– А ты не дрейфь, ты у матери своей учись, она все знает, – произнесла бабушка с плохо скрываемым раздражением. – Вона как задницей крутит перед мужиками разными на каблучищах своих, теперь вот ума хватило собаку в дом привести, – она поморщилась.
– Бабуль, не тупи, это же йорк, он, как кошка, даже меньше.
– Подожди, этот йорк вам все ваши персидские ковры уделает.
– Да ладно, – прервал я бабушку. – Он в доме на газетку ходит. Хочешь, возьми его себе, радость вас с дедом будет.
– Вот еще, скажешь. Мы с дедом живность в городе сроду не держали, тем более сейчас, когда за нами самими уход требуется. Дед твой еле ноги таскает по комнате, во двор с трудом сходит без лифта, а тут собака. На кой черт она нам нужна? Это вашей полоумной семейке все неймется. Прислугу взяли в дом. Зачем, спрашивается. Чужие люди! Раньше никто и слыхом не слыхивал, чтобы так жить.
– Раньше, бабуля, и ты Булгакова не читала!
– Раньше да, а теперь прочитала и не один раз, и тебе под нос стараюсь сунуть, а ты все морду воротишь. Ты, милок, учись не ошибки искать, а истину.
– А я что делаю? Я учусь. Учусь собирать позабытые и разбросанные повсюду осколки полуправды, чтобы выложить паззл некой истины.
– Истины? Да ты хоть знаешь, о чем ты говоришь? Истина – это промысел Божий.
– Боюсь, что ты ошибаешься. Когда-то для Аристотеля разыскать истину, независящую от воли Божьей, было величайшим торжеством, и он доказал, что однажды бывшее не может стать не бывшим, и этот принцип ставит предел всемогуществу богов. Проще говоря, известковая плита, найденная в Кесарии, говорит, что Понтий Пилат существовал, и бывшее никогда не будет не бывшим. Все просто.
– Так это ты о прошлом, а я толкую о будущем. К Богу мы взываем о помощи, и только он способен заглянуть в грядущее.
– Послушай, – перебил я бабушку, – сейчас браться предсказывать означает утверждать, что события будущего уже существуют. Ты сама говорила и не раз, как слушала самого Вольфа Мессинга, когда тот выступал у вас на заводе в Доме культуры после войны с предсказаниями, которые непременно сбывались.
– Я и не отказываюсь, – сказала бабушка, – но это у него от лукавого.
– От лукавого оно всегда, потому что не лежит на поверхности, а кроется в деталях. Я тебе говорю о деталях, отделяя справедливые от лживых, а истина, бабушка, изреченная, есть ложь.
– Чего несет парень, – она хотела гнуть свое, готовая петь во славу того, чье творчество почитала истиной.
– Это не я, то Тютчев, бабуля. «Silentium» – так стихи называются, это на латыни «молчание».
– Как понять-то этого Тютчева, черт-те чего и почему?
– Потому что люди могут излагать истину лишь в пределах своей понятийной базы, поэтому нередко искажают ее, а посему истину не вещают, да она и не должна быть явной.
Похоже, бабушка ничего не поняла. Она долго молчала и наконец тихо произнесла:
– Ты со своими иностранными языками скоро голову совсем потеряешь.
Я был доволен, что она закончила мусолить эту мою личную тему и предпочла сама соскочить с нее.
– Ты права, сама видишь, как меня достали эти репетиторы, которых мать с отцом нанимают. Теперь у отца появилась новая навязчивая идея – обучить меня еще и греческому.
– Они совсем там, что ли с ума посходили? Зачем это нужно? – искренне возмутилась бабушка, и мне было приятно отметить тот редкий случай, что она на моей стороне.
– Бабуль, ты мне вот что скажи, Понтий Пилат, который родился где-то в германских Альпах, с юношеских лет познавший тяготы солдатской жизни, много лет провоевавший на севере римской империи, как он сумел выучить столько языков? В романе у Булгакова Пилат, беседуя с Иешуа Ганоцри, легко начал разговор по-арамейски, потом перешел на греческий, как будто он у него родной, а потом, узнав, что Иешуа говорит еще и на латыни, стал разговаривать с ним и на латыни. Тема их общения была не бытовая, они обсуждали религиозно-философские вопросы, которые требуют не только глубокого знания языков, но и умелого применения философских и теологических терминов. Ты считаешь, такое возможно? – я смотрел бабушке прямо в глаза, не надеясь получить от нее ответ.
