Владимир Жестков
Серая крыса и другие рассказы
Неделю только и пожили молодые в Москве после выписки. Прямо так с малышом и улетели. Только зарегистрировали его – и всё. Имя выбирали недолго. Габриэль вначале предложил назвать мальчика Щи, но ему объяснили, что слово это не мужского рода, тогда он начал настаивать: пусть Борщом будет, ведь борщ – мужского. Сошлись, правда, на Викторе. Имя и у нас, и во Франции распространённое. «Победитель» означает. Ударение только по-разному: у нас на первый слог, а у них на последний. Брак регистрировать решили во Франции, у них там бюрократической волокиты поменьше, так Габриэль заявил.
Только следующим летом Альбина смогла к сестре выбраться. Жили они с мужем и ребёнком неподалёку от Марселя, прямо на берегу Средиземного моря. Там был небольшой посёлок, в нём-то, на самом пригорке, Габриэль себе домик и построил. Небольшой такой, двухэтажный, с просторной террасой почти на крыше. Он на этой террасе сидел обычно и с тоской на море смотрел. Плохо ему было на земле, неустойчиво как-то, но потихоньку привыкал к своему новому, сухопутному состоянию.
Узнав о приезде Альбины, Маргарита обратилась к ней с не совсем обычной просьбой. Той пришлось отправиться на рынок к мяснику, у которого она обычно мясо для щей покупала. Мясник голову почесал, но просьбу своей постоянной клиентки выполнил. Целую сумку мозговых косточек она с собой во Францию припёрла. Уж так упаковала, что ни одна собака не смогла их унюхать. В замороженном виде в специальном термопакете она их везла. Нормально получилось, даже не оттаяли. А ещё привезла в подарок зятю подзорную трубу с самым большим разрешением – так ей продавец объяснил. Габриэлю она нужна была, чтобы корабли, которые мимо по морю идут, рассматривать.
– Слушай, Марго, на кой ляд я кости через границу тащила? У вас что, этого добра здесь нет?
– Алька, понимаешь, ну не может теперь мой мужик жить без щей или борща, сваренных из мозговой косточки. А здесь кости купить можно только в специальных магазинах, где корм для животных продаётся. А у нас ни собаки, ни кошки пока нет. Посёлок этот маленький, все и так друг за другом внимательно наблюдают, а тут ещё русская с ребёнком объявилась. Каждый мой шаг, каждое слово до сих пор кумушки ихние обсуждают. И права местные я никак получить не могу – волокитчики они ужасные. Я им свои международные предъявляю, а они, представляешь, говорят: «Мадам, если вы турист, то можете с этими правами ездить, но поскольку вы здесь постоянно проживаете, будьте добры оформить нормальные, французские». А Габриэль теперь боится за руль садиться – всё последствия той ужасной аварии, понимаешь? Поэтому поехать в Марсель и там костей накупить у нас никак не получается. А тут ты прилетаешь. Ну, я и решила…
И она так посмотрела на сестру, что та даже ничего говорить не стала.
Чайка и ёж
Незаметно подступил вечер. Солнце дотянулось своим краешком почти до виднеющегося на горизонте скошенного поля, да как будто призадумалось и застыло на несколько мгновений, оставив между собой и землёй тоненькую ниточку просвета. Стих ветерок, перестал он пересчитывать листья на деревьях. Замолчали и полевые да лесные птахи. Даже неумолчного жужжания неутомимых тружеников – пчёл да шмелей – не стало слышно. Вечно текущие куда-то облака и те приостановили своё движение, зависли над землёй. Наступили краткие минуты предвечернего безмолвия, которые бывают только в погожий летний день, да и то не во всякий. Жара уже вроде бы спала, а вечерняя прохлада ещё не проявилась в полную силу. Вот всё вокруг и затаило дыхание, словно в ожидании невидимого и неслышимого сигнала, после которого солнце сможет продолжить свой путь, чтобы уже поспешно под землю спать улечься. Тогда и звёзды смогут на своде небесном разгореться, словно малюсенькие, но очень яркие светлячки, и ветер очнётся, за прохладой отправится, чтобы жару с духотой совсем прогнать.
