Владимир Елистратов
Ничего не скажу
Ничего не скажу
Антонина Сергеевна Гуняшкина – это консьержка в доме, в котором я жил десять лет назад. Я довольно часто меняю место жительства. Так уж сложилась жизнь.
На вид Антонина Сергеевна – что называется, божий одуванчик.
Было ей тогда где-то под восемьдесят. Смотришь на нее – и мурашки умиления бегут, как некие наномустанги от гипофиза к копчику.
Глазки – васильки. Носик – опёночек. Ротик – с икоркой бутербродик.
Но когда Антонина Сергеевна начинала говорить, вернее, вещать, вспоминаешь, бывало, всю русскую классическую литературу, от Лескова с Гоголем до Маяковского с Бродским.
И все – от Лескова до Бродского – отдыхают.
Собственно говоря, не было бы таких Антонин Сергеевн – не было бы и великой русской литературы. Потому что великая русская литература – это малюсенькая верхушка айсберга, а вот весь миллионнотонный айсберг, который, разумеется, не получает никаких давно уже безнадёжно протухших нобелевских и других премий, – это все те же наши русские консьержки, шофёры, слесари, свекловоды, сержанты, бомжи… Дальше можно было бы извести сотни страниц текста, чего я делать не хочу.
Мне судьбоносно не везёт на верхушку айсберга, но еще более судьбоносно везёт на сам айсберг. И это – моё счастье.
Понял я это недавно. Отсидел в ковидной резервации 2020 года, многое-многое передумал – и понял: какой-нибудь Стив Джобс по сравнению с Антониной Сергеевной Гуняшкиной – это «как плотник супротив столяра» (Антон Павлович Чехов. «Каштанка»). В летние дни Антонина Сергеевна из своего «стеклянного стакана» в подъезде перебиралась на скамеечку у подъезда. Тут мы и беседовали.
Звала она меня «Вовик Стасикович». И на «вы».
– Вот, Вовик Стасикович, такие дела. Смотрю я на современную жизнь и думаю: чёрт ей племянник, этой жизни… Нет, ничего не скажу, стало чисто, культурно, плиткой чуть не небо обложили. Кругом насаждения в виде кустов-растопырок. Цветков-ноготков понасажали – хоть весь Китай пообсажай. А где смысел? А? Скажите вы мне, Вовик Стасикович? Где всего этого процесса смысел?
– Ну, вы, Антонина Сергеевна, и вопросы задаете… Смысл… Еще бы про Бога спросили…
– И спрошу, и сама же и отвечу. Вот что я вам скажу, Вовик Стасикович. Как там раньше называли нашу СССР? «Совок»?
– Да, называли так, Антонина Сергеевна.
– Дебилы так ее называли. А почему?
– Почему?
– Почему что этот самый «совок» – и был самым Праведным и Богонадобным в мире.
– Это как?
– А так. Ничего не скажу, много было бардака. Чёрт-те что творилось. Сидели на трибунах эти… пирамиды из какашков. Простите уж меня, Вовик Стасикович… Тошнить от них хотелось. От этих бесконечных председателёв. Помню я всё, но! Опять же. Были ж люди, миллионы нормальных людей… А они жили как?
– Как?
– Божественно они жили, Вовик Стасикович. Без церкви, без религии, а божественно. Вот, скажем, женщины. Типа меня. Я к Божеству-то не примазываюсь, но все же. Встает, скажем, женщина с утра. У нее трое. Двоих надо отвести в детский сад, а третьего – в школу. Ибо муж в запое. Хорошо. Покормила всех, отвела. Пошла на работу. Работает, работает… Обеденный перерыв. Обедает она, бедняга? Нет, не обедает. Бежит, голубушка, в магаз. Как в этом самом фильме, где несветная уродина в божественную цацу превратилась. Как его?
– Ну, «Служебный роман».
– Точно. Не пропили вы еще свои шоколадно-мармеладные мозги, Вовик Стасикович. Дальше… Отработала, конец дня. Бежит домой с продуктами. Накормила детей, поспала дай бог часа четыре – и снова здорово. И так сорок лет напролет. Вот тебе и – праведница. А сколько таких было? Миллионы. И без всякого «Господиблагослови». Вот тебе и праведный совок. А сейчас?
