Владимир Жестков
Жилины. История семейства. Книга 2

Полная версия

© В. Жестков, текст, 2024

© Издательство «Четыре», 2024

Глава 1
Жилины. Сентябрь 1990 года

Сидели мы с папой на кухне и молчали. Он выговорился и отдыхал после долгого рассказа, а я в себя никак прийти не мог, да и было отчего.

Тут мама на часы посмотрела:

– Что это вы сидите, как будто нам никуда идти не нужно? Нам уже бежать пора, если ты не хочешь, чтобы твоя Любовь нас на платформе метро ждала. – Это она уже ко мне обратилась.

Мы с отцом спохватились и заспешили на выход. Я хотел было свой плащ на вешалке у родителей оставить, но мама решительно его сняла и себе на руку повесила.

Из квартиры мы почти бегом к лифту направились. Пока его ждали, я глянул на часы:

– Мам, а куда это мы гоним? Ведь ещё не горит. У нас времени целая куча осталась. Чтобы до «Маяковки» добраться, всего двенадцать минут нужно, а сейчас ещё без двадцати, да там ещё минимум пять минут ждать придётся, пока Любаша вниз спустится. Часы у тебя, матушка, спешат, наверное. Давайте прогулочным шагом пойдём.

Этот свой монолог я закончил, как раз когда лифт не спеша с шестого этажа спустился. На улицу вышли и нога за ногу в сторону метро побрели, решили, что лучше так неспешно идти, чем в метро у эскалатора без толку стоять. Я у мамы плащ свой забрал и даже на себя его напялил. Вроде к вечеру попрохладней стало, авось не вспотею.

Мы уже несколько минут на «Маяковке» около эскалатора простояли, а Любы всё не было и не было.

– Вон она, – послышался мамин голос.

Люба спустилась, обнялась с родителями, тут же подошёл поезд в сторону «Автозаводской». Народа было битком. Рабочий день закончился, шёл пресловутый, растянутый во времени час пик. Мы втиснулись в вагон, по поездной трансляции прозвучало: «Следующая станция «Площадь Свердлова». Осторожно, двери закрываются», – и поезд помчался по тёмному туннелю. Сдавили со всех сторон. Душно, жарко, а на мне ещё этот чёртов плащ – и зачем я сегодня в него влез, сам не понимаю. Весь день он мне покоя не давал. Вспомнилось известное выражение: «Как сельди в бочке». Образно и действительности соответствует, только что рассола не хватает, зато едкий запах пота свою специфику вносит.

Со всех сторон зазвучало: «На следующей будете выходить?» – и началось броуновское движение. Одним нашим временным попутчикам вот-вот с облегчением выдохнуть удастся, они на следующей станции отсюда выбраться сумеют, а другим, в том числе и нам, ещё малость потерпеть придётся. Ну, нам-то с Любой не привыкать, мы так каждый день домой возвращаемся, а вот родителям каково? Мучиться, конечно, недолго, один прогон, и мы тоже покинем эту душегубку, но до того счастливого момента ещё немного подождать придётся. Ведь мы сейчас к самому большому пересадочному узлу приближаемся. Мало того что находится он под центром города, центральней не бывает, так там ещё и три популярнейшие ветки московской подземки пересекаются. Сейчас больше половины пассажиров из вагона вывалятся, а ещё больше попытаются туда залезть, поезд же к сплошным спальным районам стремится. Вот тут главное – успеть следом за выходящими к дверям пробиться да там вцепиться в поручни с такой силой, чтобы тебя входящий поток к противоположной стене не унёс. Нам на следующей самим выходить.