Но тут раздался громкий, задорный смех, совсем уж неуместный в такую пору, и нарушил это неустойчивое состояние временного покоя. На берег пруда, заросшего почти полностью осокой да камышом выше человеческого роста, вышла группа молодых людей. Впереди горделиво не шла, а скорее выступала девушка лет шестнадцати, ну, может, семнадцати от роду, высокая, статная, с копной чёрных, в синеву отдающих распущенных волос, спускающихся ниже талии. В руках она держала большой пучок полевых ромашек с белоснежными ресничками лепестков и ярко-жёлтыми пуговками сердцевинок. При этом она ловко, как будто всю жизнь только этим и занималась, плела венок, стараясь не абы как головки ромашек располагать, а в строгом, ею же придуманном порядке – попарно. Чувствовалось, что девушка хорошо осознает свою привлекательность и уже почти совсем овладела искусством удерживать вокруг себя представителей противоположного пола. Вон как за ней, словно на невидимом, но очень прочном поводке, с обречённым видом идёт пара молодых людей столь же юного возраста.
Но не эта красавица спугнула тишину своим смехом. Следом за первой троицей, отстав на пару десятков метров, из-за того же поворота показалась ещё одна группа. На этот раз впереди, взявшись за руки, словно детишки в детском саду, шли две молоденькие девушки, едва ли достигшие совершеннолетия. Одна, небольшого росточка, пухленькая, самого что ни на есть аппетитного вида блондиночка с короткой стрижкой и небольшим, задорно вздёрнутым носиком, была обладательницей длинных тёмных ресниц, сразу же вызывающих сомнения в натуральности их происхождения. Другая, чуть повыше и, напротив, худенькая и очень стройная, с гибкой, как у гимнастки, фигуркой, свободной рукой перебирала толстую, туго заплетённую косу рыжевато-каштанового цвета, которая через левое плечо спускалась с её затылка между небольшими, но уже явственно просматривающимися округлостями грудей. Смеялась, скорее всего, первая из них – улыбка всё ещё сияла на её лице. Вторая же была серьёзна, но не печальна, а скорее задумчива.
Чуть поодаль от девушек шёл подросток с ещё не полностью сложившейся мужской фигурой. Он был обладателем длинных рук и ног на коротковатом туловище, над которым на тонкой цыплячьей шее раскачивалась при ходьбе небольшая голова слегка вытянутой формы. Даже издали было заметно, что он смущается. На его щеках так и играл практически детский румянец. Был он года на два, а то и на три моложе остальной компании, но сверстников вокруг не нашлось, вот и пришлось ему к более взрослым прилипнуть. Те его не прогоняли, хотя девушка, всю эту компанию возглавлявшая, регулярно пыталась его на место поставить. Так она называла свои насмешки да издёвки, которые парень терпеливо сносил. Вот и в тот вечер он не мог заставить себя приблизиться ни к одной из спутниц, а так и плёлся позади, смешно перебирая ногами, как будто специально их переплетал.
Первая девушка, закончив с венком, остановилась, резко повернулась и кинула оставшиеся не у дел цветы в сторону невольно оказавшейся рядом с ней пары молодых людей. Те даже руки не успели поднять, так и застыли как вкопанные, глядя на осыпающиеся с них ромашки. А их предводительница уже ловко надела на свою изящную головку красивый венок и в предвкушении льстивых ахов и охов крутанулась на одной ножке и замерла в изящной позе. Но блондинка не дала кавалерам и слова сказать и, приблизившись к троице, с уже знакомым нам задорным смешком не проговорила, а как бы пропела:
– Ну, хороша ты, Люсинда, истину говорю – хороша. Вон как парочка твоих почитателей застыла, онемев от восхищения. Здорово ты их выдрессировала. Стоит тебе только за ниточку дёрнуть – они тут же все твои желания мчатся исполнять. Ты бы на всех великосветских балах истинной королевой слыла, жаль они в небытие канули… Ладно, мальчики, вольно. Позвольте нам, кому не дано такое искусство повелевать и миловать, мимо вас просочиться, а то тропинка узкая, не дай бог, наступим на что-нибудь дурно пахнущее. – И она снова засмеялась, звонко и с истинным удовольствием.
