Владимир Короленко
Ночью
– Ну врешь… ну вот и врешь! – горячо вступалась за Васю Маша. – Я сама слышала, папа говорил в гостиной, что мама – краденая и что ее хотели отнять.
– Нет, не краденая… нет, не краденая! – упрямо твердил Мордик.
– Значит, по-твоему, папа солгал, скажи: солгал? – наступала горячо Маша.
– Папа смеялся, а вы, дураки, верите!.. Что взяла?.. И козла не было, – все это одни выдумки и враки и не может быть…
– Нет, не враки, нет не «не может быть», а ты – противный спорщик, гадкий Мордик!..
– Враки, враки, враки!.. – твердил Марк с холодным озлоблением.
– Не враки, не враки, не враки!.. – старалась переспорить его Маша, а маленькая Шура, всегдашняя сторонница сестры, начинала плакать.
Шум будил няньку… Но если даже этого не случалось, беседа все же была совершенно испорчена. Дети в эту минуту ненавидели Мордика, как и тогда, когда они с трудом возводили карточные домики, а он упрямо стрелял в них каждый раз из угла бумажными шариками.
Фантастические домики Голована тоже рушились от скептического прикосновения, и дети расходились от свечки в кислом и охлажденном настроении. Вася огорчался до слез, тем более, что он понимал, в сущности, что Мордик, пожалуй, прав. Но только дело-то не в этом. И Вася тоже прав, и он вовсе не лгун. И потом: как же не было козла, когда козел был наверное, и мама сама говорила?..
V
Подойдя теперь к свече, Марк первым делом изловчился и щелкнул одного из тараканов так ловко, что тот несколько раз перевернулся в воздухе и, как шальной, побежал в угол.
Марк держался смело и свободно. Не особенно красивые черты производили впечатление уверенности и некоторой положительности. Вася был любимцем матери, Марк – отца, который любил его за положительность и храбрость. Он не боялся темной комнаты, не боялся холодной воды, кидался в реку так же свободно, как и взбирался на полок жарко натопленной бани. Между тем воображение у Васи настраивалось уже заранее; заранее он пожимался от холода, и от этого, казалось, самая кожа делалась у него чувствительнее; он дрожал от холода там, где Марку было только прохладно, и обжигался тогда, когда Марк утверждал, стоя во весь рост на полке, что ему «ничего не жарко». Впрочем, исключая случаи, вроде вышеприведенного, братья были очень дружны и понимали друг друга с полуслова, а иногда и без слов.
– Ну, что, видел опять? – спросил Мордик.
– Зеленого? – видел.
– Врешь, я думаю.
– Ей-богу, видел.
– Ну?
– Ничего не лгу! Видел, больше ничего… Без лица.
– Из бумаги?
– Как будто… не надо говорить.
– Вот глупости! Я не боюсь. Чего же бояться, если он из картона? Ну, ты, зеленый, выходи! – храбрился он, повернувшись к дверям. Однако вид черной темноты подействовал и на него; он отвернулся и добавил уже тише: – Я бы его разодрал, больше ничего.
Вася поспешил переменить разговор.
– А тебе кажется странно? – спросил он.
Мордик подумал.
– В самом деле, кажется. А тебе?
– И мне кажется. Отчего бы это?
– Оттого, что… на дворе ветер, – сказал Мордик, прислушиваясь к шелесту листьев.
– И дождь шел большой. И теперь еще идет, но поменьше. Но это не оттого. А кажется тебе, – живо прибавил он, – что это шелестят листом бумаги… о-о-ог-ромным?
Мордик прислушался и сказал:
– Нет, не кажется.
– А кажется тебе, что это сыплют зерно в бочку?
Мордик опять послушал.
– Вовсе не кажется, потому что это ветер.
– А мне иногда кажется. Но, все-таки, сегодня странно не от этого.
– А отчего?
– Не знаю. Знал, да забыл. Теперь не знаю.
– И я не знаю.