– Что сейчас?
– А то. Вот смотрю – девка девкой. Что надо? Сисюли – из каждой можно семерых откормить. Попа, прости Господи, такая, что все мужики оглядываются, включая мертвых. И что? Мужики, дескать, все козлы, детей не хочу: они как понос в парикмахерской. Буду, как его, медитировать. Как буддейские индейцы.
– Буддисты и индусы.
– Точно. Какое у них слово главное? «Ома». У них «ома» – это как у нас «зашибись». У них, у индейцев и буддейцев, все так: сказал тысячу раз «ома» – ты типа Путина. Сказал десять тысяч раз – чуть не Пугачева. Вот сиди себе и долдонь: «ома-ома-ома». Сколько надолдонил – столько и наторговал. И при этом желательно сисюлями и попой трясти. Для вящей достоверности. Для ихних просвещенных попов. Нет, я ничего не говорю: хочешь – тряси. Но это у них. А у нас?
– А у нас в квартире газ, – задумчиво ответил я.
– Газ – это у них там, у газовых пирамид какашечных. А у нас, у нормальных людей, все не так. Вот идет баба в церковь, нет, ничего не скажу: хорошее дело. А ты троих родила? Нет, ничего не скажу, если Бог не дал, не родила. А если дал? Родила? Нет. Ох! Сложное это дело.
– Да, сложное, Антонина Сергеевна.
На этом и закончили.
Дональд энд Дональд
Преподавание по зуму или по скайпу – чистейшая некрофилия. Для меня лично.
Некоторым, впрочем, нравится. Даже очень. А что?
Сидишь себе в тишине и покое, выкатив свое овальное пузико, ляжечка на ляжечке. Ехать, а тем более идти никуда не надо. Дал задание, отключил звук с изображением, съел бутербродик со скумбрией, икнул, включил звук с изображением, изрёк что-нибудь в высшей степени мудрое, пахнущее скумбрией.
С той стороны, в цифровом зазеркалье, – квакающе-булькающие соты. Полная гармония информационной эпохи. Билл Гейтс в многомиллиардной нирване.
Но я остался где-то далеко там, в офлайново-книжном мезозое.
Я безнадёжно устарел, как легендарный автомобиль «запорожец». Как очень удобные, но неэстетичные боты «Прощай, молодость». Как слово «соблаговолите».
И всё же приходится скайповать и зумиться.
И вот совсем недавно я преподавал русский язык по зуму, не к ночи будь помянут, одному американцу из далекого Сан-Франциско.
Американец сидел в своем Сан-Франциско, а я – в своем Чертанове.
Расстояние – почти шесть тысяч миль, сто чертей мне в селезенку! Иначе говоря: где-то девять с половиной тысяч верст, укатай меня карась!
Но столь нелюбимый мною зум творит свои масонские чудеса, и мы где-то месяц с небольшим успешно занимались русским языком с санфранцисским американцем.
Этот американец, надо отдать ему должное, прекрасно говорил по-русски. Но все равно он очень хотел совершенствоваться. Я это более чем приветствую.
Наш первый урок начался так.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Здравствуйте.
Я увидел перед собой на ненавидимом мною экране очень симпатичного молодого человека лет двадцати пяти. Волоса – цвета цветной капусты. Добрые небесно-голубые глаза. Земляничные губы, растянутые в доброжелательно-колониальной улыбке.
Передо мной сидела совершенно беззлобная пародия на российский флаг.
Когда-то если кто помнит, мы так и запоминали последовательность цветов в нашем триколоре: блондинка с голубыми глазами и накрашенными губами. Кто-то, впрочем, запоминал и по-другому – снизу вверх – КГБ. Красный, голубой, белый.
– Как вас зовут? – спросил я.
– Дональд. А вас?
– Владимир. Очень приятно.
– Мне тоже приятно. Это… Как это?.. Сильный имя. Ленин, Путин, Высоцкий, Жириновский, Зеленский…
– Ну… Что-то…
Честно говоря, я был поражен эрудицией моего студента. Дональд сказал:
– Согласен, я… как это?.. Стал увлекаться. Ленин и Зеленский – это неправильно… Извините.