У всех окружающих, за исключением, впрочем, той, кого она назвала Люсиндой, тоже улыбки расцвели. Люсинда – назовём и мы так эту молодую красавицу, – сморщив слегка, но так, чтобы не переборщить, своё прелестное личико, произнесла, как хлыстом щёлкнула:
– Проходи поскорей, Ирочка, а то за тобой, даже если ты ни во что непотребное не вляпаешься, всё равно душок вонючего лошадиного пота тянется. Мыться чаще следует, если ты с лошадок не слезаешь, да ещё в такую жару.
Ирочка молчать не стала, а хлёстко ответила:
– Лучше уж пусть лошадками пахнет – они животные благородные, – чем псиной, которой от тебя разит.
– Девочки, девочки, успокойтесь! – раздался нежный голосок третьей, до тех пор молчавшей девушки. – А то вы сейчас столько наговорите, что завтра смотреть друг на друга не сможете, стыдно обеим будет.
Было очевидно, что все эти молодые люди знакомы уже много лет, да и дружат с давних пор – возможно, с раннего детства. Поэтому рассориваться никто не хотел, и мир потихоньку вернулся в их небольшое общество. Воинственные позы сами собой исчезли, на губах появились улыбки, Люсинда и Иришка, раскинув руки, обнялись, и дальше все три девушки пошли вместе, что-то оживлённо обсуждая. Двое молодых людей двинулись следом, всё так же в нескольких шагах позади своей «дамы».
Тут подросток, не обращавший внимания на разгорающиеся впереди страсти и, по обыкновению, молчавший, что-то негромко произнёс. Это было настолько удивительно, что все сразу же повернулись в его сторону:
– Что ты сказал, Виталик? – спросила третья девушка. – Мы не расслышали.
– Там глаз, – произнёс тот, кого назвали Виталиком, и для убедительности ткнул пальцем в большой пучок осоки, вознамерившейся вылезти прямо на тропинку.
– Вечно ты, Виталинька, выдумываешь, – проговорила не тронувшаяся с места Люся, в то время как Иришка дёрнула изо всех сил подругу, которая так и продолжала всё это время держать своей тонкой, изящной ручкой её пухлую руку, и с криком:
– Нинуля, за мной! – в несколько прыжков преодолела расстояние, разделявшее её и Виталика, склонившегося над краем тропинки, и разочаровано проговорила:
– Никакого глаза не вижу.
– Да ты не туда смотришь, – услышала она ломающийся подростковый голос. – Вон видишь, широкий такой лист осоки, засохший весь? Видишь?.. Ну, коричневый он… – И снова: – Видишь?.. Вот, а теперь смотри: над тем местом, где он к стеблю присоединён, глаз виднеется, чёрный такой, круглый. Видишь?
– Вижу, вижу. Вот он моргнул… Действительно глаз, на бусинку похож, – проговорила Ирина, в то время как вся компания собралась за спиной Виталика, который по праву первооткрывателя протянул к обнаруженному им глазу руку.
Из-за стебля осоки стремительно вынырнула небольшая округлая птичья головка и, больно ткнув в руку острым клювом, снова спряталась в спасительной траве.
– Смотрите, ещё и дерётся! – с обидой в голосе проговорил юноша, или ещё мальчик – кто это разобрать может, да и как понять, когда это великое таинство происходит – переход из детства во взрослую жизнь.
Теперь уже двумя руками Виталий забрался в гущу травы и вскоре извлёк оттуда белую, с серо-голубыми разводами на крыльях небольшую птичку, которая яростно вырывалась и издавала пронзительные гневные крики, особенно когда руки касались безжизненно свисающего правого крыла.