– Откуда мне знать, я сама полуграмотная. Война помешала мне семилетку закончить, а потом приходилось все время работать физически, – и она подняла свои натруженные руки к моему лицу, пытаясь напомнить мне о своем тяжелом прошлом. – Кто такие маркоманы, а кто квады, я не знаю, – она произнесла эти два лишь однажды услышанных ею чудных слова так смешно, что я не смог не улыбнуться.
– Мне кажется, я уже говорил тебе, что это древнегерманские племена.
– Вот видишь, забыла! – ее слегка подрагивающие ладони, протянутые ко мне почти просительно, вызывали у меня почти забытое чувство жалости. А с какой легкостью она признавала собственное невежество, ставило меня в тупик.
– А ты знаешь, почему Булгаков буквально в следующем предложении после рассуждений о розовом масле пишет, что вместе с прокуратором в Ершалаим пришла и расположилась на постой во флигеле дворца первая когорта XII Молниеносного легиона? Именно первая, а не, скажем, вторая.
– Я и не в ум, – ответила бабушка, – но звучит грозно.
– Так вот скажу тебе, что когда говорят «первая когорта», обычно намекают на количественный и качественный состав легионеров, поскольку, начиная с правления императора Октавиана Августа, в ней, в этой первой когорте, были подобраны лучшие легионеры, и когорта насчитывала не 600 человек, а ровно в два раза больше. Может, Михаил Булгаков полагал, что во флигеле дворца Ирода могло уместиться столько народа? На самом же деле там могла разместиться максимум одна центурия, и то с большим трудом, а центурия – это десятая часть когорты. Думаю, Булгаков даже об этом и не задумывался. По всей видимости, для него эта деталь была почти не значима, а зря.
– Так зачем же он так написал? – сказала бабушка, при этом почти по-детски округлив от удивления глаза.
– Думаю, затем же, зачем когда-то поэт Ляпис-Трубецкой у Ильфа и Петрова использует лишенную всякого смысла фразу: «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом». Наверное, только для красоты и весомости фразы, которая чарует слух, озадачивает читателя и восхищает одновременно. Булгаков в исторических главах своего романа нуждался в устрашающих словах, смысла которых он порой не осознавал или просто не считал, что в их осмыслении есть необходимость. Папа возил меня в Иерусалим, чтобы я, как он выражался, «надышался историей». Он считает, что чтобы понять Пилата, я должен пропустить через сердце не только свои знания, но и то, что созерцаю, только тогда и познаю истину. «Не в силе Бог, – говорит отец, – а в правде». Булгаков не только не знал, но и не созерцал. Он силой мнимого воображения создал то, во что призывает верить других. У него получается, что все должно строиться на вере! Но ведь вера начинается там, где кончаются знания. Поэтому мне так тяжело читать его роман, – сказал я громче, чем требовалось для выражения тонкого чувства юношеского самодовольства.
– Только не надо кричать. От тебя в ушах звенит, – возмутилась моей горячностью бабуля. – Если в тебе веры нет, то… – она закряхтела, поднимаясь с дивана, пригрозила мне подагрическим пальцем, затем, подумав, произнесла: – не спеши кичиться своим безверием, это все до поры до времени. Станешь старым, ты меня поймешь!
– Теперь, бабушка, мне понятно становится, почему Булгаков представлял в своем воображении Пилата дряхлеющим стариком, страдающим головной болью, покинутым всеми, кроме собаки Банги. Иначе в его возрасте он бы и не задумался об истинных ценностях и спасении души.
Я бросил мимолетный взгляд на бабушку, которая выглядела встревоженной.
– И настанет царство истины, да, бабушка? – спросил я, смеясь.
Она отрешенно посмотрела на меня и с досадой покачала головой.
