Владарг Дельсат
Княжна
Отречение
Новости этого февральского утра бьют будто молотом по голове. У нас отменены все уроки, но не это самое главное, ведь вокруг нас рушится основа всего! Даже наставницы выглядят немного растерянными, а сквозь открытые окна доносятся то радостные, то яростные крики, свистки, даже громкие бахи и бухи, пугающие нас всех. Даже те девушки, что сторонились меня ранее, подходят ближе, да мы все сбиваемся в кучу в бальном зале, ожидая официального объявления.
– Воспитанницы, – к нам выходит начальница Смольного института. Вот кто непоколебим, как скала. – С сегодняшнего дня уроки отменены, ваши родители и опекуны получат официальное извещение.
– Но что произошло? – восклицает совсем юная воспитанница младшего, судя по цвету формы, класса.
– Его Императорское Величество Николай Второй, – объявляет главная над всеми, – вчера отрёкся от престола в пользу царевича Алексея, повторившего отречение.
– И что теперь будет? – эту девушку я не знаю, но её вопрос понимаю.
Пожалуй, на этот вопрос ни у кого нет ответа, а отмена уроков означает совсем иное – вовсе не желание дать нам успокоиться, такой заботы в Смольном институте быть не может. Получается, дело совсем в другом – похоже, в России наступает эпоха Робеспьера, что значит, в первую очередь, казни. Историю в нас всех вбивали очень хорошо, отчего становится ясно: мы все в опасности. Особенно я это понимаю, вспоминая произошедшее в тюрьме. Описание того, что бы со мной сделал тот самый революционер, будто вновь звучит в моих ушах, отчего я лишаюсь чувств.
Видимо, не только я, потому что открываю глаза я на этот раз вовсе не в своей спальне, а в лазарете. На кроватях лежит множество девушек, отчего я осознаю: новостей не выдержали многие. Что теперь будет, мне интересно, но, наверное, не мне одной. Впрочем, нам всем здесь лежащим уже повезло, потому что в лазарете тепло и сегодня хоть разок вдоволь покормят.
Как княжна, я имею собственную спальню, но на том различия и заканчиваются. Питание у меня, как у всех. Помню, плакала в детстве оттого, что не могла уснуть от голода, теперь-то пообвыклась, конечно, за столько лет. И к холоду постоянному, и к тому, что лучшей наградой для нас всех является не пирожное, а кусок хлеба, и к регулярным унижениям, хотя наказывать так, как меня совсем недавно, в Смольном институте запрещено. По крайней мере, я доселе думала, что это так.
Сейчас я и не вспомню, откуда у меня появились листовки, но даже испытывая те же муки голода, о коих говорили на собрании, я всё равно никогда не стану им ровней. А как я на собрание пробралась – сие великая тайна есть, мне целых три рубля стоившая.
– За болезными прибудут родители, – слышу я голос наставницы. – Особенно хорошо бы от княжны избавиться, другие-то не пикнут…
Это вполне логично, что она избавиться именно от меня хочет, ибо моё присутствие для неё очень опасно – коли открою я рот о порядках здешних, то её живо на кол посадят. Я бы посадила… за всё, что она сотворила. За пинки и затрещины, за грубые слова, за унижение… Но тот факт, что от меня избавятся, мне по душе, несмотря на страх батюшки, дома-то голодом морить не будут. Дома разносолы всякие, а не вечная боль во чреве от голода ненавистного. И я закрываю глаза, вспоминая…
Утром у нас бег по снегу голыми ступнями, а лишь затем завтрак. В столовой уже стоят обмотанные мокрыми простынями младшие девочки. Это те, кто кровать замочили ночью. Так и стоят в мокрых простынях под насмешками других, желая смерти. Помню… Все там были, ибо холод страшный в спальнях. У большинства-то спальни общие…
Давно уже я булку только во сне вижу, ибо подают на завтрак нам лишь маленький, тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный зеленым сыром, затем следует каша-размазня и… и всё. Голод сопровождает нас днём и ночью, выдержать эту пытку сложно, а я слышала, и умирали от него уже. Так что я рада тому, что меня заберут, даже если и… Не буду думать.