– Чайка… – Как заворожённый Виталик смотрел на птицу, понявшую, что вырваться не удастся, и смирившуюся со своей участью.
– У неё крыло сломано, а так ты её в жизни бы поймать не смог, – как приговор произнесла Людмила, а Пётр, один из её верных пажей, или как их там называют, констатировал, как главный среди всех собравшихся специалист:
– И вовсе не сломано, а дробинкой прострелено. Видите в плечевой косточке выемку? Это след от дробинки.
– Я её домой отнесу, моя мама кого хочешь вылечит, – встрепенулся Виталий, и топот его ног быстро растаял за поворотом тропинки.
Через десять минут он уже протягивал птицу своей матери, Нине Архиповне, которая посмотрела на чайку, но даже дотрагиваться до неё не стала, не то что в руки взять.
– Принёс, значит, принёс. Пусть живёт, она нас не стеснит, – и тут же принялась обустраивать место, предназначенное для новой жилицы.
Раз, два, ещё несколько движений – и освобождён угол на застеклённой терраске, пара перестановок – и уже почти всё готово.
– Виталик, принеси кусок фанеры из сарая.
Заметив, что сын хотел отправиться за фанерой с чайкой в руке, Нина Архиповна добавила:
– Да оставь ты птицу. Тут её никто, кроме тебя, обидеть не сможет.
Вскоре большая дверь, роль которой исполняла та самая фанера, заняла своё место. Чайка, забившаяся в самый дальний угол своей выгородки, легла на пучок сена, который младший брат Виталия, по прозвищу Серый, принёс с чердака.
– Ну а теперь пойдём чайку попьём. Ужинать будем, когда отец приедет, – позвала Нина Архиповна братьев.
Через полчаса, когда все напились чая с пирожками с клубникой, уже начавшей созревать на огороде, мама, внимательно посмотрев на своих детей, спросила:
– Ну что, сыты? – и, заметив согласные кивки, продолжила: – А чайка, вы думаете, голодной должна оставаться? Мы же даже не знаем, сколько времени она там, на берегу пруда, в траве сидела. Ну ладно, там она хоть траву могла пощипать, правда, я не знаю, едят ли чайки траву. Хотя с голоду чего только не съешь, – тут же добавила она.
– А что вообще они едят, чайки эти? – спросил Серый.
Это был восьмилетний мальчик, довольно-таки крупный для своего возраста, светловолосый и чрезвычайно белокожий. Этим он был похож на отца, у которого кожа тоже была белой-пребелой. Стоило только сыну с отцом оказаться на солнце, как кожа моментально краснела, а через пару дней слезала целыми пластами. Так им и не удавалось позагорать, как всем нормальным людям.
– А едят чайки… – задумалась было Нина Архиповна, но тут же нашла ответ: – Ну, на воле они рыбкой питаются. Поймают, в воздух подбросят – и ртом своим, который у них клювом называется, ловят.
Она помолчала немного. Затем неожиданно вопрос задала:
– Вот ты мне, Сергей, ответь. Зачем чайка пойманную уже рыбку в воздух подбрасывает, чтобы снова её ловить?
Заметив, что Виталий вперёд подался, она остановила его порыв:
– Вижу, вижу, Виталик, что знаешь, но мне хочется, чтобы твой младший брат сам эту задачку решил, без подсказки. Он ведь уже вырос.
Серый аж напрягся весь, так сильно ему хотелось и маму не подвести, и самому себе доказать, что он действительно вырос. Он думал. Думал, думал, а потом взмолился:
– Вы мне хоть капельку намекните, я не понимаю, с какой стороны искать ответ на этот вопрос.
– Искать всегда всё надо с самого начала, а где начало у рыб? – глубокомысленно принялся объяснять Виталик и закончил так же глубокомысленно: – Вот там и ищи.