– Настанет, внучок, обязательно настанет, когда таких выродков, как ты, не будет, историк хренов. Научили на свою голову.
Она прошептала эту фразу еле слышно и, плюнув себе под ноги, направилась к двери.
– А куда же тогда мне деться? – почти прокричал я ей вслед.
– Сгинь! Да хоть туда, где жил булгаковский сатана Воланд со своей свитой.
– Ну-ка, ну-ка, напомни, где им Булгаков место нашел? Может, на Колыме? – я продолжал подтрунивать над бабушкой Варей, которая бросала на меня колючие взгляды, как будто метала молнии Юпитера.
– Не-е-т, не там! – она подошла к столу, медленно переставляя ноги, при этом раскачиваясь всем телом, как будто находилась в лодке, и, взяв в руки том Булгакова, потрясла им в воздухе, как черной меткой, словно желая воскресить самого дьявола.
– Смотри, опасно вызывать к жизни силы зла, дремлющие в преисподней со времен Пилата. Лично я не собираюсь торговать своей грешной душонкой, чтобы отправиться вслед за ними в ад, – пародируя бабушку, завопил я дребезжащим тенором, предупреждая о последствиях, но она меня уже не слушала. Теребя страницы книги корюзлыми пальцами, она все время поминала Бога.
– Да где же это место, Бог ты мой! Во-о-т! – торжествуя, прокричала она. – Вот гляди, написано: Ницца!
Она поднесла мне к носу книгу.
– Этот противный Коровьев сказывал Никанору Ивановичу Босому, что в этой Ницце, шут его знает, то ли город там, то ли какая-то деревня, будь она неладна – будто там у этого Воланда была небесной красоты вилла. Вот поедешь за границу с родителями или как, нарочно заезжай посмотреть, мне потом расскажешь.
Она вышла, унося с собой книгу, и тихо прикрыв дверь.
Через два года я все-таки закончил МГУ, правда, так и не поняв, зачем туда поступал, однако маме все же сумел объяснить, что слово «погань» из её бранного лексикона происходит от латинского «Paganus», или английского «Pagan», что означает «идолопоклонник» или «язычник».
– На самом же деле, – сказал я маме, взяв в руки толстенный латинско-русский словарь, – «paganus» означает «деревенщина» либо «деревня». Кстати, сам Пушкин во второй главе своего «Онегина» привел слова Горация в качестве эпиграфа: «O, rus!» и дал свой перевод: «О, Русь!». На самом деле «рус» в Древнем Риме означало «деревня».
– Ну и что, – сказала мама, пожимая плечами. – Сейчас всякое могут написать.
– При чем тут сейчас, – возразил я и приволок из отцовской библиотеки увесистый том Пушкина издания Брокгауза и Эфрона девятьсот девятого года в кожаном переплете. – Вот, смотри, – ткнул я пальцем в эпиграф.
– Ну и что, – еще раз повторила мама.
– Ну как же, это интересно. Выходит, «Русь» и «погань» в устах Пушкина – это одно и то же.
– Ах, оставь, – сказала мама, – весь в отца пошел, – и покрутила пальцем у виска, поглядывая на бабушку в поисках поддержки.
Так я стал историком, но по специальности не работал ни дня. Отец устроил меня в одну французскую фирмешку, где я неплохо, причем безо всякого энтузиазма, зарабатывал, используя деловые связи своих родителей, и одновременно совершенствовал французский.
