Владимир Абрамов
Хочу женщину в Ницце
– Не смею! К тому же в этом случае каждый легионер скоро почувствует тягу к императорской власти.
– Отец, ты что не видишь, ему гордость не позволяет, – язвительно пояснила Тициана.
– При чем тут гордость? Совеститься нужно! Или вы считаете, что римлянину это чувство не знакомо?
– Ну, хорошо, продолжай всем доказывать, что ты не жаждешь славы в своем положении. Но почему ты отказался воспитывать своих детей во дворце, – громко возмущалась Тициана.
– Потому что не хочу, чтобы у меня в семье вырос второй Коммод!
– Ты, Гельвий, открой глаза и посмотри на своего сына – он же унаследовал твой характер, причем тут Коммод? – тихо спросил Сульпициан.
– Знаешь, тесть, я хорошо знал Марка, мы с ним часто сиживали в холодную погоду у огня и вели задушевные беседы. Он тоже поначалу восторгался своим сыном, иначе, почему ты думаешь, он согласился, чтобы Коммода провозгласили Цезарем? Здесь на Палатине, в этих стенах ещё не успел выветриться дух разврата. Я уже сказал, и повторять не стану – придет время, заслужит, станет Цезарем.
Пертинакс пристально посмотрел на свою взрослую дочь и сына:
– А вы, дети мои, знайте – то, что было обычным для императорских детей, сейчас не для вас. Я запрещаю вам появляться на людях в нарядах, убранствах и украшениях, подчеркивающих ваш высокий ранг. Я и сам хотел бы вернуться к частной жизни, потому и вас не хочу держать во дворце, чтобы здесь занимались вашим воспитанием. Читайте больше Юлия Цезаря, он осуждал любой вид показной роскоши. Он даже запрещал незамужним, – тут Пертинакс потряс пальцем в сторону дочери и жены, и замужним, но бездетным женщинам пользоваться паланкином. Только матроны старше 41 года имели право носить жемчуга! Сейчас же не поймешь – то ли она матрона, то ли проститутка, так разоденется и накрасит волосы, что стыдно. Золото блестит, где только можно, тьфу, да не прогневаются на меня боги!
– Будет тебе, зять, – вновь вступил в разговор Сульпициан, – ты-то ведь не Гай Юлий Цезарь! К твоему сведению, Цезарь также запрещал хранить дома более 15 тысяч денариев!
– Ну, и что? Намекаешь на то, что я храню свои деньги дома?
– Да нет! Я о том, что ты, будучи честным человеком, не смог бы так быстро стать таким богатым, живи ты во времена Цезаря!
– Ты ещё назови меня полевым нырком, как те завистливые сенаторы, что глупы и ленивы. Не уподобляйся тем, кто полагает, что я разбогател, разоряя землевладельцев в Сабатских Бродах. Я так тебе скажу, Сульпициан, что с тех пор, как Законы двенадцати таблиц появились на Форуме, обычай перестал служить главным руководством для граждан, но со временем знание Закона стало не столько необходимостью, сколько доходной профессией. Уметь правильно работать с Законом не значит нарушать его, и если верхний предел выплаты по кредитам был установлен им в размере 8,3 процента, значит, этому нужно было неукоснительно следовать! Закон суров, но это…
– Ладно, Гельвий, успокойся, – взмолился Сульпициан.
– Так вот, – продолжил Пертинакс, будто не слышал тестя, – я следую букве закона и богатым стал тоже законно, согласуя свою коммерческую деятельность и с легальными ростовщиками, и с помощниками квестора.
– Да не упрекаем мы тебя в нарушении законов, не беспокойся! И прекрати называть себя богатым! Да, ты занимал высокие должности, ты зажиточен, но обладаешь ничтожным, по сравнению с другими, имуществом. Может, это и спасло тебя от кары Коммода.
– Думайте, что хотите, но заверяю вас в том, что я буду стремиться оставаться в глазах граждан таким же, каким был и раньше. Сейчас же я устал и хочу спать, давайте перенесем семейные выяснения отношений на потом.