– Я понял, понял! – закричал Серый. – У рыб чешуя и плавники вдоль тела от начала, то есть от головы, идут, поэтому глотать их с головы и нужно, ведь если с хвоста начать, то плавники и чешуя всё горло раздерут.
– Хорошо, это каждому понятно, а подбрасывать-то зачем?
– Так у рыб тяжелее всего голова, поэтому они головой вниз и падают.
– Молодец, додумался, – только и сказала мама и пошла к ужину на стол собирать, по дороге заметив: – Папа голодный вот-вот с работы должен приехать, мне его накормить надо. А кто же у нас чайку покормит? Ведь она так и помереть от голода может.
– Серый, за мной! – закричал Виталик. – Пойдём пока червей накопаем, а завтра с самого утра мелких рыбёшек ловить отправимся.
К всеобщему удивлению, червяков чайка ела с удовольствием. Сергей их подбрасывал в воздух, а птица ловко клювом подхватывала на лету, и червь буквально пролетал в её горло.
После ужина вся семья, и даже жена брата Нины Архиповны Зинаида со своей дочкой Наткой, на терраске собралась, где папа Виталика раненую чайку осмотрел, а потом свой вердикт вынес:
– Кость должна срастись, только её надо в лубок положить.
Скоро две палочки были не только аккуратно обструганы – у них даже выемки в толщину кости появились. Чайка, на удивление, не сопротивлялась, когда ей шину на крыло накладывали да бинтовали – наверное, птица поняла, что большие и страшные существа ей лишь добра желают.
Дня через три чайка в доме совсем освоилась, бегала за всеми, как домашняя собачонка, утром терпеливо ждала, когда братья на пруд сбегают, чтобы чего-нибудь вкусненького ей принести. А как только видела перед собой лоток с водой, в котором рыбёшки плавают, начинала вначале кричать, призывая, по-видимому, в гости своих подруг, а уж затем приступала к пиршеству. Голову в воду настолько стремительно опускала, что рыбёшки не успевали увернуться. Чайка первую попавшуюся поперёк туловища хватала, голову из воды вытаскивала, крутила ей, чтобы воду стряхнуть, затем делала резкий рывок вверх, клюв приоткрывала, и рыбёшка, вырвавшись на свободу, взлетала, чтобы, покувыркавшись немного, вниз головой на землю упасть. Вот тут-то чайка клюв как можно шире раскрывала, и рыбёшка без задержки отправлялась прямо в её желудок. И так она могла проделывать бесконечное количество раз. Складывалось впечатление, что это прямо прорва какая-то ненасытная, а не маленькая птичка.
Времени, чтобы гулять возле пруда с компанией, у Виталика больше не стало – чайка требовала неустанного внимания. Подруги даже беспокоиться начали, уж не случилось ли чего с этим маленьким мальчиком, как они его между собой называли. Вот ведь удивительное дело: таскался он за ними – на него и внимания не обращали, а перестал на глаза появляться – сразу же почувствовали, как будто потеряли нечто важное и необходимое. Вот и решили они в гости к Виталику наведаться да узнать, что же такое с ним произошло.
Чайка, как только они к калитке подошли, сразу забеспокоилась, крик подняла – мол, чужие идут. Нине Архиповне эти ребята не то чтобы не нравились, просто были они намного старше сына, и она проявляла вполне закономерное материнское беспокойство – не перенял бы Виталик у них что-нибудь нехорошее. Однако встретила она гостей весьма дружелюбно, на терраску пригласила да чаю предложила, от которого те, к её удовлетворению, отказались. Людмила на правах лидера начала было объяснять, что их к ним в дом привело, но тут чайка, замолчавшая, как только гости на терраску зашли, снова вскрикнула. Ирина тут же вскочила со стула, на который её Нина Архиповна усадила, и к выгородке метнулась.
– Чайка, – с удивлением произнесла она. – Это что, та самая, с перебитым крылом?
– Конечно, – проговорил Виталик, который до этого от волнения и смущения ни разу ещё и рта не раскрыл, с гостями поздоровался и то кивком головы. – Я же говорил, что моя мама кого хочешь может вылечить.