Именно поэтому я жду развития событий, краем уха прислушиваясь к разговорам, но вот тут внезапно происходит странное – в лазарет вводят и вносят младших девочек. Девять-десять лет, в изорванных платьях, они хором ревут, а слёзы, строго говоря, запрещены. Интересно, что случилось?
– И как это понимать? – интересуется доктор, совсем не жаждущий прогонять старших, то есть нас, из лазарета, потому что всё отлично понимает.
– С чего-то «кофульки»1 сцепились не на жизнь, а насмерть, – отзывается кто-то из наставниц, а я спокойно закрываю глаза.
Все дерутся, это обычное дело, а младшие от голода чуть ли не с ума сходят. Так что ничего необычного. Вот что мне интересно… Точнее, мне это становится интересно как-то вдруг, на фоне слухов об отречении. Вот та моя история с листовками – не слишком ли много в ней странного? И дело даже не в наказании, ко мне применённому, что и по статусу, и по статуту запрещено, но иногда бывает, конечно. Дело в том, как они ко мне попали… Чем больше я задумываюсь, тем больше вижу какой-то театр – и в листовках, и в посещении тюрьмы, и в том, как быстро оказалась в Институте. Не могло ли всё это быть лишь театром? Спектаклем, чтобы меня зачем-то запугать или же добиться чего-то? Или я сама себя запутываю?
– Как-то они споро прекратили финансирование… – доносится до меня чей-то голос.
Теперь я понимаю, в чём дело! Прекращено финансирование Смольного института, что значит – все, кто останется, обречены на голодную смерть. Я так не желаю! Не хочу этого! Значит, надо молиться о том, чтобы батюшка забрал меня из этих опостылевших стен. Надо изо всех сил молить Господа, дабы поесть по-людски хоть раз в жизни!
– Княжна, – к моей кровати подходит наставница, в глазах которой я вижу затаённый страх. – За вами прибудут к вечеру, вам надлежит собраться. Вставайте!
– Да, – киваю я, с большим трудом поднимаясь на дрожащие ноги. Эх, не достанется мне вкусный обильный обед, а будет лишь прозрачный бульон с мертвечиной2. Обидно-то как, не смогла не укусить напоследок, змея подколодная.
Но делать нечего – надо собираться, а то за косу ухватит, чтобы подогнать. Любит именно эта наставница ногами пинать – дёрнет за косу, с ног сбросит и ножищами своими лежащую затем истопчет да накажет затем за неаккуратность. Гадина…
***
Отчего мнилось мне, что матушка али батюшка за мной заявятся? Ничего подобного… Вещи мои институтские со мной отправляются, а встречает меня в выходной комнате старик Мефодий – слуга наш старый. Именно он чаще всего приходит на свидания, гостинцы от родителей передаёт, а как матушка выглядит, я уже и не упомню. Узнав слугу, приветливо с ним здороваюсь и замолкаю, ожидая указаний, что дальше будет.
– Батюшка ваш, – произносит Мефодий с каким-то странным выражением лица, – повелел следовать вам напрямик в вотчину. Сами оне прибудут погодя.
Мне становится всё ясно. В то, что князь дочь свою видеть вовсе не жаждет, я уже готова поверить, но вот от матушки подобного не ожидала. Что же, мне указали моё место, и я это вполне понимаю, но могу только лишь подчиниться, потому как иначе ждёт меня голодная смерть. Может быть, хотя бы кормить станут.
Мефодий показывает мне на карету, а я читаю в глазах старого слуги жалость. Ему жалко меня? Вот причину этого испытываемого им чувства я вполне понимаю – мои родители побрезговали со мной увидеться. Не нашли времени или же сердиты за что-то – это неважно. Сама суть-то не меняется… Вот и я всё понимаю.