Эклект получил от императора подтверждение, что пароль на следующий день останется прежним – «Будем воинами»! «Он что, совсем спятил, давать нам такой пароль, – думал трибун, покидая ларарий, служивший штабом во Дворце, – сегодня же доложу Лету, что если так пойдет и дальше, нас совсем перестанут уважать рядовые преторианцы»!
На следующий день после календ по городу стали низвергать статуи Коммода. Преторианцы недовольно ворчали: «Вчера нам запретили чувствовать себя хозяевами на ночных улицах, отобрали дубинки, а обещанных денег так и не дали. Сегодня проявляют неуважение к памяти Коммода, а завтра дешевые проститутки на Аппиевой дороге будут требовать с нас плату за удовольствия»! Префект претория Эмилий Лет предвидел заранее такие настроения, но не пресекал высказывания своих подчиненных.
Государственные дела занимали у Пертинакса всё время, свободное ото сна. Его мудрое поведение день ото дня укрепляло всех сенаторов во мнении, что именно он и есть тот император, который достоин управления Вечным городом. Пертинакс принимал важные для Рима законы, изгонял из города доносчиков и стукачей, считая их врагами мира и общественного спокойствия, отменял обременительные налоги, мешавшие, по его мнению, развитию торговли и процветанию коммерции, а также лично следил в порту за поставками хлеба. Перед тем, как выплатить задолженность по денежному довольствию легионеров, он решительным образом потребовал от легатов и наместников провинций укрепить пошатнувшуюся воинскую дисциплину. Пертинаксу быстро удалось уменьшить расходы на содержание императорского двора вдвое против прежнего. Никто из патрициев не посмел осмеять его бережливость, наоборот, все старались следовать примеру императора. Первое время, особенно по вечерам, у Пертинакса от забот кружилась голова, зато восстановился крепкий сон.
Для того чтобы государственное казначейство было в состоянии справляться со своими проблемами, Пертинакс приступил к аукционным распродажам богатства Коммода. С молотка ушли все мальчики и наложницы, шуты и доносчики, а также статуи и лошади. Продажа личных вещей прежнего императора тоже принесла значительный доход. Особенно хорошо продавалась одежда на шелковой основе, тканая золотой ниткой, плащи без рукавов, пурпурные хламиды и накидки с капюшоном. Что касается воинских доспехов, шейных цепей и коллекционного гладиаторского оружия, украшенного золотом и драгоценными камнями, тут ценителям пришлось основательно раскошелиться. Многочисленные сосуды из золота, слоновой кости, серебра, янтаря и стекла выставлялись из Палатинского дворца на аукцион не один день. За немалые деньги были проданы и драгоценные самнитские сосуды для кипячения смолы и вара, употребляемые для уничтожения волос на теле и придания ему гладкости. Пертинакс не оставил себе даже императорских повозок работ знаменитых мастеров. Огромную сумму, полученную от всей этой распродажи, он отдал на погашение задолженности легионным воинам, а также выплатил долги по пенсиям ветеранов. Преторианцы тоже получили в качестве обещанного подарка, в дополнение к ежемесячным выплатам, по шесть тысяч сестерциев. Это был аванс, остальные шесть тысяч Пертинакс поклялся заплатить весной. На рынках империи было замечено общее падение цен, что было следствием общего удешевления жизни в Риме.
Перед тем, как римский монетный двор приступил к чеканке золотых монет с изображением Пертинакса, к нему на одобрение принесли свежеотчеканенные денарии. Он вынул из кожаного мешочка крошечную монетку и, повертев кусочек сияющего серебра в руке, не удержался от скупой улыбки.
– Не вижу, – сказал император.
Слуга быстро сбегал в соседнюю комнату и принес сестерций, тоже только что отчеканенный.
– Вот, – сказал слуга, – на аверсе и реверсе то же самое, что и по серебру.
– Но это другое дело, – расплылся в широкой улыбке Пертинакс.
Увидев, как выглядела его кучерявая борода и лавровый венок на голове, он добавил:
– Смешно.