– Да уж… И, Дональд, пожалуйста, ни слова о Трампе. Хорошо?
– О’кей. Ни слова о Трампе, Владимир. Трамп – не очень хороший человек.
– Вы студент?
– О да! Я студент. Мне очень нравится всегда много учиться. Вот я и думаю. Давайте делать такое дело: вы даете вопросы, а я быстро за них отвечал. Это как теннис. О’кей? Туда – обратно, туда – обратно… О’кей?
– Хорошо. Начали. У вас есть хобби? Это я туда…
– Есть, это я обратно. Развести кошки. У меня семь кошки.
– Ого! У меня только две. Как зовут ваших кошек, Дональд?
– Марагарет, Сьюзи, Роберт, Майкл, Сидни, Хьюз и Ахмад.
– Супер. Почему Ахмад?
– Это порода арабский мау.
– Понял, Дональд. Какое блюдо вы любите больше всего?
– Конечно, шашлык, Владимир. Это русский национальный блюдо. Как оливье. Русский человек всегда кушает шашлык и оливье. Иногда – борщ. Для разнообразий.
– Ого! А шашлык из чего вы любите?
– Конечно, из баран. Легкий мясо.
– Логично. Я тоже. Ваш любимый композитор?
– Чайковский.
– Писатель?
– Оскар Уайлд.
– Певец?
– Элтон Джон.
– Художник?
– Бёрдслей.
– Ваш любимый цвет?
– Голубой.
– М-м-м-да. У вас есть друзья?
– О да! Очень много друзья, очень…
– А подруги?
– Меньше, но тоже есть. Иногда. Для разнообразий.
– Понял. Вы женаты?
– Я замужем.
Тут я, конечно, как говорила моя незабвенная деревенская бабушка, маненечко прихренемши. Но быстро все понял:
– Как зовут вашего… мужа?
– Дональд.
– То есть вас зовут одинаково? Вы, как говорится по-русски, тезки?
– О да! Мы тёзки. Мой муж Дональд – юрист. Он очень-очень хорошо зарабатывает зарплату. А я делаю дела дома. Я – мастер домохозяйство. Я домохозяй.
– Понял.
– Мой муж Дональд любит, чтобы я учился разные языки и науки. «Моя жена должен быть хорошо образован», – говорит он.
– Хороший муж, – сказал я задумчиво.
– О да! Мой любимый Дональд – как это?.. идеалистический муж.
– Идеальный.
– О да!.. Я очень… как это… в значительной степени люблю мой Дональд. Но, Владимир, давайте ваши вопросы, и я на них буду сразу отвечать.
– Вам нравится, Дональд, роман Льва Толстого «Война и мир»?..
Мы занимались с Дональдом в течение месяца пару десятков раз, и всегда наш разговор с Дональдом сводился к любимому мужу Дональда Дональду. Это была явно Настоящая Большая Любовь, хотя понять ее, к моему огромному сожалению, не могу и не смогу никогда.
Не смогу, потому что я родом из дремучего гетеросексуального мезозоя, где Данте ищет свою Беатриче, Петрарка – Лауру, а наш домотканый Руслан – Людмилу. И где Дональд должен найти все-таки не Дональда, а какую-нибудь на худой конец завалящую Меланью.
На последнем занятии Дональд вбил окончательный и бесповоротный гвоздь в крышку моего будущего гроба.
– Владимир… – сказал Дональд более чем задумчиво.
– Что?
– Вот я и думаю…
– Что, Дональд?
– Вот у вас в России много всякие республики, области, районы, краи… Да?
– Есть, да, – ответил я словами датского филолога из фильма Георгия Данелия «Осенний марафон».
– Вот я и думаю… У вас есть Еврейская автономная область. Да?
– Есть, да.
– И вот я и думаю… У вас в России есть Еврейская автономная область, а почему у нас, в Америке, нет гейной автономной штат?
– Ого! Гейский штат?
– Да. Гейский штат. А почему бы и нет? И вот я и думаю: он должен быть на мой родной штат Кэлифорния. Там очень-очень много гей. Мой муж Дональд и другие гей…
– Это хорошо, Дональд, что в вашей Калифорнии много геев, но…
– Я понимаю… Это не совсем ваш ориентация.