Устраиваюсь в посланной за мной карете, с удовольствием распрощавшись с наставницами. Внутри довольно мягкий диван, на котором можно и возлежать, но пока я не смею – нужно выехать из города, потому что страх невместного поведения всё ещё довлеет надо мной. Получить нотацию или же просто презрительный взгляд мне совершенно не хочется, и я держу себя в руках, не решившись даже поесть попросить. Голод мне за столько лет стал привычным, как и холод, потому я могу только терпеть и ждать, пока Мефодий догадается сам.
Карета медленно трогается с места; за исключением меня, она совершенно пуста – даже девки какой не предусмотрено, посему мне всё отлично понятно: это ссылка. Меня видеть совсем не желают, и причину этого мне не понять. По-видимому, меня решили удалить от светской жизни и всевозможных тревог, дабы сохранить в наивности своей до замужества, вот только наивность мы все скорей изображаем, ибо такого желают наши наставницы.
Я гляжу в окошко, ведь улиц города я и не видела почти никогда. Когда нас выводили в Таврический, он был пуст, людей я почти и не знаю потому. Всегда молча, строем по две – до церкви и обратно, а вот теперь я вижу через окошко жизнь, которой и не знаю вовсе.
Люди какие-то весёлые все… А нет, не все – вон кто-то плачет. Но я смотрю на это всё, вбирая глазами незнакомые улицы, разных людей – от лоточника до какого-то мужика с красным на груди. Он потрясает кулаком, явно что-то крича, но карета катится мимо. Тут моим вниманием полностью завладевает лоток с пирогами. Румяные, они будто манят, а голод внутри грызёт всё сильнее. Я стараюсь удержаться от слёз, ведь пообедать мне не позволили, отправив собираться, хотя что там у меня собирать…
Вот, наконец, и застава. Теперь можно вздремнуть, хоть есть не так сильно хотеться будет. Карета набирает ход, а я думаю о том, что меня ждёт.
Вот царя больше нет. И, насколько я понимаю, вообще нет, потому что царевич Алексей не решился примерить корону, точнее даже не корону, а регентство. Какое-то Временное правительство отменило финансирование Смольного института. Но это самая верхушка, что же делается у корней? Нас совершенно не учили ничему, кроме французского, музыки, танцев и домоводства. Немецкий я понимаю, но смогу ли говорить – сие неведомо, ибо с началом войны немка куда-то пропала. Притом каким-то образом у меня появилась революционная литература и толстенный том Маркса. Я не могу никак вспомнить, откуда всё взялось, ведь за нами следят постоянно. Но именно эти революционные книги заставили меня думать, хоть учение и оказалось… на деле произошедшее в тюрьме показало мне, что убить, унизить, насмехаться революционеры желают только потому, что я княжна, но это же не говорит о ереси всего учения. Спросить мне некого, вот и приходится пытаться делать выводы самой.
Господи, как есть-то хочется… Перед глазами стоят те самые пироги, а все мысли – дожить до ужина. Ведь не будут же меня морить голодом? Я просто надеюсь, что не будут. Хотя, учитывая, что меня выслали, кто знает… Может, от меня отреклись давно, а я просто того не ведаю? Вот привезут в вотчину, поселят в амбаре со свиньями да скажут, что там мне самое место?
От этих мыслей да от голода ещё я плачу. Просто не могу сдержаться, потому как дурно уже становится, но я должна вынести всё. Всё, что мне уготовано, повинна я вынести, ведь я пока что княжна, и уронить достоинство своё невместно мне. Я уговариваю себя потерпеть, несмотря на то что руки дрожат мелкой дрожью от мыслей о еде. Сейчас я бы согласилась на что угодно, даже на суп с мертвечиной. Да и просто на глоток воды, но нет у меня ни воды, ни мертвечины, ничего нет. Нужно терпеть, ведь и Господь многое вытерпел.
