Владарг Дельсат
Княжна
Революционеры
Классная дама, стоящая передо мной, возмущена до глубины души, но это читается лишь в глазах да в речи. Она цедит слова, будто выплёвывая их, и бьют меня её речи наотмашь, как плетью. Взгляд наставницы полон брезгливости, руки нервно подёргиваются, кажется, дай ей волю, и она в кровь изобьёт меня, но воли у неё на это нет. Бить воспитанниц в Смольном институте не принято, разве что… Бывают исключения, я слышала о них, но со мной такого случиться не может!
– Ваше поведение отвратительно, вы, будто дитя подворотен, распространяете ересь! – продолжает свою речь классная дама, заставляя меня похолодеть. – Вам запрещены выходы в сад и на гуляния на три месяца! А я немедленно свяжусь с вашим батюшкой!
Что? Нет! Нет-нет-нет! Что угодно, только не с батюшкой! Они абсолютно точно рылись в моих вещах, раз она так говорит. Или прислуга увидела листовки, но теперь я даже и не могу представить себе, что будет. Батюшку я откровенно боюсь, такого тирана ещё поискать… Если его известят, мне будет солоно. Что же делать?
– Есть ли какой-нибудь шанс оставить найденное втайне? – спокойно, стараясь не выдать своих чувств, интересуюсь я.
– Нет, княжна, вы зашли слишком далеко! – с мерзкой улыбкой заявляет мне наставница, и я понимаю – выхода действительно нет.
Я княжна с редким, но очень коротким именем, за что мне в детстве ещё приходилось сносить насмешки. Княжна Лада Александровна Вяземская, шестнадцати лет. Будь я младше, ещё до срока первой крови, всё разрешилось бы иначе, но вот теперь… Не ведаю, к чему придёт батюшка, услышав о революционной литературе, найденной в моих вещах. Жаль, что лгать я совсем не умею, теперь придётся за это пострадать. Что ж, раз так, я пострадаю за революцию! Пусть лишают сладкого и запирают в спальне, я готова, ведь это же для мировой справедливости!
Боязно мне, на самом деле. А ну как батюшка из Смольного института изволит меня забрать да запереть в четырёх стенах? Как тогда смогу я помогать революции? А помогать очень хочется, потому что это так романтично! Нести свободу бедным забитым крестьянам! Вот оно – истинное предназначение дворянки!
Где-то идёт война уже который год. Это, наверное, тоже очень романтично: рыцари сражаются, солдаты наступают, должно быть, очень красиво. Я представляю себе эту самую войну: стоят шатры, маршируют солдатики, а полководцы и наш царь-батюшка… Хотя революционеры говорят, что Его Императорское Величество – сатрап и тиран. Я не знаю, так ли это, ведь нас воспитывают иначе. А ещё говорят, что религия – опиум для народа. Мне объяснял один дяденька, это значит, что батюшки наши не несут истину Божию в народ, а напротив, пьют из него соки, аки черти какие.
Вот революционеры – они хотят, чтобы всем было хорошо и не было бедных, а другие революционеры желают, чтобы не было богатых, но в чём между ними разница, я не очень хорошо понимаю. Наверное, надо ещё походить на собрания, но… Но меня два месяца не выпустят, а там уже и март настанет. Так обидно, на самом деле. Вот что стоило этим мерзким соглядатаям закрыть глаза? А теперь я не могу никуда пойти, да ещё и неведомо мне, что батюшка скажет. А вдруг… Нет, я в сие не верю, но всё же…
А может, сбежать? Оглядываюсь по сторонам, но понимаю: из Смольного института не сбежишь, да и страшно мне отчего-то. Опустив голову, медленно иду я в свою спальню, дабы подумать о том, что дальше-то мне делать.
– Дура она… Просто дура… – слышу шепотки за спиной.