Отец всегда возвращался домой поздно, мама – немногим раньше. В доме у нас было всё, о чем я только мог мечтать, поэтому я не торопился перебираться в свою милую квартирку. Отец был обычно немногословен и замкнут, он сидел у себя в кабинете и упивался чтением Брюсова и Пастернака. Мама его не понимала. Чего стоило одно только коротенькое стихотворение, любимое отцом «О закрой свои бледные ноги», звучавшее в его устах упреком. А когда подходил к концу февраль, отец в полночь открывал окно и впускал весну в дом, при этом декламируя пастернаковское «Февраль. Достать чернил и плакать…» Отец пил дорогой коньяк из большого фужера, вкушая его тонкий аромат, и в глазах его блестели слёзы. Мама пожимала плечами и уходила в столовую пить чай. Я шёл за ней. У отца была любовь к знаниям, у мамы – к шику. «Книжный червь», – бросала в адрес отца мама. «Торгашка!» – отвечал отец. «Сам вор!» – парировала мама. После таких шутливых перебранок предки расходились по комнатам. Мать удалялась в спальню и предавалась любимому занятию пересчета толстых пачек денег в крупных купюрах, а отец уединялся в библиотеке или, созвонившись с друзьями, спешил по ночным дорогам в стрип-бар «Мятный носорог», что в переулке Старого Арбата. «Streep, streep!» – орали его закадычные друзья, брызгая слюной при появлении очередной красотки. Или еще лучше, когда отправлялся в «Dolls», где под чувственные песни самого Александра Иншакова раздевались пышногрудые кубинки. Отец любил их бархатистую кожу и прайвит-дэнсы особенно, когда крепкие соски нежно касались широких бортов его дорогого костюма. Он не жадничал и частенько оставлял в кружевных трусиках зеленые купюры. Где был тогда я? Иногда где-то рядом, но в заведениях поскромнее. Да-да, почти, как у Пушкина: «там, там, за сению кулис младые дни мои неслись».
Отец любил проводить отпуска в походах по антикварным магазинам, мама предпочитала отели «Ритц» либо в Лондоне, либо в Париже. Родители были финансово независимы друг от друга. Сколько получал отец в своем банке, знал только он. Мама держала деньги не в банке, а просто во вместительных сумках, она руководила экономическим управлением в одной организации под крылом Моссовета и курировала строительство дорог. Когда после страшной аварии вдруг родителей не стало, мне отошли мамины автомобили и подмосковные дачи, а, когда папины друзья пригласили меня на встречу в его банк, я понял, что не просто богат, а… Впрочем, это уже моё личное дело и, как говорили древние, «Silentium est aureum», что означало: «Молчание – золото»!..
Коммод
Всю неделю на французской Ривьере моросил мелкий противный дождь. Было почти безветренно, и оттого казалось, что однородная тягучая масса серых облаков будет висеть над горами вечно, безлико отражаясь в зеркальной глади неприветливого моря. Когда к тому же заметно похолодало, хрупкая надежда на ранний приход весны совсем перестала питать изнеженные души французов, привыкших к теплу и житейскому комфорту. Но вчера вдруг зацвела мимоза. Значит, февраль в Вильфранше наступил.
Ночью я не мог уснуть – болела голова и слегка подташнивало. Несколько раз я поднимался с постели, босиком подходил к большому арочному окну и, стоя на прохладных плитках пола, ощущал, как ветер, наполненный запахами морских водорослей, задувает в щели оконных проемов. Снаружи, подвластная сырому ветру, раскачивалась развесистая финиковая пальма, образуя на блестящем асфальте подвижную тень, да шевелил мелкими веточками куст самшита. На небе, наконец, появились звёзды, и далекий маяк на мысе Ферра, еженощно бросавший мне в глаза свои яркие сигналы с интервалом в две секунды, теперь не казался мне таким одиноким в черных просторах Средиземного моря.
Мой очаровательный друг, серебристый йоркширский терьер по кличке Мартин, недовольный моим бодрствованием, в который раз спешил опередить меня и занять место на моей подушке и, как только я присаживался на кровать, грозно рычал и неохотно, но всё же уступал место. Я ложился, почти не накрываясь одеялом, заложив за голову руки, а Мартин, требуя покоя, сворачивался клубком у меня под мышкой и время от времени звучно сопел и ворочался. Уснули мы только к утру и проснулись оба поздно. Правда, осознал я это не сразу, а лишь когда вышел на балкон. Яркое солнце своими острыми, как бритва, лучами резануло меня по глазам, я инстинктивно зажмурился и стоял так довольно долго до тех пор, пока не принялся громко чихать. Мартин от испуга прервал свою традиционную процедуру ленивого потягивания и прижался к моим ногам. Мраморный пол был холодным, и стоять босиком неподвижно, пусть даже и недолго, было неприятно. Вдруг стало теплее, но одновременно и мокро, и я опустил глаза. Мартин писал короткими прерывистыми струями мне на ступни, нарочито высоко задрав заднюю лапу, и, подобно балерине, гордо развернув голову, бесстыже смотрел мне в глаза.