Оба помолчали.
В это время на другой половине дома, отделенной длинным коридором, скрипнула быстро отворенная дверь.
Ей отозвалась в детской оконная рама, пламя свечи колыхнулось, и дверь опять захлопнулась.
– Слышал? – спросил Вася.
– Да, слышал… Постой-ка.
Действительно, в несколько мгновений, пока дверь открывалась и закрывалась, с другой половины донеслись каким-то комком смешанные звуки. Очевидно, там не спали и, пожалуй, не ложились всю ночь. Чей-то голос требовал воды, кто-то даже голосил и плакал, кто-то стонал… При последнем звуке у мальчиков сердца забились тревожно.
– Знаешь, что это там? – живо спросил Вася.
– Знаю. У мамы скоро родится девочка.
– А может, мальчик.
– Н-ну… может и мальчик.
Мордик помнил два случая рождения, и оба раза это были девочки. Потому ему и теперь казалось, что должна родиться непременно девочка. Впрочем, так как он помнил рождение девочек, а своего и Васина не помнил, то порой ему приходила в голову неосновательная идея, что рождались только девочки, потому было время, когда их вовсе не было. А они, мальчики, никогда не родились и всегда были. Он не особенно верил сам в эту теорию, но она возвышала его в собственном мнении и давала преимущество перед девочками, которые тоже хотели бы «всегда быть», но должны были смириться перед недавностью факта рождения Шуры.
– Вот отчего и кажется странно… – сказал опять Вася.
– Вре-ешь… – протянул было Мордик, но потом согласился: – а пожалуй, твоя правда.
– Конечно, от этого. Видишь, там никто не ложился. И потом ведь это всегда бывает странно…
Оба задумались.
– Вдруг не было девочки, вдруг есть… – сказал Голован.
– Да, – повторил и Мордик, – вдруг не было, вдруг есть… Странно: откуда берутся?.. Постой, я знаю, – поторопился он с открытием: – подкидывают!
Объяснение было просто, но не удовлетворительно.
– Нет, – сказал Голован.
– Отчего это нет?
– Оттого что… оттого… вот отчего нет: потому что откуда же тот человек возьмет, который подкинет?
– Он у другого.
– А другой?
– Еще у кого-нибудь.
– А еще кто-нибудь где возьмет?
– Н-не знаю… Няня говорит: меня под лопухом нашли. Пустяки, я думаю.
– Конечно, глупости. Кто туда положит ребенка? И насчет золотой нитки… будто на золотой нитке спускают, – тоже глупости.
– Уж эта старая скажет!.. Ну, а как по-твоему: откуда?
– Конечно, с того света.
Мордик задумался. Мысль показалась ему очень простой и ясной… Понятно: на этот свет попадают с того света.
– Ну, а как?
– Может быть, приносят ангелы.
– Ангелов, может, еще и нет.
– Ну, уж это ты не говори. Это грех. Уж это все знают, что есть.
– А дядя Михаил…
– Мало ли что. Когда люди видели…
– Кто видел?
– Многие видели. Я тоже видел… во сне…
– Какой он?
– Белый-белый. Летел от сада Выговских, все с дерева на дерево, а потом перелетел через огород, через площадь. А я смотрю, где он сядет. Сел на крышу на лавчонке Мошка и стал трепыхать крыльями. Потом снялся и полетел далеко-далеко.
– Хорошо летает?
– Отлично. Я потом говорю Мошку: я видел во сне, что на твоей крыше сидел ангел.
– А Мошко что?
– А Мошко говорит: ай-вай, какая важность! У меня каждый шабаш бывают в доме ангелы, а черти насядут на крышу, все равно как галки на старую тополю…
– Хвастает.
– Н-нет, едва ли. У евреев многое бывает. А помнишь Юдка?