Монета с изображением Пертинакса
В ответ слуги и охрана тоже заулыбались. Пертинакс перевернул монету. На реверсе император был изображен стоящим с головой, повернутой влево. В правой руке он держал патеру[13] над треножником, совершая жертвоприношение, в левой – свиток. Пертинакс вернул слуге большую бронзовую монету и обратился к Эклекту:
– Передавай на Эсквилин, пусть чеканят и в золоте.
– Но позволь, император!
– Слушаю тебя, египтянин! У тебя вопрос? – спросил Пертинакс.
– Да, император. Коммод чеканил монеты с двойным изображением – своим и Александра, – смущаясь, произнес Эклект.
– Я знаю, Коммод верил, что, если рядом с его образом будет изображение Македонского царя, это явится залогом процветания нашей земли. Но я не Коммод!
В Родительские дни – Паренталии, в середине февраля, когда по традиции должностные лица ходили всюду без знаков отличия в память об умерших, Пертинакс облачился в свою старую тогу и почувствовал себя обычным гражданином. Душа его отдыхала. Вечером во Дворце на Палатине он принимал пищу без гостей. Впрочем, как всегда присутствовал Валериан, его старый приятель, да Тициана, не смевшая садиться за стол с императором, когда он обедал в большом кругу друзей. Двое стариков, бывшие школьные преподаватели и друзья юности, вели просвещенные беседы. Разговор шел доверительный, поскольку Пертинакс, даже будучи первым человеком в империи, всё ещё продолжал ощущать себя частным лицом. Да и коммерцией продолжал заниматься через своих людей в родных Сабатских Бродах. Валериан вечно подсмеивался над другом и на этот раз задал ему привычный вопрос:
– Зачем тебе, императору, первому человеку Мира, эти сложные и рискованные торговые операции, которые ты скрываешь от своих слуг, и вместе с тем дорожишь мнением народа о себе как о праведнике?
– Ой, Валериан, как ты прав, – фыркнула Тициана, – ему ничего не стоит, обладая императорской властью, как-то выделить хотя бы свою собственную дочь, обеспечив её достойным состоянием, вместо того, чтобы вкладывать средства в мелкие, но такие рискованные операции. Он боится мнения простого народа, а народная мудрость гласит: «Рука руку моет»!
– Поймите, друзья мои, – Пертинакс виновато улыбнулся, желая не обидеть сидевших за столом близких ему людей, – императорская собственность – это не частное владение императора. Она не принадлежит лично мне, а является достоянием всего народа. Поэтому-то я и отменил пошлины, взимание которых Коммодом служило лишь для обогащения его личной казны.
– Так ты поборник гражданского равенства? – засмеялся Валериан, лукаво подмигнув Тициане.
– По крайней мере всю жизнь призываю к его соблюдению, – смиренно ответил Пертинакс. – Поэтому мой сын не живет во дворце и посещает обычную школу и гимнасий. Я пытаюсь воспитать его чуждым роскоши. Ну сами посудите, вы же умные люди, в империи полно свободных земель, даже на территории Италии. Почему не раздать её людям, желающим трудиться на ней? Пусть каждый возьмет себе земли столько, сколько сможет обработать. И тот, кто будет трудиться на ней, не жалея сил, пусть считает её своей. Я обратился в Сенат и хочу освободить этих людей на 10 лет от налогов и навечно утвердить их в правах на собственность. Это укрепит наше государство.
– Все, даже варвары, довольны его правлением, – сказала Тициана, то ли с насмешкой, то ли желая выразить уважение к мужу.
– Одна только преторианская гвардия недовольна всем! – вновь засмеялся Валериан.
– Ну почему только преторианцы? – спокойно отреагировал Пертинакс на усмешку друга, – мои земляки приезжают ко мне в гости толпами. Только получается, ничего хорошего добиться от меня они не могут, и похоже, таят обиду. Мой префект претория постоянно дает мне глупые советы и обращается с корыстными просьбами. Я ему отказываю и хочу, чтобы все поняли, что казна пуста! Нужно время, хотя бы год, но никто не хочет ждать. Наверное, я не оправдал ожиданий Лета, – с грустью произнес Пертинакс.