– Ты, парень, обнаглел, – сказал я псу по-русски так, чтобы он всё понял, и посмотрел на часы. Шел второй час пополудни, и я понял, что был к нему несправедлив. Именно в это время по понедельникам и четвергам ко мне приходила служанка, чтобы сделать влажную уборку и помочь по хозяйству, поэтому я поспешил в дом, чтобы успеть одеться и привести себя в порядок. Мартин бодро засеменил вслед за мной, уловив в моем поведении беспокойство, никак не связанное с его безобразной выходкой. Пес всегда радовался каждому, кто приходил к нам в дом, а коль скоро гости появлялись у нас редко, то звук шагов Лейлы у наших дверей привел его в такой восторг, что он стал захлебываться слюной, хрюкать и неистово вертеть хвостом.
Я читал свежий выпуск «Нис Матен», сидя на кушетке в просторном холле, пил горячий кофе и сквозь распахнутые во внутренний двор двери любовался изумрудной зеленью своего небольшого сада и коротко стриженого газона на фоне ярко-синего моря. Убираясь, Лейла, как всегда, ворчала и делала мне замечания за неаккуратность, недоумевая, как я вновь умудрился оставить столько крошек по всему холлу, съев один-единственный круассан.
– У вас, у русских, наверное, все такие, – высказывала она по-французски с легким арабским акцентом свои однообразные придирки в мой адрес. Мартин же, по всей видимости, думал, что Лейла обращается к нему, и продолжал ещё яростнее цепляться за её тапочки. Лейла почему-то всегда носила длинные, почти до пят юбки и блузки, которые были ей явно не по размеру. Они так обтягивали ее полнеющее тело, что когда она нагибалась с тряпкой, складки на её животе грозили превратить многочисленные пуговки в мелкокалиберные пули. Если верить ее рассказам, родилась она в Марселе, в семье бедных марокканских эмигрантов, а её здоровенный муженек, неизменно подвозивший супругу к нашему дому на крохотном «Рено», был в прошлом довольно известным волейболистом в Алжире. У них было трое уже взрослых детей, и они с мужем, как она полагала, были вполне счастливы. Счастье – понятие философское, и я, конечно, не пытался оспорить видение Лейлой ее счастья, особенно когда смотрел на её неухоженные пятки и ярко накрашенные длинные ногти на ногах, которые, как мне казалось, каждая уважающая себя женщина должна была скрывать от придирчивого взгляда француза-петушка. Ну, а необходимость брить ноги не подвергалась малейшему сомнению, поскольку настоящая женщина начинается с ног.
– Слушай, – обратился я к служанке, – прекрати трогать мои книги, мы же договорились!
– А как я, позволь спросить, могу убираться в доме, если они разбросаны повсюду?! Тогда собери их сам и отнеси к себе в кабинет. Образованный человек, двадцать восемь лет, уже не мальчик, – недовольно покачала она головой. – Хоть бы здесь женщину себе нашел постоянную, и мне полегче бы было, а то приводишь невесть кого!.. Или из своей России кого-нибудь привез, чтобы она тебя порядку научила! Уже почти два года здесь живешь, а всё один!
– Не бойся, скоро приедет!
– Посмотрим-посмотрим, – пробурчала себе под нос Лейла, а потом тихо добавила по-арабски, – иншалла.
Лейла кряхтя выпрямила спину и быстро взглянула на меня большими карими глазами, стараясь понять, не шучу ли я. Ловко орудуя влажной тряпкой, то ли действительно во власти негодования, то ли, желая по-матерински пожурить меня, она не унималась:
– Если бы я знала два года назад, что буду работать у такого грязнули, разве бы я согласилась?! Твой покойный отец был не чета тебе, степенный, уважительный – он мне сразу понравился. Помню, привезли его библиотеку, мебель стали в кабинете расставлять, и он, – а твой отец ко мне только на «Вы» обращался, – говорит: «Лейла, вы будьте, пожалуйста, осторожны со стеклом». Учил меня уважать книги. Я таких красивых раньше не видела, все в коже и золоте.