– Ориентация – ерунда… Правда, Дональд. В Еврейской автономной области не так много евреев. И уж совсем не так много, как геев в Калифорнии. Хотя…
– «Хотя» – очень-очень хорошее русское слово, Владимир. Вкусное, почти как шашлык. Похоже на «хотеть».
– Да, Дональд, неплохое слово…
– Да, неплохое, Владимир.
– Ну что, живем дальше, Дональд?..
– Живём дальше, Владимир.
Вот мы и живём дальше. По инновационному «гейному» зуму.
Увидала молодого, взволновалася
Путь от моей квартиры до ближайшей «Пятерочки» занимает три минуты пятьдесят секунд. Плюс-минус двадцать секунд – в зависимости от того, насколько быстро приедет лифт. Проверено.
Магазин открывается в девять ноль-ноль. Читаю лекции я на удаленке («оффлайн», если на транснациональной фене) обычно с десяти тридцати и, как правило, до вечера.
Поэтому примерно без минуты девять я кормлю котов, которые когда завидят свои пакетики, тут же начинают истошно исполнять гастрономические серенады, танцуя вокруг мисок бог знает какое кошачье фламенко, и чалюсь в магаз. Это моя семейная обязанность.
Жена пишет мне список того, что нужно купить, еще вечером. Список (на сакраментальной квадратной желтенькой бумажке) прикрепляется магнитиком с надписью на суахили «Kenia – Hakuna Matata» в верхнем правом углу дверцы холодильника. Всё четко. Главное – ритуал. Хотя, конечно, мистическая связь покупок в «Пятерочке» с Кенией, где мы были лет пятнадцать назад, более чем загадочна. Но так сложилось.
Жена в девять утра еще спит. Потому что она долго спит, но зато поздно ложится. У нее свой рабочий график.
А я – наоборот: встаю в четыре-пять, вгоняя в краску всех на свете петухов, а упостелиться норовлю в восемь-девять, вгоняя в краску всех гостей – моих и моей жены.
По этой причине – несовпадения астрономических часов – мы с женой довольно редко видимся. Но это не мешает ей ежевечерне (одно из любимых словечек Анны Ахматовой) прикреплять для меня к холодильнику приказ семейного командования по квартире о моем завтрашнем утреннем марш-броске за провизией.
Есть и еще одна причина моего пристрастия к раннему посещению магазина.
Дело в том, что уже давно, года два назад, я заметил, что именно в это время с железной регулярностью магазин посещает очень смачная парочка. Дедушка и бабушка. Обоим – лет по восемьдесят пять. Оба с палочками. Что, впрочем, не мешает им передвигаться по магазину быстрее меня. Типа легендарного Ручника из «Место встречи изменить нельзя».
Он – большой, обширный, я бы сказал – просторный. Даже сейчас видно, насколько в нем много силы. Грудь – надутый парус. Голос – заводской гудок сталинских времен.
А что было во времена его молодости? Трудно представить. Легендарное прошлое.
Она – маленькая, сухенькая, но с археологическими следами удивительной привлекательности на лице. Что-то из «Девчат», что ли…
Наша первая встреча в «Пятерочке» состоялась так.
Девять часов …дцать минут. Они (к сожалению, я так и не знаю, как их зовут; назову их условно «Данте» и «Беатриче») стоят на кассе впереди меня. Я – соответсвенно – за ними.
«Беатриче» торопливо копается в кошельке:
– Сейчас, сейчас, дочка… – это она кассирше.
– Ничего, ничего, бабуль… – улыбается кассирша.
– Сейчас, моя сладкая… Киса моя… – взглянув на меня. – Извини, сынок, и ты старую дуру…
– Да что вы… я…
– Конечно, дуру. Что с меня взять? Никак эти бумажки-то не разгляжу. Уж больно тысяча и пятьдесят похожи. Сейчас, сейчас, доченька… И ты, сынок, извини… – опять совершенно юный взгляд в мою сторону. Из «Девчат»…
Тут над ней иронично нависает «Данте» и, заговорщически подмигивая мне:
– Ну что… Увидала, как говорится, пожилая молодого – взволновалася? Давай-давай, Мавзолеиха моя, ищи шустрёй валюту. Или сохнешь уже по молодому-то? – опять подмигивание в мою сторону. – Заприметила младого – растерялася… А? Засосала тебя, Шехерезада ты моя, преступная страсть?.. А?.. Признавайся, как на Лубянке. Засосала?