Посидели девушки для приличия ещё пару минут и ушли. А на следующий день с самого утра отправились вместе с братьями пропитание для чайки добывать и затем с удовольствием наблюдали, как птица с рыбьей мелочью расправляется. Так и стало день за днём повторяться. Чайка уже совсем освоилась и по утрам даже стала своим криком братьев будить. Тем тут же вставать приходилось, ведь чайка затихала, только когда Виталик или Сергей ноги с кровати спускали. А если никто этого делать не желал, то она начинала всё пронзительней и пронзительней кричать.
И кто бы мог представить, что через пару дней эта почти идиллия закончится. Вечером домой к Виталику пришла двоюродная сестра Натка с необычной просьбой. Нашла она в траве ежа и принесла домой, а мама её вместе с ежом выгнала. Вот Натка его к братьям своим и притащила. Тут надо пояснить, что Натка чуть ли не с рождения домой всякую живность волокла: собак бездомных, кошек бродячих – в общем, всех подряд. Тёте Зине это, конечно, не нравилось, а девочка никак понять не могла, чем провинились все эти бродячие да бездомные, что для них даже вот такой капельки места жалко. И Натка всегда пальцами показывала, насколько эта капелька мала.
Пожалел Виталик сестру и взял ёжика на постой. Как оказалось, зря. Знал бы, чем эта жалость обернётся, с крыльца бы её вместе с ёжиком спустил. Но вместо этого Виталик ежу домик в коробке из-под телевизора оборудовал, а коробку к себе в спальню затащил – захотелось ему посмотреть, чем же этот зверёк заниматься будет. Ёжик первым делом в сено залез, которое Серый с чердака приволок, да там и затих. «Заснул, наверное», – решили братья. Ежи же сумеречные животные, им полумрак нужен. И действительно, как только на улице смеркаться стало, ёж из сена вылез и давай по коробке топать. Маленький, маленький, а таким топотуном оказался.
Нина Архиповна пришла на шум и велела ежа на улицу вынести. Пусть там топает. Виталик подумал-подумал да и решил коробку с ежом на терраске оставить. Не беда ведь, если он там топать начнёт: в доме стены толстые, ничего не будет слышно. Налил он ежу целое блюдечко молока и долго любовался, как ёжик молоко лакает, прямо как кошка, только у него это смешней получалось. Молоко закончилось, ёж вроде бы успокоился и вёл себя вполне прилично, пока на терраске свет горел и люди мимо ходили. Наконец, свет погасили, и все спать отправились.
Не успели взрослые с детьми по кроватям улечься, как их поднял на ноги дикий крик. Выбежали на терраску – а там жуткая картина. Ёж чайке в больное крыло вцепился и давай его трепать. Птица уже вся в крови, а ёжик всё никак не успокоится. Еле-еле его оторвали от бедной чайки. Пришлось даже ножом зубы ежа разжимать, так сильно он в жертву вцепился. Оказалось, что он в коробке, где сидел, дырку прогрыз, выбрался оттуда и на чайку напал.
Выбросили ежа с высокого крыльца. Чайку от крови отмыли, перевязали. Всё терпеливо перенесла птица, даже когда ей раны йодом дезинфицировали, лишь немного подёргалась – и всё, ни разу не пикнула.
Дверь на улицу закрыли поплотнее и снова спать улеглись. А утром обнаружили чайку мёртвой, обгрызенной со всех сторон. Добрался всё же ёж до своей добычи. Уж как ему это удалось, никто не знает. И вроде терраска высоко над землёй расположена, но вот случилось так…
Когда горе немного утихло, папа Виталику сказал:
– Видишь, каким жестоким финал всей этой истории оказался. Жестоким, но поучительным. Теперь ты знаешь, что, прежде чем помощь кому-то предложить, узнать надо, а нуждаются ли в ней те, кому ты помочь хочешь, чтобы историй вроде той, что сегодня произошла, с тобой больше не случалось.
