласовать действия.
– В два часа ночи будет начата артподготовка с той стороны, – рассказывает командир, внимательно глядя на каждого из нас. – После неё взлетит зелёная ракета, и мы одновременно с частями Красной Армии ударим навстречу друг другу.
Комиссар говорит несколько слов, затем батюшка, а затем следует приказ – отдыхать. Мы с сёстрами, будто чувствуя что-то, устраиваемся возле мамы, чтобы обняться и запомнить тепло друг друга. Может так статься, что завтра кого-то из нас найдёт пуля. Война же… Я знаю, что такое возможно, и Катя знает, а Алёнка просто тихо плачет, вцепившись в меня. Как будто чувствует что-то… Я успокаиваю её, рассказывая о том, что будет после войны, но она всё равно плачет. Так и не спит совсем, да и мне не спится.
Но вот наступает время, нас всех будят, я ещё раз рассказываю Алёнке, как правильно идти, проверяю автомат. Катя рядом, ну и мамочка, конечно, прикрывает младшую нашу.
– Сестрёнка, – тихо говорит мне Алёнка, очень серьёзно глядя мне в глаза, – сколько бы лет ни прошло, ты должна знать: мы всегда будем ждать тебя.
Будто не она говорит, а кто-то другой, я даже переспрашиваю, но сестрёнка, по-моему, не понимает моего вопроса. Наверное, мне почудилось, такое бывает. В этот самый момент начинается артподготовка, хорошо слышимая здесь. Мы же готовимся, чтобы рвануться вперёд, навстречу нашим. Там, впереди, наши! Они помогут нам!
Это происходит внезапно – почти у наших ног падает граната. Я понимаю: мама не успеет отреагировать, а рядом же и Алёнка, и Катька, и мамочка… Мы все обречены, поэтому я плашмя падаю на готовую унести жизни гранату, огромный мой вещмешок придавливает сверху, и вдруг становится очень больно и жарко. Я будто горю в огне, но закричать не успеваю… меня уносит стремительная чёрная река, чтобы сбросить на что-то мягкое.
Я спасла тебя, мамочка…