Карета движется по тракту, будто обезлюдевшему, но откуда мне знать, может, так и правильно? Слуга с кучером на передке устроился, и дела до меня нет никому. Именно это больнее всего – осознавать, что никому не надобна, будто заноза, торчащая из-под платья… Чтобы не думать об этом, я принимаюсь молиться. Да и то сказать, если мне суждено от голода погибнуть, так хоть с молитвой уйду, всё проще на Страшном Суде будет.
Между салоном и местом кучера есть маленькое окошечко, позволяющее взглянуть на то, чем они там заняты, и я, конечно же, любопытствую, тут же горько о том пожалев, ибо кучер с Мефодием трапезничают прямо на ходу. Они жуют что-то зажатое в руке у каждого, а я…
От увиденного слёзы текут сами. Первым моим желанием… С первым своим желанием постучать и попросить кусочек всё равно чего, я справляюсь. Хотели бы – сами предложили бы, а раз не предложили, значит, ждут моего унижения, моих слёз, моей боли, что очень хорошо показывает мне моё место. Неведомо мне, отреклись ли от меня, но дум по поводу юной княжны я совершенно точно ни у кого не вижу. Как будто и нет меня здесь.
Достав платок, я стираю слёзы с лица, стараясь удержать себя в руках, но выходит у меня не очень, ведь есть хочется, кажется, с каждым мгновением всё сильнее. Ни кучер, ни слуга не должны увидеть моего унижения. Хватит, наунижали меня в Смольном институте.
Господи, дай мне сил!
Подлость
За окном давно стемнело, и мне надо бы спать, но карета всё едет и едет, как заведённая. Еды мне так и не предложили, потому от рождаемой голодом боли я не могу уснуть, как кофулька какая. От этой же боли хочется плакать, но мне уже, кажется, совершенно нечем. За что меня мучают? Что я им сделала?
Вопросы эти безответны, но в тот самый миг, когда я уже почти совсем обессилеваю, раздаются выстрелы. Я знаю, что это выстрелы, потому что слышала их уже сегодня, и наставница тогда сообщила, что это стреляют. Выстрелы в этот раз, кажется, совсем близко. Карета резко останавливается, дверь её распахивается, и чья-то грубая рука хватает меня за платье, выдёргивая в темень непроглядную.
– Девка! – кричит кто-то очень страшный, а затем наклоняется надо мной косматой тушей. – Ну-ка, опробуем господского мясца, – утробно рычит мой кошмар, берясь своими лапами куда-то за лиф.
Я понимаю: это революционер, как тот, из тюрьмы. И сейчас он будет делать со мной всё, что обещал тот, кто приходит в мои сны, заставляя кричать. Платье трещит под его лапами, оно готово уже поддаться, а я чувствую – ещё немного, и случится нечто совершенно ужасное, но тут снова трещат выстрелы, отчего эта туша падает на меня, лишая дыхания. Я уже готова умереть от душного смрада, исходящего от революционера, когда какая-то сила сдёргивает его с меня.
– Девица, Ваше Благородие, – сообщает спокойный голос из тьмы. – Целая!
– Вот и хорошо, – вторит ему другой, в этот миг рядом появляется свет. – Карета, судя по короне, княжеская… Сударыня, – обращаются явно ко мне, – разрешите вам помочь?
Меня хватает лишь на кивок. В следующее мгновение я оказываюсь в чьих-то уверенных руках. Затем – как-то совсем без перехода – меня кладут на что-то мягкое, и в неверном свете фонарей я вижу спасшего меня рыцаря. Лицо его с тонкими усиками озабочено, но взгляд твёрд и уверен, в нём совсем нет похоти, на мой взгляд.
– Поручик Галицкий, – представляется он. – Не извольте беспокоиться, бандитам ныне не до вас.
– Княжна Вяземская, – представляюсь я, – Лада Александровна.
– Какое исконно русское красивое имя, – восторгается он и тем подкупает меня.