– Хорошо, пусть это будет на его совести. Я хочу прочесть тебе, мой друг Пертинакс, мои новые стихи, – сказал Валериан.
– Стихи – это хорошо, поэзию я люблю. Только давай не сегодня, поскольку сегодня Паренталии, и я хочу поделиться с тобой своими мыслями.
– Ну, слушаю тебя.
– Наш мир аристократичен по своему духу, поэтому римский поэт с презрением отворачивается от повседневной прозы жизни. Наша литература равнодушна к простому человеку и совсем не делает попыток заглянуть в его душу. Разве справедливо, что простой люд наши поэты и писатели называют чернью? Ленивой и праздной чернью, которая всю свою жизнь проводит за вином, игрой в кости, да в вертепах. А кто тогда сидит в библиотеках и ходит в театры – только ли патриции и всадники? Кто в конце концов всё это построил? – император развел руками.
– С чего это ты, Пертинакс, заговорил на эту тему?
А с того, Валериан, что сегодня я бродил по Аврелиевой дороге – там похоронены мои боевые товарищи, простые люди. Я читал их эпитафии и так увлекся, что не заметил, как стало темнеть. Особенно тронули мою душу могилы государственных рабов. Я читал надписи на них, как страницы некой фабулы. Например, одна рабыня пишет о своем муже: «..имуществом беден, душой – богат в высшей степени» Или: «Пока жил, жил честно». Или, вот, сейчас вспомню: «Добрый исход. Да будет злой умысел далек от этого памятника». Выходит дело, и у раба есть душа, и им присуща вся гамма человеческих чувств.
– А ты что хотел бы видеть на своей могиле? – внезапно спросила Пертинакса его жена.
Вопрос, по сути своей уместный для их разговора, заставил сердце Пертинакса болезненно сжаться. Старик призадумался.
– Наверное, что-то вроде – «Раб отечества, хотел быть добрым».
– А я сегодня был на Аппиевой дороге и видел такую эпитафию на раба: «Был мил своим товарищам по рабству», – заметил Валериан.
– Тогда давай выпьем за них, хоть они и не граждане Рима. – Друзья выпили и помолчали. – Ну, что же, наша беседа затянулась. Пора нам на покой, – сказал Пертинакс, сдерживая зевоту, и сладко потянулся.
Император не допускал, чтобы сенаторы сами являлись к нему в дни своих пленарных заседаний, и взял за правило лично посещать сенат. Даже по прошествии трех месяцев Пертинакс продолжал себя чувствовать в Курии по-прежнему больше префектом города, старался не отказывать никому в общении и держался почтительно не только с малознакомыми сенаторами, но даже с Фальконом и Летом, которые, как ему стало известно, плели против него интриги, стараясь очернить заметные успехи императора на государственном поприще. Пертинаксу по душевной доброте и в голову не приходило воспользоваться своим законным правом и обвинить их в оскорблении величия. Он на всё смотрел снисходительно, хотя недовольство преторианцев, вызванное утерей прав на грабежи и насилие в городе, стало приобретать угрожающий характер.
За четыре дня до апрельских календ наконец установилась прекрасная весенняя погода, теплая и безветренная. Дополнительная преторианская когорта, вызванная во дворец для несения службы, получила приказ возвращаться в лагерь. Причиной тому было неблагоприятное знамение при жертвоприношении и отмена Пертинаксом своего выхода в Атеней, где он намеревался послушать выступление поэта. Император вызвал к себе Эклекта и сообщил ему, что хотел бы побыть наедине с собой в перистиле Дворца. Произнеся слова «Наедине с собой», Пертинакс невольно вспомнил Марка Аврелия, порой в минуты отдыха учившего его, как находить согласие со своей душой. Однажды Марк спросил Пертинакса, долго смотревшего на огонь костра:
– Послушай, Гельвий! Что ищешь ты, делая добро людям?
– Не знаю.
– И всё же?
– Марк, я воин, а не философ!
– И всё-таки скажи!