– У-у-ух, черт ты семихвостый, сгубит тебя твой язык… Вот, доченька, пятьдесят и вот еще пятьдесят…
– Это тебе как лет, что ли? – не унимался Данте. – Сто? Как Кащеевой невесте?
– А тебе, Кащею, сколь? Поболее моего-то на́ три. У-у-ух… игла ты в яйце. Муха ты це-це.
И опять, острым (советским, я бы сказал) глазком глядя на меня:
– Все, расплатилася я. Спасибо тебе, сынок, за терпение.
– Да я…
Данте:
– Влюбилась бабка в пионера, как в синхрофазатрон – фанера.
Откуда у него этот фольклор? Или сам сочинил? Чудеса.
С тех пор я регулярно встречаю стариков в утренней «Пятерочке».
«Данте» периодически именует меня то «соблазнителем», то «искусителем», то «разлучником», то «прелестником», то «совратителем». Один раз даже назвал меня «Дантес моей души». И все с той же ироничной улыбочкой и неизменным подмигиванием.
Точно так же и свою супругу он называет как угодно, но упорно не по имени:
«Шехерезада», «Венера», «Семирамида», «Дульсинея», «Чучело колхозно-огородное», «Любовь миллионов», «Волоокая лань», «Чукча ты моя кучерявая», «Счастливое мое недоразумение», «Сладкая обуза», «Тяв-тяв не по делу»…
А «Беатриче», «Волоокая лань», она же «Тяв-тяв не по делу», встретив меня, каждый раз скажет что-нибудь вроде:
– Здравствуй-здравствуй, Прекрасный Ясноглазый Принц, сегодня в нашу «Пятерочку» сливу свежую завезли, бери.
Или:
– Привет-привет, Кризис Среднего Возраста, ты мой светлоокий, – очень тебе рекомендую «Боржомку»…
И каждое утро, вставая в свои четыре-пять, я с нетерпением жду девяти. Чтобы еще раз увидеть этих прекрасных людей. Без которых не было бы ни меня, ни моей страны, ни моих детей.
Ни моих внуков.
Очень которых жду.
Окружающая среда дуба – кабан
Живут на белом свете, а вернее в Москве, такие прекрасные люди: Саша Хренотёренко, Даша Хренотёренко и их дочь Глаша, тоже, как это ни удивительно, Хренотёренко.
Я их знаю довольно давно по детской площадке.
Все трое – крупные, полные, плотные. Но не безнадёжно-дрябло-жирные, а жизнеутверждающе упруго-мясистые. В полном своем хренотёрном соку.
Живут они уже давно в Москве, но родом Саша и Даша из города Твери. А в этом прекрасном городе, как известно, народ дородный.
Как однажды сказал мой знакомый тверичанин, «мы, тверские, такие большие, что сами в себя не влазим».
Не знаю, не знаю. Был в Твери, и не единожды: люди как люди. Наверное, миф. Но без мифов ведь скучно.
Саша Хренотёренко – водитель автобуса, его Даша – продавец в «Пятёрочке», а Глаша Хренотёренко учится в третьем классе. Хочет стать, как девяносто процентов женского населения России, да и всей земли, психологом. Или дизайнером. Думаю, станет.
Учится она так себе. Потому что элементарно ленится. Но девчонка она по своему тверскому умыслу умная, сообразительная и главное – большая приколистка. Часто непроизвольно. Что важно.
Если ей задать какой-нибудь вопрос, то она сначала обязательно сделает идиотически-недоуменное лицо, потом задумчиво что-нибудь откусит (она все время жуёт), грациозно оттопырив мизинчик цвета клубничной пастилы, и только потом уже ответит. И ответит – туши свет. Я бы сказал: туши звёзды. Или так: Вселенная, не горюй.
Помню, как-то говорит мне Саша:
– Володь, ты ведь этот… как тебя… не филателист, а этот, как его…
– Филолог.