Сквернословие подобное у нас не поощряется, но я не побегу доносить, ибо невместно мне. Хотя с листовками пытаться убедить наших куриц в чём-то тоже мысль была плохая. Как я сразу не поняла? Ведь нас воспитывают так, чтобы мы могли стать примерными жёнами, фрейлинами Двора, но ни слова о нуждах народа. А народ, он же такой важный! Он нас и кормит, и поит, и везде, куда ни кинь взгляд, в народ упрёшься. Нас же учат любить Бога и Царя, но ничуть не народ. Это несправедливо! Нужно, чтобы всё по справедливости было – вот мне булку с маслом, и народу булку с маслом. Ну, как-то так я агитатора понимаю.
Литературу у меня точно всю отобрали, поэтому стоит просто подумать, потому что я не то самое слово. Я не глупая, у меня отметки по всем предметам хорошие, кроме немецкого! Надо глаголы повторить, а то будет мне завтра от наставницы. Она теперь меня примется каждодневно спрашивать, змеюка подколодная… Она б хотела меня, как младших, но не может – я княжна, потому будет мстить так.
Я усаживаюсь на свою кровать, вздыхая. Вот уж… Сейчас, наверное, придут нотации читать о моём поведении. А там и батюшка прибудет, ему только дай волю… Не хочу! Но меня никто не спрашивает. Поскорей бы революция, чтобы всех их… Так думать плохо, я знаю, но боязно мне, ибо батюшка может быть весьма страшным, я помню.
Мы здесь практически безвылазно живём, поэтому все воспоминания о батюшке у меня шестилетней давности, а тогда он мог и розгой приласкать, поэтому запомнился очень страшным. Что будет, если меня исключат, я и не представляю, а ведь могут… Стук в дверь.
– Княжна Вяземская! – заходит служанка, возможно, именно та, что меня предала. Ведь она сама из народа, зачем ей? – Вас ожидают в красной гостиной!
Красная гостиная – это не к добру, потому что там обычно бывают гости Смольного института. Неужто меня исключить задумали? Или же что-то другое готовится? Я совершенно не понимаю происходящего, а служанка смотрит с усмешкой – нравится ей моё замешательство, предательнице.
Я киваю, поднимаясь с кровати, привожу себя в порядок, бросаю взгляд в зеркало и покорно иду, куда позвали. Шаг мой спокоен, спина пряма, голова горделиво вздёрнута. Я княжна, и ничто не способно меня сломить или задеть, потому что это я. Передо мной расступаются те, кто титулом пониже да происхождением пожиже, ибо идёт княжна и все это видеть обязаны. Не зря же меня шесть лет дрессировали, как собачку в зоосаде?
Вот и красная гостиная, а там… Полицейский чин? Что это значит? Неужели меня даже не исключить задумали, а сразу на каторгу, как товарища Искру? Но разве можно без суда?
Я едва справляюсь с собой, чтобы не сделать малодушного шага назад. Идя вперёд, я знаю: ничто не способно поколебать мою веру в свою правоту. Я борюсь за правое дело!
***
– Можете забирать, – кивает этому полицейскому чину классная дама, на что тот улыбается.
– Пройдёмте, сударыня, – чуть поклонившись, показывает он мне на дверь.
– Куда? – коротко интересуюсь я, чувствуя, что мне становится холодно.
– В тюрьму, барышня, – любезно информирует меня этот чин, у которого я вижу только мундир – ни лица, ни фигуры, всё внимание застит надетая на нём одежда.
Я чувствую холод, пробирающийся в самую душу, а в следующее мгновение свет будто выключается, и затем чувствую я отвратительный смрад нюхательной соли. Открыв глаза, я осознаю себя лежащей всё в той же гостиной, при том полицейский чин спокойно ждёт. Возможно, он жандарм, а не полицейский, я в них не разбираюсь. В мундирах ничего совершенно не понимаю.