– Я преклоняюсь перед стоиками, но, как и все, предпочитаю быть эпикурейцем.
– Почему?
– Я ищу человеческое счастье, пытаюсь освободиться от страха смерти и суеверий. Для меня не безразлична внешняя женская красота. Женщина – это великое удовольствие. А еще я хочу быть богатым. Творя добро людям, я делаю это ради тебя, Марк. Я хочу, чтобы ты это знал, и, если тебя не станет, я вряд ли буду бескорыстен.
– Благодарю тебя, что сказал правду, – после паузы произнес Марк Аврелий и обнял его….
Пертинакс не присел ни на минуту, он долгое время ходил вокруг фонтана и слушал пение птиц. Его разум тревожило необъяснимое чувство беспокойства. «Ну как такое может быть, – удивлялся встревоженный император, – в жертвенном животном не нашли сердца! Какую я мог совершить ошибку? Разве своими поступками я не попытался искупить это неблагоприятное знамение? Но и в следующем животном не обнаружили главной части внутренностей! Что бы всё это значило?» Пертинакс пребывал в растерянности. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, он принялся заниматься распределением обязанностей между дворцовой челядью. Пройдя с толпой беззаботных, разомлевших от яркого солнца слуг, по портику дворца, он дошел до места, которое называлось Сицилией. Возмущенный всеобщей бездеятельностью, император остановился у входа в столовую Юпитера и, сверкнув глазами, велел всем наконец заниматься делами. Обычная ненависть всех придворных слуг к Пертинаксу, этому старику, вечно недовольному их разгильдяйством и ленью, в тот прекрасный солнечный день была особо велика.
Стоя на ступенях перистиля, император напряг старческие глаза и приставил ладонь ко лбу, чтобы лучше разглядеть, кто поднимался по дороге по дворец: ведь он наказал его не беспокоить. «А, – он раздраженно махнул рукой, когда узнал в торопливо приближавшейся фигуре собственную жену, – опять начнется суета!». Подбежав к нему, Тициана, бледнея на глазах, сообщила, что неуправляемая толпа разъяренных преторианцев, вооруженных мечами и копьями, подходит к дворцу со стороны портика главного входа.
– Лет! – кликнул Пертинакс префекта преторианцев и, стараясь не терять самообладания, спокойно обратился к жене:
– Кто тебе это сказал?
– Я сама видела, и твои кабикулярии тоже. Они, между прочим, разбежались!
– Лет, пойди разберись! Что-то у твоих людей дисциплина совсем расшаталась!
– Пытаясь скрыть тревогу, Лет поспешил к ларарию и, увидев отряд вооруженных преторианцев, приближающихся к Дворцу, прикинул: «Пожалуй, их порядка трехсот наберется. Поздно разбираться, надо уходить!».
– Он стремительно вышел через портик и, укрыв голову плащом, поспешил к себе. Он видел, как в панике разбегалась дворцовая челядь, подстрекая гвардейцев к действиям. Тициана умоляла Пертинакса уходить немедленно. Эклект, обнажив меч, подтолкнул до смерти испуганную женщину в сторону императорских покоев:
– Пройдете оба через дальний выход, там пока безопасно. Ищите защиту у народа, лучше всего в квартале Субуры, только не пытайтесь скрыться в своем доме! Я попробую задержать их, хоть ненадолго!
Тициана, кивнув головой, последовала совету главного спальника императора, а Пертинакс, не теряя достоинства, спокойно направился в триклиний, откуда уже доносилась брань разгневанных преторианцев.
– Куда? – крикнул Эклект.
– Я ещё император и не имею права на малодушие, и ты, египтянин, не теряй самообладания и возьми себя в руки! Попробую их образумить, когда-то в войсках у меня это неплохо получалось.
Преторианцы не ожидали увидеть старика-императора, облаченного в тогу, таким невозмутимым.