Оказывается, поручик возвращается домой с войны, потому услышал происходящее и поспешил, как настоящий рыцарь, на помощь. Он предлагает меня сопроводить, на что я, всё ещё дрожа от страха, немедленно соглашаюсь. Затем, задумавшись на мгновение, решаюсь всё же задать вопрос, ведь ему меня не любить пока не за что.
– Простите, поручик, а у вас не будет кусочка… хлеба? – запнувшись, спрашиваю я, сразу же зажмурившись, чтобы не видеть презрения на его лице.
– Бог ты мой, – слышу я голос ординарца. – Да она ж не кормлена совсем, в чём только душа держится…
– Так, давай покормим княжну Ладу… – я слышу улыбку в голосе офицера, но какую-то добрую, в ней совсем нет насмешки, и открываю глаза, чтобы в этом убедиться.
– Мне вас Господь послал, – шепчу я ему, на что он улыбается и как-то очень осторожно гладит меня по голове.
От этой ласки, сочтённой в другое время недопустимой фамильярностью, я замираю. Ведь меня впервые за очень долгое время кто-то гладит. Да вообще кто-то с ласкою относится впервые. Я едва сдерживаю слёзы. Поручик отчего-то тяжело вздыхает, а в это время откуда-то со стороны слышны странные, но совсем не страшные звуки. Спохватываясь, благодарю офицера за спасение от страшного революционера, отчего он начинает расспрашивать меня, почему я так решила, пока его человек накрывает импровизированный стол. Я сейчас чувств лишусь просто от запаха!
Я уже вполне доверяю моему спасителю, потому охотно рассказываю и о взявшихся не пойми откуда листовках, и о собрании, и о том, что последовало затем. О тюрьме и что именно там было. Меня слушают очень внимательно, кивая, после чего предлагают присоединиться к трапезе.
Вот тут мне очень нужно держать себя, чтобы не есть неподобающе, но душистый свежий хлеб совершенно лишает меня соображения. Я ем, улыбаясь, ведь мне совсем неважно, что мы в лесу, стол накрыт прямо на очищенной от снега поляне, у самого костра, а мужчина сидит совсем близко от меня. Он меня только что спас от страшной участи, поделился хлебом, так что я доверяю ему.
– Необычная история, – резюмирует офицер, оказавшийся Сашей. Он сам просит называть его по имени, на что я сразу же соглашаюсь, ответив подобной же любезностью. – Очень уж на театр смахивает.
– Я думала о том, – негромко признаюсь я, впервые увидев такой огромный кусок мяса, который денщик, он так называется, поручика пластает каким-то очень хищно выглядящим ножом. – Но зачем?
– Возможно, чтобы шантажировать вашего батюшку, – замечает Саша. – При этом вы путешествуете одна, очень голодны и испуганы. Странно… Василий, ну-ка глянь, может, дышит кто? – просит он своего человека.
Причём офицер денщика именно просит, а не приказывает. Это, наверное, необычно, но совершенно мне непонятно. Тот кивает и уходит куда-то в ночь, а я чувствую подступающий страх, не понимая, откуда он возникает и почему овладевает мной. Но затем денщик зовёт Сашу, и я ненадолго остаюсь одна, а затем приводит… Мефодия. Значит, он жив? Но почему тогда позволил…
– Говори, если жить хочешь, – каким-то равнодушным голосом произносит поручик, и слуга нашей семьи открывает рот.
Услышанное меня уничтожает. Кажется, нет пределу человеческой подлости, но мои матушка и батюшка, как вдруг оказывается, не хотят меня видеть, при том не желая брать грех на душу. Везут меня, как оказывается, совсем не в вотчину – меня в монастырь везут, чтобы запереть в нём на веки вечные. В этот самый миг мне кажется, что на меня обрушивается небо, а сосны будто подступают ближе, чтобы задушить меня. Я чувствую себя настолько раздавленной от открывшейся истины, что просто не могу ничего сказать, ибо, получается, бандиты меня спасли от участи монахини.
– Но за что? – восклицаю я.