– Во. У моей Глахи, понимаешь, завтра русский. Типа контрольной, или как ее… А я в нем, в русском этом, – как вша в астрономии. Мне в школе еле-еле трояк натянули. Как скажут: расставьте, бляха-ковидла, запятые – у меня аж икота в кишках. Возьмите, говорят, это… как его?.. причастное в оборот! А у меня сразу сердце – как ломаный кардан… Жуть! Вот я и стал на всякий случай запятые после каждого слова ставить. Мне учительница говорит: ну что ты, Хренотёренко, их всё ставишь и ставишь? У тебя же в предложении запятых больше, чем китайцев в Китае! Я говорю: запас карман не тянет.
Пожалела меня Варвара Ивановна, Царство ей Небесное, трояк нарисовала. Добрая была женщина, трёх собак в свое время приютила. И меня, пса последнего, спасла. Ну и вот. Я и говорю, Володь, не в службу, а в дружбу, хоть пять минут моей Глахудре удели. Объясни ей, что там, в этом вашем русском языке, к чему. А то она насчет русского вся в меня. Запятую от точки не отличает. Несет двойку за двойкой. Это ж позор на весь наш род Хренотёренок. Жуть!
– Ладно, – говорю, – уделю.
Сели мы в Глашиной комнате за Глашин стол. У Глаши – бутерброд с колбасой. У меня – ручка.
– Какая у вас, Глаш, тема? – спрашиваю.
Глаша, как всегда, предельно изумилась, потом откусила от бутерброда, оставив в бутерброде аккуратное эстетически безупречное полукружие залива, не торопясь прожевала колбасу и сказала:
– А можно я вас буду называть «мистер Вова»?
– Можно. Меня еще так никто не называл.
– А вы знаете, кто я, мистер Вова?
– Кто?
– Я – колбасная моль.
– Очень хорошо. Тема-то какая? В смысле русского языка.
Изумление, укус, жевание:
– На Антона похоже.
– На какого Антона?
Трехчастная пауза (дальше я в этом рассказе про ее этот стандартный ритуальный триптих буду опускать):
– Есть такое явление, мистер Вова… Его зовут Антон.
– Так… ничего не понял. «Явление Антон». Так…
– У Антона есть враг.
– А как его зовут?
– Тоже Антон.
– Тёзка, что ли?
– Тёзка. Но они – как кошка с собакой.
– Дерутся?
– Жуть.
«Жуть» – это очень частотное слово в семье Хренотёренко. Обозначает, что хочешь: «здорово», «очень плохо», «конечно», «не говори» и т. д.
– Так… – продолжил я не понимать, – тёзки явления Антоны дерутся как кошка с собакой…
– Жуть.
– Это точно задание по предмету «русский язык»?
– Точно. Наш училоид так и сказал…
– Кто сказал?..
– Николай Николаевич. Наш училоид по русэйшену.
– Кошмар какой-то…
– Я и говорю – жуть!
– Учитель по русскому?
– Так скучно. Лучше «училоид по русэйшену Ник Ник».
– Ну ладно. Приведи мне пример, чтоб я понял.
– Ща, колбасы еще принесу. Вам надо, мистер Вова?
– Нет, спасибо, Глашенька.
– Ну что ж, мистер Вова, вы сделали свой выбор!.. Я ща.
«Ща» наступило через пятнадцать минут. Видно, Глаша там что-то еще захряпала.
– Вы знаете, мистер Вова, что есть такой писатель – Толстый? – спросила меня Глаша с докторской наперевес.
– Не Толстый, а Толстой.
– О’кей. Толстый-Толстой написал книгу. Ник Ник нам показывал эту книгу. Она очень толстая. Вся в писателя. Эта книга называется «Война и мир». Так вот, мистер Вова, «война» и «мир» – Антоны. Вроде кошки с собакой.
– А-а-а!.. Антонимы!
– Да. Но так скучно. Лучше – Антоны. У нас в классе есть Антон. Полный придурок. Сопли собственные ест.
В это время в комнату заглянула Даша.
– Ну как, занимаетесь? – улыбнулась Даша.
– Занимаемся, – растерянно улыбнулся я.
– Мам, принеси яблоко, жуть есть хочу, – улыбнулась Глаша.
– Глаш, а где «пожалуйста»?