– Не понимаю, к чему ты это. Я, что, не уважаю книги? Я с ними работаю, как с живыми людьми!
– Вижу, как работаешь! Вчера, наверное, тоже работал? – Она поправила съехавший на глаза яркий шелковый платок с люрексом.
– А что вчера? – насторожился я.
– А то! Что за чернокожая девица курила у тебя днем на балконе? Даже не постеснялась стоять в одной мужской рубашке, – она смерила меня своим колючим взглядом. – Уж не в этой ли, что сейчас на тебе?
«Не слишком ли много она на себя берет», – подумал я и спросил:
– Я что, не имею права пригласить к себе в дом друзей?
– Конечно, имеешь, только в который раз тебя просят – охрану предупреждать надо, и соседей тоже. Да, ты живешь в отдельном доме, хорошем, но соседи тоже люди не бедные и не хотят иметь неприятностей. Приедет такая, обсмотрит все, а потом сам знаешь, что бывает! А нас, – она ткнула себя в грудь коротким пальцем, – случись что, первыми подозревать начинают.
– Да, знаю, но так получилось. Я сам не предполагал.
– Выходит, опять привел проститутку с Променада?
– При чем тут Променад, она же негритянка, а на Променаде такие не промышляют, там все больше славянской внешности, из Восточной Европы!
– Скажи ещё, что она из России! Дуру из меня делает!
– Представь себе, почти, – ответил я Лейле и расхохотался, видя её простодушное недоумение. – Да-да, можно сказать, что в какой-то степени она из России.
– Это откуда же в вашей снежной тайге такие черные девушки?
– Она, между прочим, у нас в городе Ростове училась целых шесть лет! По-русски говорит почти как я. Хорошая, веселая девчонка!
– Ничего не понимаю, ты что, тоже в Ростове учился?
– Ты же знаешь, я учился в Москве, – я отложил недочитанные газеты и нехотя поднялся с кушетки.
– И ты пригласил её оттуда приехать во Францию?
– Да, господи, не знал я её раньше, вот пристала, – со смехом выкрикнул я. – Мы познакомились два дня назад в Риме. Я же тебе говорил в четверг, помнишь, что хочу на один день слетать в Рим, и просил, чтобы твоя Марго в пятницу приглядела за Мартином. Я ещё звонил ей из Рима, предупредил, что на одну ночь задержусь – опоздал на рейс и был вынужден возвращаться поездом.
– Это что же, тебе пришлось всю ночь в поезде провести?
– Что ж поделаешь, так вышло. А эту девушку зовут Адель. Я пригласил её к себе на выходные. А вообще, она работает в Риме.
– И ей тоже пришлось всю ночь с тобой трястись? Как романтично, – съязвила Лейла.
– Какая там романтика! – я сделал вид, что не почувствовал иронии в ее словах. – В спальное купе набилось аж шесть человек! Оказывается, у макаронников в поездах даже нет спальных люксов! Адель же согласилась на два дня приехать ко мне в гости, но только поездом, потому что с самолетом у неё проблемы – паспорт на оформлении, а для поезда паспорт не требуют. В одиннадцать ночи сели в Риме, а в восемь утра уже были в Вентимильи. Вчера вечером я её отправил обратно из Ниццы в Вентимилью и посадил на поезд до Рима.
– А зачем именно она тебе понадобилась, разве здесь девушек не хватает?
– Я же тебе сказал, для меня она почти русская! Мы все два дня по-русски проговорили, вспоминали студенческую жизнь. Жаль, но тебе, видимо, не понять!
– Да, всё я понимаю, только не всегда имею право мнение свое высказать!
– Да ладно, по-моему, только и делаешь, что высказываешь свое мнение, но я на тебя не в обиде – ты хороший работник, это я засранец.