Он ждёт, и я понимаю: спасения нет. Меня сейчас увезут в тюрьму, где… Что делают с такими, как я, в тюрьме, я себе и не представляю, но унижаться не буду. Именно этого и ждёт классная дама – моего унижения. Я протягиваю руку, а полицейский услужливо подскакивает, помогая мне подняться. Несмотря на слабость во всех членах, я не доставлю удовольствия этой гадкой женщине, а потому выпрямляюсь и иду на выход.
Вместе с молчаливым чином мы спускаемся по лестнице, хотя мне хочется рыдать и бежать куда глаза глядят, но я не могу уронить своё достоинство. Я очень хорошо понимаю, что моя прежняя жизнь закончена, впереди не ждёт ничего хорошего, а смогу ли я выжить в тюрьме – сие мне неведомо. Но я иду вперёд, потому что иного выбора мне не оставили не стоившего моего доверия люди. Что же, когда меня казнят, кто-нибудь да вспомнит обо мне, хотя бы для того, чтобы плюнуть на могилу. А есть ли могилы у казнённых?
За воротами ожидает карета с решётками – это точно для меня. Действительно, меня усаживают внутрь, дверь захлопывается с могильным скрежетом, и карета отправляется в путь. Глазами, полными слёз, я провожаю ставшее родным здание Смольного института. Я почти в панике, ведь и сама не осознаю, что происходит и что со мной сейчас будет.
Карета движется, насколько я вижу, к самой большой тюрьме. Наверное, там держат «политических», таких, как я. Я теперь политическая заключённая. Скажут теперь, что злоумышляла на Царя, и всё, закончится моя жизнь. А сказать могут, потому как листовки призывают его свергать. А трон, как нам об этом говорит история, можно оставить только вместе с головой.
Карета катится, меняя мою судьбу, а я стараюсь не дрожать слишком откровенно. Говорят, в тюрьме плетьми бьют и калёным железом прижигают, а ещё могут язык оторвать и пальцы раздробить. Плетьми-то, вестимо, намного больнее, чем розгами, может быть, и умру сразу, не дожидаясь калёного железа.
Вот спустя бесконечно долгое время меня выводят из кареты. Глаза мои полны непролитых слёз, в сердце ужас, а в мыслях только бесконечный страх. Я шепчу молитву, но понимаю: не защитит, совсем не защитит Господь, ведь он на их стороне. Значит, нужно готовиться к обнажению и боли. Мне страшно! Я не хочу! Пусть лучше сразу убьют, чем проходить через такое!
– Для начала, княжна, вы поговорите с вашими товарищами по борьбе, – хмыкает сопровождающий меня полицейский чин. – Ну а затем прикоснётесь к «делу революции», – в голосе его мне слышится издёвка.
Я не понимаю, о чём говорит этот не представившийся мужчина, но ему и не нужно моё понимание – он ведёт меня тёмным коридором, каким-то очень страшным, на мой взгляд. Серые стены, какие-то скрипы, решётки, открывающиеся перед нами, но я чувствую себя так, как будто сейчас умру, потому что происходящее просто жутко, на мой взгляд. Наконец он останавливается перед железной дверью, заглядывает в глазок, а затем отпирает её.
– Пожалуйте, сударыня, – хмыкает этот чин, титулуя меня неправильно, будто желая унизить. – Вот вам ваш коллега, господин Мартов.
Я поднимаю глаза, встречая полный ненависти взгляд. Мужчина, сидящий на нарах, готов броситься на меня, вцепиться в горло, но держит себя в руках. Я же пугаюсь ещё сильнее и совсем тихо произношу то самое слово, по которому революционеры друг друга узнают, но в ответ…
– Товарищ?! Да таких «товарищей» в проруби топить надо! Дай только выйти, на коленях ползать будешь! – орёт он и выплёвывает целый ворох совершенных непристойностей и грязной брани, отчего я чуть не лишаюсь чувств.
– Ну что, княжна, понравился вам видный «ре-во-лю-цио-нер»? – с насмешкой в голосе по слогам произносит полицейский, выводя меня из камеры. – Пойдёмте дальше.