– Видать, лишняя ты им, – пожимает плечами Мефодий, заставляя меня совершенно потеряться.
«Лишняя! Лишняя!» – набатом звучит в моей голове. Мне становится вдруг очень холодно. Вовсе не лёгкий морозец виноват в том, что я чувствую, мои ощущения совсем другие – будто сердце стремится остановиться навеки, ведь, получается, я совсем одна. Ненужная. Брошенная. Выкинутая, как старая кукла.
***
Мой рыцарь не обманывает моих ожиданий. Правда, я опять лишаюсь чувств, на этот раз от эмоций, поэтому не знаю, куда девается Мефодий. Я обнаруживаю себя в какой-то другой карете, лежащей на диване, а напротив сидит поручик. В груди моей пусто и холодно, что будет дальше, я просто не понимаю. Ведь мои близкие меня, получается, просто выкинули, как ненужную вещь.
– Я предлагаю поехать со мной, – произносит Саша. – Хочешь – невестой, хочешь – сестрой.
– Сестрой? – удивляюсь я, привставая с необычно мягкого сидения. – Но…
– Матушка тебя примет, а батюшка преставился давно, – объясняет мне поручик. – Ну ещё могу тебя доставить, куда скажешь.
Как будто он не понимает, что идти мне просто некуда. Впрочем, его предложение бесчестья не значит, ибо поступает он совершенно по-рыцарски. Оттого, наверное, я и соглашаюсь. Ещё, возможно, от страха, ибо у меня, выходит, и нет никого. Страх того, что офицер может со мной что-то сделать, притупляется пониманием: не для кого себя блюсти. Не будет у будущей монахини ни мужа, ни детей, а так хоть поживу напоследок. Ну а монастырь никуда от меня не убежит.
– Я согласна, – шепчу я в ответ, на что явно не сомневавшийся в моём решении Саша кивает.
– Тогда вещи из кареты перенесём сюда, – сообщает он, куда-то исчезая.
Я же раздумываю о происходящем, но мыслей у меня совсем никаких нет. Мне кажется странным происходящее, я будто сплю, потому что не бывает же таких совпадений в жизни. Но мой рыцарь ведёт себя совсем необыкновенно. Я таких и не встречала вовсе, потому опыта у меня нет, да и спросить, как выяснилось, совершенно некого. Получается, классная дама знала, недаром она так улыбалась.
Вот, кажется, живёт человек, дышит, что-то говорит, делает, а на деле мёртв он. Так и я сейчас, ведь подобной нелюбви я от матушки и батюшки совсем не ожидала. Была готова и к розгам, но не к тому, что последовало. Разве же можно так с невинным человеком? За что? За что? За что так со мной желают поступить?
Не выдержав, я плачу, плачу, уже не сдерживаясь. Мне уже не важно моё княжеское достоинство, моя честь становится лишь словом, сотрясающим воздух, потому как я сейчас всё равно что сирота. Никому не нужная, лишняя… Интересно, зачем я Саше? Мои мысли переключаются на него. Вот чьего мотива я не понимаю. Зачем ему идти на подобное? Ведь если батюшка узнает…
Но я уже согласна, поэтому карета отправляется в путь, а я успокоенно засыпаю, зажав в руке кусочек хлеба. Пока в моей ладони хлеб, я не буду совсем уж голодной, а к холоду я давно привыкла. Очень холодно у нас в спальнях, просто жуть как, особенно зимой. Сон накрывает меня с головой, а в нём косматое чудовище всё рвёт моё платье и никак не может его разорвать, отчего я от ужаса даже дышать не могу.
Просыпаюсь из-за сна, вмиг ощутив, что карета стоит. С трудом справившись со своим страхом, выглядываю на улицу. Мы находимся возле какого-то большого дома, вокруг пусто и нет никого. Я замираю, прислушиваясь к доносящимся откуда-то голосам, а в самой страх оживает – страх быть опять брошенной. Но я лишь слегка дверцу приоткрыла, чтобы услышать, ибо любопытно мне, о чём говорят медленно приближающиеся голоса.