– Меня, – император поднял руку, и гвардейцы притихли, – достойно дожившего до глубокой старости, не страшит участь принять смерть от ваших рук, ведь конец сужден каждому человеку. Если вы, мои стражники, защитники императора во всех опасностях, превратитесь в его убийц, смотрите, как бы это нечестивое дело не обернулось для вас злой бедой. Я не нанес вам никакой обиды. Может быть, вы пришли сюда из-за смерти Коммода? Может, вы считаете меня причастным к его гибели и думаете, что он пал жертвой злого заговора? Мой вам совет – ищите других виновников. Коммода больше нет. Обещаю, как и обещал – вы получите всё, что вам причитается, без насилия над моей волей и без грабежей.
По настроению преторианцев Пертинакс почувствовал, что волна возмущения начинает спадать. Глядя на его седины, многие устыдились своего корыстного безрассудства и уже стали расходиться, но в этот момент Таузий, рядовой преторианец из тунгров, бросил возбужденный варварский крик:
– Не верю! Он в очередной раз пытается нас обмануть! И в ярости метнул копье в сторону Пертинакса. Копье, пробив тогу, прошло по касательной, задело грудь императора и, застряв в складках, уперлось древком в мозаичный пол. Император побледнел, Качнулся всем телом, но даже получив ранение, не сделал попытки к бегству. Только Эклект, не раздумывая, бросился на защиту Августа и, загородив его своим мощным телом, вступил в неравный бой. Убив первых двух нападавших, он в ту же секунду был зверски заколот копьями остальных. Молясь Юпитеру-Мстителю, Гельвий Пертинакс ослабевшей рукой накрыл седую голову тогой. Круглолицый Таузий опять первым подскочил к согнувшемуся императору и от плеча мощно ударил мечом по его спине, отчего тот мгновенно рухнул на колени. Увидев кровавую сцену, к Таузию подбежал его товарищ, такой же небритый и потный от возбуждения, и оба склонились над скрюченным телом.
– Что он там ещё бормочет? – бросил Таузий и сдернул тогу с головы Пертинакса.
– Старик то ли мычит от боли, то ли молится своим богам. Ещё живой, но, кажется, ты перебил ему ребра! – заключил бородатый преторианец.
– Так добей его! – выкрикнул кто-то из толпы.
Преторианец, как будто ожидая этой команды, выхватил кинжал и вонзил его в шею императора под самое основание черепа. Мозолистая рука гвардейца поддерживала голову Пертинакса за волосы. Темная густая кровь из-под острого клинка быстро заливала яркий мозаичный пол. Таузий крепко выругался, когда отрезанная голова императора выскользнула из рук и упала в липкую лужу. Черная с проседью борода Пертинакса стала красной и как будто удлинилась, когда преторианец, насадив голову на копье, поднял её вверх… Раздался ликующий рев дикой неуправляемой толпы.
Преторианцы спешно покинули беломраморный дворец, построились клином и походным маршем вернулись в лагерь, пронеся голову императора, наколотую на пику, через весь город. Заперев все ворота лагеря и выставив на башнях стражу, преторианцы находились в напряженном ожидании, предчувствуя гнев народа. Сенат и римляне были в смятении, но мстить не отважился никто. Страх возможного возврата к тирании обуял и богатых граждан – побросав свои дома, они удалились в свои поместья, – и бедных, попрятавшихся по своим инсулам. На следующий день преторианцы предположили, что народ успокоился, и глашатаи на стенах лагеря объявили, что императорская власть выставлена на продажу, и силой своего оружия преторианские гвардейцы готовы посадить в императорский дворец того, кто даст им больше денег. Первым к их лагерю подошел Сульпициан, отец Тицианы. Он был готов предложить огромные деньги, но гвардейцы, опасаясь возможной мести, предпочли спустить со стены лестницу лишь для Дидия Юлиана, подвыпившего сенатора, пообещавшего выдать каждому преторианцу по 25 тысяч сестерциев. Сколько денег было у Юлиана на самом деле, никто не знал, но в этой критической ситуации ему поверили и провозгласили императором. В полном вооружении, построившись фалангой, преторианцы препроводили императора, получившего трон за деньги, сначала в Сенат, а затем и во дворец на Палатине. Впервые в истории Рима так низко пали нравы преторианцев, давно потерявших всякое уважение к власть предержащим.