– Может, он не настоящий? – жалобно спрашиваю я, но по усмешке сопровождающего всё понимаю.
Я не ровня им, будучи княжной, и за титулом моим не увидят настоящие революционеры меня саму. Сие значит, что агитатор прошлый лгал мне прямо в лицо, но почему? Зачем это было ему надо? Неведомо мне… А чин, то ли жандармский, то ли полицейский, проводит меня почти через весь коридор, чтобы потом, повторив ритуал открывания двери, просто втолкнуть внутрь. Дверь за мной с лязгом захлопывается, а я вижу перед собой двух женщин, глядящих на меня с немалым любопытством, как на редкое, неведомое доселе насекомое, сущую букашку перед ними.
– И кто это у нас такой красивый? – интересуется у меня женщина, сидящая на грубой кровати справа.
– Княжна Вяземская, – вежливо склоняюсь я. – Лада Александровна.
– И что целая княжна забыла в тюрьме? – интересуется вторая.
Не знаю, что со мной происходит, но почему-то в этот момент силы оставляют меня. По лицу бегут слёзы, а я пытаюсь рассказать. Объяснить хочу, что я своя, правильная, что у меня идеи же! Я не враг и вообще…
– На воспитание посадили, Надя, – кивает одна женщина другой. – В общем, правильно сделали, дитя ж совсем.
И тут она начинает мне объяснять, на что должен быть готов настоящий революционер. Она говорит о лишениях, голоде, избиении, а потом командует мне раздеться догола. Я смотрю на неё в совершеннейшей панике, а эта революционерка, названная Надеждой, рассказывает мне, что отныне, чтобы показать свою решимость, я должна быть без одежды. А они вдвоём проверят мою решимость, но… Я не могу, это же тюрьма, не купальня, чтобы полностью обнажаться. Я не понимаю, зачем им это…
– Как «зачем»? – совершенно зверски ухмыляется вторая женщина. – Возьмём у сатрапов плеть и воспитаем из тебя настоящую революционерку!
Я смотрю ей в глаза и понимаю: она меня действительно станет бить. Я очень хорошо вижу это в её глазах: и звериную радость, и предвкушение, и еще что-то, чему названия не знаю, – но при этом у меня даже мысли не возникает не поверить им. Дрожащая рука касается лифа платья, я в красках представляю себе всё ею сказанное и лишаюсь чувств, судя по тому, как гаснет свет.
Боль
Мне чудятся голоса, я даже слышу что-то вроде «подставные» и «запомнит», но никак не возьму в толк, о чём это говорят, зато очень хорошо понимаю: революционеры злые и страшные. Просто жуткие, наверное, правильно, что их в тюрьме держат. И меня надо, полагаю, раз я себя назвала такой же. Но я же не знала! Я не ведала даже, что они настолько жуткие, совершенные нелюди!
– Очнулась, слава Богу, – слышу я хорошо знакомый мне голос Михаила Потапыча, он наш доктор. – Ну-ка открываем глазки, княжна, не бойтесь.
Раз он здесь, значит, я больше не в тюрьме? Меня пощадили? За это я согласна на что угодно! Лишь бы не очнуться снова среди желающих покуражиться надо мной «революционеров», которых раздражает одно то, что я княжна. Я очень хорошо понимаю это теперь, как и сколь глупой была прежде, поверив проходимцам, что так сладко говорили.
Я открываю глаза, вокруг обстановка… Это моя спальня, в Смольном институте. Или я сплю, или же меня перевезли сюда, пока я без памяти была. Надеюсь, что я всё-таки не сплю и не проснусь в страшной тюрьме, среди желающих меня опозорить и избить страшных… очень страшных… При одном воспоминании я, кажется, начинаю дрожать.
– Ну-ну, – Михаил Потапыч мягко улыбается, погладив меня по голове, как маленькую. – Не стоит пугаться, с вами уже всё хорошо, княжна. Сегодняшний день ещё полежите, а с утреца будете готовы к новым свершениям.