– И все-таки понять не могу, зачем тебе сдалась эта чернокожая африканка? – почти прокричала служанка.
– Ты знаешь, сам удивился, но по духу она настоящая русская девчонка, весёлая, простодушная. Я таких раньше не встречал! В пятницу в Риме я записал на видео материал на Древнем Бычьем рынке Пьяцца Сан-Джорджо, мне нужны были детали арки Агрентариев и Януса, и я пошел через Старый Город на Пьяцца Фарнезе, чтобы записать на камеру фонтан, частью которого является гранитная ванна из терм Каракаллы. Впрочем, Лейла, зачем я тебе все это рассказываю. Голову только забиваю! Короче, немного заплутал в узеньких улочках. Обратился к одной уверенной в себе, интеллигентного вида, чернокожей девушке за помощью, мешая итальянские слова с английскими. Видимо, моя тирада её здорово насмешила, и она расхохоталась. Между прочим, у неё прекрасная улыбка!
– Это ты к чему? – нетерпеливо спросила Лейла, с любопытством ожидая продолжения.
– Да просто так, – мечтательно ответил я, вспоминая, как её зубы поблескивали в темноте ночи, когда она, опершись на локоть и улыбаясь, смотрела на меня. – В итоге она спросила меня на идеальном английском, на каком языке мне легче говорить. Ну, я ради прикола ответил ей, что по-русски. Так что ты думаешь, она тут же стала объяснять на русском, причем без всякого позерства, как лучше пройти к площади. Она спешила в офис с обеденного перерыва, и я пригласил её вечером поужинать в одном хорошем ресторане на площади Республики, рядом с «Гранд-Отелем». Не думал, что она придет, но ошибся. Я рассказал, что живу недалеко от Ниццы. Она ответила, что мечтает увидеть Монако и приедет, как только у нее будут время и деньги. Ну, я и уговорил её поехать со мной на уик-энд, оплатил дорогу, показал Монако, купил мелкие подарки…
– Ничего себе мелкие! Вон какие коробки и пакеты по комнате разбросаны! Я хоть и небогатая, в фирмах разбираюсь – дочка просвещает. Интересно, что ты ей купил в «Эскаде»? Я бывает, любуюсь на эту витрину на Рю де Франс.
– Свитер, юбку и белую блузку для офиса. У них фирма солидная, строгий дресс-код.
– А туфли от «Sergio Rossi» зачем? – Николь поддела тапком черную коробку.
– Послушай, она ведь приехала в джинсах и куртке, а мы в субботу вечером в оперу ходили. Ну, не в кроссовках же ей идти?!
– Тогда хвалю, а то я думала, все два дня дома просидели. Или провалялись, уж и не знаю, как правильно сказать!
– Так дождь же всё время шел! Я прокатил её на машине от Монако до Канн, зашли в пару магазинов, и всё. А остальное время – да, сидели здесь и смотрели российские каналы.
– Телевизор они смотрели… Умора! Мне соседские охранники рассказали.
– Да хватит тебе слушать этих фантазеров!
– Они мне сказали, что эта «штучка» была стройная, как эбонитовая статуэтка, и ростом почти с тебя, прямо модель! Ноги всё свои длиннющие на балконе выставляла и смеялась во весь голос.
– А я что, сказал тебе, что она похожа на Эллу Фицджеральд? И ноги у Адель получше, чем у теннисисток сестер Уильямс, но я пригласил ее к себе прежде всего как русский человек русскоговорящего. Посидели, поговорили, посмеялись, выпили вина, она даже чуть-чуть водки, ну и всё такое. Мартин с нами тоже посидел, про Россию послушал, даже поскуливал.
– Ах ты, боже мой, какая идиллия!
– Увы, французам не понять русскую душу, вы же всё на деньги переводите! Раньше сантимы считали, теперь центы в уме складываете.
– А по-моему, это вы, русские, постоянно из-за денег разборки устраиваете!
– Она была не права, а коли женщина не права, проще попросить у неё прощения. Я выдавил из себя ожидаемое ею «пардон», и она, мило улыбнувшись, тут же сменила тему разговора.