Всю ночь во Дворце звучала музыка кифаристов. Знаменитый танцор Пилад истерично бился в пляске. Дидий Юлиан и его гости предавались игре в кости и пьянству, даже не удосужившись вынести из дворца обезглавленное тело несчастного Пертинакса, но помня однако о забытой практике прежних проскрипций. В спешке отдавались приказы на устранение неугодных лиц, объявленных вне закона. В списке одним из первых значился Лет. Дидий, принимая решение, что-то долго бурчал себе под нос и пожимал плечами. Перед тем, как подать одобрительный кивок головой, он глубоко вздохнул. Он всё ещё помнил, как Лет помог ему ускользнуть из рук Коммода и спас его. «А Марцию?!», – прозвучал чей-то пьяный требовательный голос. Император ещё раз одобрительно кивнул.
Только к рассвету слуги Дидия Юлиана наконец принесли обещанные деньги, но не всё и не для всех. В первую очередь подарки выделялись преторианцам, находящимся во дворце по долгу службы. Еле державшийся на ногах Юлиан лично вручил новоиспеченным префектам претория Флавию Гениалу и Туллию Криспине, тоже плохо соображавшим от выпитого, обещанные суммы. Причем не по двадцать пять тысяч сестерциев, а по целых тридцать! Пухлые кожаные мешочки были набиты не бронзовыми сестерциями, а денариями, и даже ауреусами. Слегка пошатываясь, Криспина поставил свой кубок на треножник и довольно произнес: «Прав был Веспасиан – деньги не пахнут»! Флавий Гениал открыл свой кожаный кошелек и высыпал монеты в мощную ладонь. Серебро и золото, не побывавшее ещё в торговом обороте, сверкало, и свет факелов делал различимыми очертания отчеканенной на монетах бородатой головы императора Пертинакса.
– Глядите, а голова-то его все-таки пригодилась! – съязвил кто-то.
Шутка понравилась, и оба префекта претория громко расхохотались.
– Самые преданные люди – те, чью верность приобретают за наличный расчет, – добавил Криспина, давясь от смеха.
Юлиан, кряхтя, с трудом нагнулся и, подобрав с пола маленький ауреус, выпавший из ладони трясущегося от смеха Гениала, поднес монету к глазам. Новый император даже не почувствовал, как по его стареющему лицу потекли слезы.
– Ты что, император, – возмутился Криспина. – Ты же обещал восстановить память Коммода. Не вздумай оказать почести Пертинаксу, а то преторианцы заподозрят тебя в обмане. Это мой тебе совет!
– Да, это я так, – тихо прошептал Юлиан. – Просто мы с Пертинаксом были товарищами, вместе были консулами, а я был даже его преемником по проконсульству в Африке, – виновато бормотал он, вытирая со щёк слезы. – И ещё он, ещё он, Пертинакс…
– Что ты там шепчешь себе под нос, император? Давай лучше выпьем, чтобы у тебя всегда были деньги, – выкрикнул Туллий Криспина.
– Да! Чтобы у нашего императора всегда находились деньги для преторианской гвардии, – уточнил Флавий Гениал, и молодые командиры опять расхохотались. Юлиан горько усмехнулся и, подняв кубок с вином дрожащей рукой, изрек:
– Пока живу, надеюсь!
– Надейся, надейся! – тихо сказал Корнелий Репентин, зять Юлиана, только что назначенный префектом Рима вместо Сульпициана, и, тронув за локоть свою жену, красавицу Дидию Клару, увел её в сторону.
Два месяца и двадцать пять дней правления Пертинакса безвозвратно канули в Лету. Тело несчастного с возвращенной назад головой днем позже обрело свой покой в гробнице деда Тицианы без должных почестей. В час, когда Тициана хоронила мужа, в Риме, как всегда, вовремя включились все городские фонтаны, для неимущих производили бесплатную раздачу хлеба, библиотеки встречали своих читателей широко распахнутыми дверями, а в театрах шли репетиции…