– Что со мной будет? – я заглядываю ему в глаза, потому что страшно. – Меня… Опять?
– Это с вами решат наставницы, – качает он головой. – Но могу вам сказать, что если проявите благоразумие…
Он замолкает, но продолжать и не требуется. Я всё понимаю, так и не в силах сдержать слёзы. Доктор вздыхает, но быстро пишет что-то на листке бумаги, протягивая его затем женщине в костюме сестры милосердия. Наверное, это назначения для меня, потому что лишаться памяти по три раза на дню не совсем правильно. Надеюсь, за это не положено отдельного наказания. А доктор поглаживает меня по голове, и глаза мои смыкаются, я засыпаю.
Мне снится чёрное подземелье, куда меня хотят бросить злые революционеры, а оттуда уже тянутся полные грязи руки черни, желающей меня измазать, сделать такой же, как они, а потом заставить рожать от всех них. Я чувствую, как с меня сдирают одежду, бросая в это подземелье, уже почти ощущая, что ещё немного – и будет поздно, и вот в этот самый момент спину будто кипятком обжигает сильной болью, отчего я задыхаюсь на мгновение, но затем кричу и… просыпаюсь.
– Тише, Ваша Светлость, тише, – чувствую я гладящую меня руку.
Учитывая, как она меня назвала, это сестра милосердия. Я всхлипываю, пытаясь справиться с объявшим меня ужасом. Наверное, это бесы хотят меня запутать и поработить, значит, надо взять в руки молитвослов и ещё Евангелие от Иоанна, мне от него всегда на душе полегче становится.
Сиделка спаивает мне какую-то горькую жидкость, а потом подаёт мне запрошенное, поднимая на подушках. Я же стараюсь справиться со страхом, читая Евангелие. Наверное, меня спасла классная дама, просто пожалев. Вероятно, тогда она чем-то заменит тюрьму, чтобы я запомнила это надолго, но чем?
Думаю, вскорости я об этом узнаю. Даже карцер, испытанный мною в самом начале, не так страшен, как тюрьма. При одном воспоминании хочется плакать – что я сделала тому «революционеру», что? Неужели он меня ненавидит только за то, что я княжна? Не хочу такой быть! Они казались мне такими романтичными, мечтая о равноправии и свободе, а оказались сущими зверями. Просто дикими и невозможными!
В таких раздумьях пролетает время до вечера. Вставать мне запрещено, а кормить меня будет сиделка очень невкусной кашей, я хорошо знаю это. Но время к вечеру, и перед ужином приходит ко мне классная дама. Она внимательно смотрит мне в глаза, и я, как могу твёрдо, встречаю её взгляд. Я понимаю: она пришла, чтобы озвучить мое ближайшее будущее. Что ж, я готова, ведь вряд ли будущее окажется страшнее тюрьмы.
– Вы, надеюсь, поняли, что такое эти ваши «революционеры»? – с отвращением в голосе спрашивает меня она.
– Да, наставница, – отвечаю я, как положено.
– В таком случае вместо тюрьмы вы будете наказаны иначе, – она намеренно делает паузу, наслаждаясь моим замешательством.
Задать вопрос я, впрочем, не смею. Хорошо осознавая, что она в своём праве и может меня хоть на казнь отдать, я почти дрожу в ожидании приговора. Наконец, не дождавшись вопроса, дама удовлетворённо кивает, собираясь продолжить свою речь. Я же покорно жду, потому что всё равно выбора никакого не имею.
– Вам запрещены все выходы на два месяца, как и участие в светских мероприятиях, – произносит она. Я уже готовлюсь облегчённо выдохнуть, но не думала же я, что так легко отделаюсь? – Кроме того, как вы знаете, в очень редких случаях нам позволены и иные наказания, потому в день воскресный, после посещения церкви, вы будете наказаны в своей спальне для лучшего запоминания.