VI
Юдка был огромный жид, с громадною бородой и страшными полупомешанными глазами. Он разносил по домам лучшие сорта муки и продавал ее в розницу. Отмерив муку гарнцами, он потом прикидывал еще по щепотке – «для деток, для кухарки, для няньки, для кошки, для мышки». При этом его борода тряслась, а глаза вращались в орбитах. Как только его громадная фигура с мешком на согнутой спине являлась в воротах, детьми овладевало ощущение ужаса и любопытства. Они дрожали перед Юдкой, но не могли себе отказать в удовольствии посмотреть, как Юдка будет прикидывать «на кошку, на мышку». Он ходил каждую неделю и каждый раз производил на детей чрезвычайно сильное впечатление.
Как-то однажды Юдка вдруг исчез и не являлся несколько недель И мать, и дети сильно недоумевали и думали, что старый жид умер. Оказалось другое, а именно в судный день Юдку схватил жидовский чорт, известный в народе под именем Хапуна. На кухне рассказывали историю со всеми подробностями. В судный день евреи собираются к вечеру в синагогу, оставляя «патынки» (туфли) у входа. Потом зажигают множество свечей, закрывают глаза и начинают жалобно кричать от страха. В это время Хапун на них налетает, как коршун, и хватает одного. Потом, когда выходят из синагоги, все разбирают свои патынки, но одна пара всегда остается. В этот раз остались громадные патынки старого Юдки, а потому все узнали, что Юдку схватил Хапун.
Потом Юдка вдруг опять появился, но он хромал и казался разбитым, а дети его стали бояться еще больше. Оказалось, что Юдку спас его приятель мельник из Кодни. Мельник этот вышел вечером на свою греблю и стоял спокойно, почесывая брюхо и слушая, как вода шумит в потоках и бугай бухает в очеретах. А вечер был ясный. Вдруг видит: летит «какое-то» по небу. Присмотрелся, а это Хапун тащит огромного жида. «Ну, – думает мельник, – другого такого крупного жида не найти. Не иначе только Хапун моего покупателя, старого Юдку, на этот раз сцапал». Конечно, если бы не то, что Юдка всегда брал у мельника муку, никогда мельник не стал бы вмешиваться в это дело. Но тут он-таки пожалел старого знакомого.
Поэтому, затопав ногами, он крикнул вдруг во весь голос: «Кинь, это мое!» Хапун выпустил ношу и взвился кверху, трепыхая крыльями, как молодой шуляк, по которому выстрелили из ружья (голос у коднинского мельника-таки мое почтение!). А бедный жид со всего размаху шлепнулся на греблю и сильно расшибся.
Юдка был налицо, и все видели, что он действительно хромал после этого происшествия. Поэтому и Мордик не стал спорить: действительно, у евреев многое бывает. Кроме того, напоминание об Юдке и вообще рассеяло в нем зачатки скептического упрямства.
– Да, так вот тогда Мошко много мне рассказывал… и то, как родятся дети.
– Ну?
– Он говорит, у бога есть два ангела: один вынимает из людей душу, а другой приносит новые души с того света. Вот когда надо у кого-нибудь родиться ребенку, та женщина делается больна.
– Отчего?
– А оттого, что бог посылает обоих ангелов: марш оба на землю к таким-то людям и ждите моего приказа. Если на тех людей бог не сердится, то говорит: положите ребенка около матери и ступайте оба назад. Тогда мать опять выздоравливает. А иногда говорит: возьми ты, смерть, душу у матери. И тогда мать умирает. А иногда говорит: возьми и мать, и ребенка, – тогда оба умирают.
– А знаешь что, – добавил Голован, – может, это и правда, потому что всегда боятся, когда надо ребенку родиться, и мама недавно говорила: а может, я умру.
– А тетя Катя и умерла.
– Ну, вот видишь.
– Должно быть, этот ангел страшный?
– Нет, зачем… я думаю, не очень страшный. Ведь он не по своей воле. Думаешь, ему очень приятно, когда через него все плачут? Да что ж ему делать? Бог велит, – он должен слушаться. Он ведь не от себя.