При всех своих нестандартных габаритах Лейла была расторопной работницей и, когда через два часа её волейболист протяжно посигналил под окнами, она уже завершила уборку и была готова ехать домой. Стоя перед зеркалом в прихожей, она красила смуглые пухлые губы яркой помадой, и, по всей видимости, была вполне довольна собой.
Я надел легкую куртку, и мы с Мартином наконец отправились на прогулку. Мой серебристый кабриолет «Пежо-306 СС» стоял на площадке возле дома. Я толкнул скрипучую калитку и подошел к машине. Мартин запрыгнул в салон и без привычных капризов устроился на заднем сиденье. Теплая и солнечная весенняя погода создавала мне хорошее настроение, а собаку приводила в возбуждение. Морской воздух, приносящий с собой запахи ещё не просохшей после ночных дождей земли и уже повсюду зеленеющих кустарников, как всегда весной, наполнял моё сердце радостно-тревожным ожиданием.
Мы направились в Ниццу и на удивление легко нашли место для парковки на площади Массены, совсем рядом с садом Альберта I. Площадь в окружении элегантных красных фасадов старинных зданий, построенных в туринском стиле, напоминала горожанам, что Ницца когда-то входила в состав итальянских княжеств. Удивительно, кстати, почему Маяковский, сидя на этой площади, назвал Ялту Красной Ниццей?! У меня же площадь Массены всегда ассоциировалась с прекрасным французским актером Бельмондо в любимом фильме отца «Кто есть кто», а близость казино «Руль» вселяла в меня ощущение праздника.
Отсюда, с Променад-дез-Англе, мы с собакой обычно начинали свои многочасовые прогулки и, поднимаясь через парк вверх, в сторону Симьеза, любовались самым красивым в Европе бульваром, идущим через дворцовые парки Зимнего Дворца и Эрмитажа к отелю «Регина», построенному в конце XIX века для зимнего отдыха английской королевы Виктории. Великолепная архитектура периода «Belle Époque» перестала восхищать нас своим шиком, как только мы с Мартином повернули от отеля налево. В тенистых узких улочках с садами за высокими заборами было прохладно и сыро, что очень нравилось Мартину. Пёс жадно вбирал в себя волнующие запахи, временами чихал и фыркал от удовольствия. Мы шли по булыжной мостовой, и оттого, что дорога спускалась всё круче вниз, ноги не слушались и несли нас вперёд, отчего я помимо своей воли перешел на бег. Впереди замаячили готические верхушки помпезного белокаменного дворца «Вальроз», утопающего в зелени своего знаменитого сада.
Дворец Вальроз
Здесь, в саду Университета Ниццы, на площадке, отделяющей Шато Вальроз от бывшего дворцового театра, мы обыкновенно устраивались на отдых. Я брал с собой купленные по дороге газеты и садился на отдельно стоящую не крашенную деревянную скамейку, любуясь сверху видом на парк, укрывавший шапкой буйной зелени университетские строения. На сей раз нам не повезло – наше место было занято: на скамейке сидела ничем не примечательная девушка с книгой в руках. «Студентка», – раздосадовано подумал я. Надкусанный сэндвич лежал на коленях, затерявшихся в бесформенных широченных джинсах. Рядом со скамейкой стоял велосипед. Рюкзачок лежал почему-то отдельно, покоясь на ветхом металлическом стуле. По тому, как девушка отрешенно читала книгу, медленно перелистывая страницы, было ясно, что это надолго. Я не хотел никому мешать и тихонько потянул Мартина в сторону лестницы, но пёсик, видимо, учуяв запах аппетитной начинки хлебного треугольничка, уперся, недовольно зарычал и стремительно запрыгнул на свою любимую скамейку. Девушка вздрогнула от неожиданности, подняла голову и с улыбкой посмотрела на собаку. Она отложила книгу в сторону, перевернув её страницами вниз, чтобы не закрывать.
– Мой ангел, – наклонилась она к Мартину, не обращая на меня никакого внимания, и провела узкой ладонью по его спинке.
«Какие тонкие запястья», – невольно подумал я.