Не дожидаясь моей реакции, дама встаёт и выходит из спальни, а я пытаюсь осознать мне сказанное. В Смольном институте наказания бывают очень разными, но именно то, о чём заговорила наставница… очень редко у нас могут применить розги. Это значит, что в воскресенье меня будут бить. Хорошо, что не публично, а в спальне, потому что такого позора я бы не вынесла.
Вот каким наказанием решила классная дама, она же дама-воспитательница, заменить тюрьму. Что же, до смерти не забьют, значит, приму боль, как должно княжне, хотя такое наказание ко мне не применялось уже шесть лет. Именно поэтому оно вдвойне страшно, но у наставницы нет цели меня убить. Она хочет сделать мне больно, заставить визжать и плакать, но я не доставлю ей такого удовольствия. Я вытерплю всё, ведь, говорят, роды намного-намного болезненней, от них даже умирают. Значит, надо представить, что это роды, и держаться, как подобает истинной княжне.
Я смогу вытерпеть. Вот то, что меня запирают в институте аж до середины марта, это обидно, но всё же институт не тюрьма, здесь нет страшных, напугавших меня до дрожи «революционеров», значит, выдержу. Это очень неприятно, а ожидание воскресного дня ещё и тяжкое, но главное – не тюрьма. Я же была согласна на что угодно? Вот мне…
***
Напрасно я думала, что легко перенесу наказание. Во-первых, наставница пожелала моего полного обнажения, а затем показала, что не просто так зовётся воспитателем. Я рыдала под розгами так, как не делала этого, кажется, в детстве. Чуть ли не до крови посеча кожу, наставница оставила меня рыдать на кровати, чем я сейчас и занимаюсь.
Мыслей в голове нет никаких, только боль. Но это же только розги, а получи я плетей в тюрьме, окончила бы дни свои до срока. Теперь же мне надо суметь взять себя в руки, привести мысли в порядок и придумать, как сидеть за ужином так, чтобы не все вокруг поняли, что княжну только что высекли, как маленькую. Пожалуй, этот урок я действительно запомню надолго, если не навсегда.
Быть революционеркой очень страшно и, как оказалось, очень больно. Я такого больше не хочу, потому даже хорошо, что нашли… Кто знает, что было бы со мной, попади я в лапы настоящим «революционерам». Значит, получается, Господь уберёг. Очень больно уберёг, потому как я чуть было не лишилась чувств во время наказания, но вот наставница… Или я ошибаюсь, или ей понравилось меня бить. Насколько это правильно?
Впрочем, не мне говорить о том, что правильно, а что нет. Мне нужно найти в себе силы встать, хотя тело сотрясается в безудержных рыданиях, а ноги будто отнялись, да ещё и любое движение приносит боль. Я и не предполагала, что бывает настолько больно! Тюрьма меня точно убила бы. Но несмотря на наказание, после которого мне должно было стать легче на душе, как сказал батюшка в церкви, это совсем не так. Мне очень тяжело на душе, внутри живёт страх повторения, а ещё… Не так страшна боль, сколько это унижение. Ни за что на свете я не допущу повторения, лучше смерть!
Как мне сейчас не хватает материнских рук… Но матушки тут нет и не будет ещё долгих два года, а может, и год всего. Всё зависит от того, за кого меня замуж выдадут. Тут у меня своего слова нет, а «по любви» – это, как нас наставляют, удел черни. Ромео и Джульетта, конечно, очень романтично, но невозможно. Ведь я княжна, а значит, должна идти замуж тогда и за того, кого назовёт батюшка.
С огромным трудом поднявшись, я со слезами на глазах надеваю панталоны, но это просто больно. Прикосновение нежной ткани к наказанному месту болезненно до слёз, и сил сдержаться у меня почти что нет. Обмыв лицо водой из кувшина, я продолжаю процесс одевания, ведь платье у меня белое, как положено старшекласснице. Поскорей бы ужин пролетел, чтобы я могла тихонько поплакать в кровати. Надеюсь, мои рыдания не были слышны повсюду, потому что такого позора я не переживу.