– Мам, ну ты без «пожалуйста» прям как машина без бензина.
Через минуту Глаша, жуя яблоко, говорила:
– Я эти Антоны ваще не поняла. «Мама» и «папа» – это Антоны? А, мистер Вова?
Я был в полной растерянности.
– Не дай Бог… Понимаешь, Глаш, антонимы – это слова противоположные по смыслу. Вот, например: «далеко». Какой у него антоним?
– «Близко».
– Очень хорошо. Другой пример: «умный». Какой антоним?
– Антон.
– Какой Антон?
– Из нашего класса. Придурок, который сопли…
– Глашенька, пожалуйста, дорогая, напрягись… «Умный»?..
– «Глупый».
– Замечательно. Теперь понимаешь?
– Жуть!
– Но не все слова, Глашенька, имеют антонимы.
– Как это?
– А так. Есть, к примеру, слово … ну… «кухня». Разве есть у слова «кухня» антоним? Подумай хорошо, Глашенька.
Глаша по своему обыкновению ужаснулась, потом задумалась, философски созерцая огрызок яблока. После некоторого колебания слопала огрызок вместе с костями и ответила:
– Есть.
– Какой?
– «Туалет».
Теперь уже задумался я, философски созерцая ручку. В моей голове табунами стремительно пронеслись какие-то загадочные словесные лошади: «семантические подтексты», «сопутствующие коннотации» и тому подобная филологическая чушь.
Но мои бесплодные раздумья прервала Глаша:
– Мистер Вова, я три минуты отдохну?
– Хорошо, Глашенька, отдохни.
Глаша тут же завернулась в одеяло и стала более чем энергично ползать по комнате. Она ползала долго, дольше, чем три минуты, потом она спросила:
– А вы знаете, кто я на самом деле, мистер Вова?
– Кто, Глаш? – спросил я почти безнадежно.
– Я – казахский червяк.
Тут я в очередной раз впал в ступор. «Червяк» еще более или менее понятно. Но почему «казахский»? А не, например, «гренландский»? Или «вьетнамский»? Не знаю, что сказать. Но убей меня бог – «казахский» прикольнее.
Из ступора меня вновь вывела Даша, которая, по-прежнему мудро улыбаясь, заглянула в комнату и спросила:
– Занимаетесь?..
– Занимаемся, – улыбнулся я.
Глаша, выглядывая из одеяла:
– Мам, конфету… пожалуйста… принеси.
– Нет конфеток, Глаш…
– Ну…
Глаша задумалась и выдала:
– Без конфеток дом не чаша.
Через минуту, когда Глаша вылезла из одеяла, перестав быть казахским червяком, я спросил ее:
– Кроме русского у вас какие-то домашки есть?
– Есть. Окружайка.
– А! Окружающий мир. Очень хорошо. И что там вам задали?
– Да вот… Какая окружающая среда у дуба…
– И какая же, Глашенька?
Долгая пауза.
– Я написала: «кабан».
– Логично, – произнес я после еще более долгой паузы.
Глаша:
– У дуба ведь детки – желудишки. А кабанчики любят желудишков. Правильно, мистер Вова?
– Правильно, – ответил мистер Вова.
Господи, где я?..
Не знаю, как это получилось, но Даша заглянула в этот момент в комнату Глаши и о чем-то долго говорила с ней.
И вот с тех пор в семье Хренотёренко есть такая традиция: например, папа Саша сел, извините за подробность, в туалет (антоним кухни). Из своей комнаты Глахудра кричит:
– Пап, блин, ты где?!
– Окружающая среда папы – толчок, – хладнокровно отвечает папа Саша.
Потом папа Саша, уже совсем не хладнокровно соскучившись по маме Даше, звонит ей и нервно спрашивает:
– Дарьянмар, ты где?.. Я уже заждался! Это какая-то жуть! Когда ты уже придёшь?!
– Окружающая среда Даши – все еще «Пятерочка»… Скоро буду, Хренотёрлик ты мой. Как ты там?
– Окружающая среда Саши – неразделенная любовь…
Вот так и живем. И какая же у меня окружающая среда? Моя семья. Во всех ее самых разнообразных и непредсказуемых проявлениях.
И никаких Антонов.