– Наивная до дурости, – доносится до меня сказанное Сашиным голосом. Подозрение медленно крадётся в мою душу. – Потому у князя выбора нет.
– Нехорошее ты дело задумал, сынок, – слышится мне старческий голос. – А ну как заартачится, раз, говоришь, в монастырь её.
– Нет, матушка, – хмыкает офицер, представляющийся мне сущим рыцарем. – Её не в монастырь везли – запереть хотели, то правда, но не в монастырь, ну а «синенькая»3 всем по нраву, ты же знаешь. Оттого и получилось, как в романе.
– Всё же неправильно так… – вздыхает старуха, которую я почти вижу.
Но мне уже неважно, что именно я вижу, лишь то значение имеет, что услышали мои уши. Получается, рыцарь мой театр организовал, спектакль для одной зрительницы, на деле революционеры были подсадными, а Мефодий… за деньги? В груди моей разгорается жгучий огонь, не дающий ни вдохнуть, ни выдохнуть. Батюшка, выходит, не в монастырь меня хотел, а в вотчине запереть? Что же, разница невелика, но теперь представлявшийся мне героем офицер предстаёт совсем в другом свете.
Получается, он… он заплатил за мой испуг и теперь собирается и дальше лгать мне в глаза, ради чего? Я прислушиваюсь к тому, о чём говорится, чтобы понять – ради денег. Вся ласка, никогда доселе мною не испытанная, его доброта, все выглядящие чистосердечными приглашения – это ложь во имя денег. Огонь в груди становится всё сильнее, голова нестерпимо кружится, но я встаю с дивана кареты, чтобы выйти из неё прочь.
Я хочу посмотреть в глаза тем, для кого я не человек, а лишь мешок денег. Я хочу увидеть эти глаза, прочитать в них то, что слышат мои уши. Я видеть подлеца хочу! И вот я делаю шаг, привычно ступая голыми ступнями по снегу, отчего, должно быть, моя поступь и не слышна совсем. Наверное, поэтому Саша сильно удивляется, увидев меня и прервавшись на полуслове. Он смотрит мне в глаза, как и я в его, но не вижу там ничего – лишь холодный расчёт.
От этого холода огонь в моей груди разгорается ярче, сжигая меня, и я проваливаюсь в какую-то тёмную яму, на отхожее место похожую. Мне становится так мерзко и холодно на душе, что я будто исчезаю в ледяных водах невидимой реки, для того чтобы упасть в траву лесной поляны. Вокруг тепло, но не жарко, а я не понимаю, что происходит, – ведь февраль вокруг, откуда же летняя трава? От этого удивления даже не сразу осознаю, что на поляне я совсем не одна. Дама в чёрном, будто на посох, опирается на чёрную же косу, и осознание пронимает меня до печёнок. Это Смерть.
– Рановато ты, – замечает мне она, пока я тщусь подняться на ноги. – На пяток лет раньше прискакала, ну да не исправишь ныне ничего.
– Пять лет… – шепчу я. – Значит, всё равно убили бы…
– Вилами закололи бы, – любезно информирует меня Смерть. – Так что мучилась ты меньше, чем отмерено тебе, за то и будешь наказана.
– За что? За что? – выкрикиваю я. – Родители отослали! Рыцарь оказался подлецом! За что?
– За то, что ты есть, – страшновато ухмыляется она. – Ну да отмерен тебе путь в школу Ведовства, однако для начала выжить тебе надобно.
– В какую школу? – удивляюсь я, но ответа нет.
– Ступай, княжна, – напутствует меня усмехающаяся Смерть. – И помни: тебе выжить надобно, для того чтобы ведуньей стать. А пока…
Она бьёт своей косой оземь, отчего всё вокруг темнеет, мне становится вновь страшно и как-то голодно, но не так, как в пост, а как перед обедом, то есть терпеть можно. Я осознаю себя лежащей на чём-то мягком…