Поправив и подтянув, где положено, останавливаюсь перед зеркалом, старательно репетируя высокомерный взгляд и пряча страх, появляющийся в глазах. Мне нельзя никому показать, что именно со мной сделали, ведь наставница испугала меня болью. Страшной болью, унижением и беспомощностью. А княжна сама должна быть силой, мощью, ибо как иначе я буду дом вести?
Я спокойно выхожу из спальни, держась от того, чтобы вскрикивать при каждом шаге. Насколько я прощена, мне предстоит ещё узнать; надеюсь только, что у наставницы не возникнет желания закрепить своё вразумление повторением, второй раз подобное пережить будет очень сложно. Поэтому я иду к трапезной, чтобы принять участие в ужине, на который не явиться позволяется лишь в случае болезни, а моя боль болезнью не является.
Вот и зал со столиками, за которыми уже сидят готовые к ужину воспитанницы. Я также мягко опускаюсь на стул и вдруг чувствую, что мне в то самое место будто впиваются сотни маленьких острых иголок. Едва удержавшись от того, чтобы вскочить, издавая звуки, что здесь категорически запрещено, я застываю, держа себя в руках. Что со мной сделала наставница? Почему мне так больно?
Поморгав, прогнав этим возникшие перед глазами чёрные мушки, я принимаюсь за ужин. Самое главное – не ошибиться с приборами, а то будет мне… Ведь кто помешает наставнице повторить? Вот и я мыслю так, что никто. Посему нужно быть идеальной. Пройдёт время, всё забудется, и жизнь снова станет яркой и радостной, а затем замужество…
Нас к тому готовят – домоводство, музыка, языки, танцы… Всё это для того, чтобы мужчине было комфортно, чтобы дом был полной чашей, чтобы все завидовали тому, какая культурная у него жена. Меня, правда, могут замуж на чужбину отдать, чего бы мне не хотелось, потому как дома-то всё привычно, а как там, в загранице, кто знает… Вот, например, Германия – ведь центр наук разных, культурная страна, а, по слухам, солдатиков наших газом травили. Разве же это по-рыцарски? Вот и я мыслю так, что не очень, а сие значит, что не всё нам рассказанное таковым является, но говорить о том не след, а не то… В моём случае – точно добавка.
Господи, больно-то как! Поскорей бы ужин прошёл, но спешить нельзя. Заметят наставницы, что поспешаешь, выставят некультурщиной торопливой, а ещё и посмешищем становиться мне вовсе не по нраву. Хватит уж и того, что уже получила. Господи, будь милостив, ускорь же время! Пусть уже закончится эта пытка на твёрдом стуле…
Подруг у меня нет, ибо нет никого равного по положению. Помню, в детстве пыталась подружиться хоть с кем-нибудь, но между нами всегда стоял мой титул, хотя официально это и не так. Но я же не та глупышка, рыдавшая в страшном карцере от несправедливости жизни… Была бы у меня подруга какая, глядишь, полегче стало бы, но чего нет, того нет. Мне нужно переживать свою боль в одиночестве, ибо я княжна.
Будь моя воля, стала бы мещанкой какой или дворянкой титулом поплоше, но нет на то моей воли, зато есть батюшка, радостный оттого, что из дому меня в Смольный институт выкинул. Нельзя о таком думать, но кто это проверит? Слава Богу, наставница мысли пока не читает, хотя ей бы хотелось. Вон смотрит пристально, с улыбкой какой-то странной. Точно понравилось ей, значит, будет повод искать, раз уж меня вне обычных правил поставили.
Я отлично понимаю, что означает наказание розгами – я стою вне обычных правил, вот что это. Значит, наставнице моей дали карт-бланш. Она теперь вольна делать всё, что ей угодно, для того чтобы и мысли о вольнодумстве у меня не возникало. А это означает, что повода ей давать нельзя…