Ну вот и «Новокузнецкая». Сейчас мы на другую ветку пересядем и через несколько остановок сможем на волю выбраться. Такова специфика жизни в столице. Передвигаться здесь достаточно сложно. «Но всё равно я Москву ни на какой другой город, пусть там подобных проблем совсем не будет, не променяю. Здесь жизнь кипит, ключом бьёт. Я здесь как рыба в воде, и если меня всего этого лишить, я сразу же загнусь», – думал я, пытаясь сжаться и стать меньше, пока мы с каким-то толстяком местами менялись. Мне свободной рукой плащ пришлось придерживать, чтобы с него все пуговицы не улетели. На «Новокузнецкой» вместе с нами тоже вышло полно людей, и все первым делом выдыхали, а затем, толкаясь и обгоняя друг друга, устремлялись на выход или на пересадку, как будто опаздывали куда, хотя большинство домой ехали. Но это уж привычка такая, словно если не потолкаешься всласть, то чего-то лишишься или недополучишь.

До «Академической» добрались без проблем – народа, конечно, много, но всё же не так, как в центре. Вот теперь ещё минуток пятнадцать пешочком – и всё, мы к Петуховым прибудем. На родителей посмотрел – вроде ничего они, держатся. Наверху, на воле, тепло и ещё солнышко на небе висит, греет заметно так, что я плащ снова снял. Люба из своей вроде небольшой, но весьма ёмкой сумки красочный полиэтиленовый пакет выудила, плащик мой аккуратно сложила и в него запихнуть умудрилась. Хорошо так стало, легко даже. По Профсоюзной машины мчатся, народ куда-то торопится, а мы стоим, пытаемся разобраться, в какую сторону нам идти следует. Поняли наконец и потихоньку пошли.

Далеко продвинуться не удалось, лишь до первой скамейки дошли. Мама на неё свою сумку поставила и сказала:

– Вы как хотите, а мне передохнуть надо, – и на лавочку эту уселась.

Ну и мы все рядышком пристроились и ножки свои вытянули, пускай тоже отдыхают. Смотрю, папа даже глаза прикрыл. Задремал, что ли, или чувствует себя не очень? Мама тоже запереживала:

– Саш, ты как? – и только заметив его улыбку, успокоилась: – Напугал даже, – а затем сама глаза прикрыла и начала на солнце греться.

Ну и я успокоился, понял, что они в себя таким образом приходят.

– Ладно, пап, что время терять, давай продолжай.

У меня как будто зуд внутри начался, так узнать захотелось, чем там всё закончилось. Или, скорее, продолжилось, ведь вот они мы, потомки тех людей, о которых папа рассказывает, на лавочке сидим да ножками болтаем.

– Ты понимаешь, – начал он, – столько событий тогда всяческих произойти успело, что рассказывать долго придётся.

Он на часы, на столбе у перехода висевшие, посмотрел, убедился, что там без двадцати восемь, и продолжил:

– Времени у нас с тобой всего ничего, я пообещал, что мы к восьми, ну самое позднее – к началу девятого у них обязательно будем. Поэтому что толку сейчас начинать. Ну, минут пятнадцать мы с тобой на эту информацию потратим, и бежать придётся. Задерживаться не хочется. Тем более вон, посмотри, сестрица моя старшая, Алевтина Фроловна, со своим супругом из метро вышли, оглядываются, пытаются понять, куда им идти. Выходов понаделали столько, что разобраться, где ты оказался, приезжим, типа нас, трудно. Так что давай пойдём вместе с ними потихоньку. Потом я тебе всё доскажу.

Он встал и закричал:

– Аля, Коля, давайте сюда!

Дядя Коля был высоким, широкоплечим и очень сильным мужчиной. Помню, когда тридцать с лишним лет тому назад мы ездили вместе с ним за грибами, он влёгкую нёс такую огромную корзину, доверху наполненную дарами леса, что я, тогда уже подросший четырнадцатилетний мальчишка, мог протащить её не больше сотни метров, а после почти падал на землю в изнеможении. Да и сейчас он производил впечатление довольно крепкого человека. Глядя на его прямую спину и скорее впалый, нежели привычный, отчётливо выдающийся у большинства пожилых людей живот, никто не мог поверить, что ему уже далеко за восемьдесят. Лицо у дяди Коли было продолговатое, тщательно выскобленное, седые волосы на голове аккуратно подстрижены, никаких следов лысины даже не намечалось. Крупный прямой нос, отчётливо обрисованные губы, серые и тоже крупные глаза в обрамлении седых ресниц и чёрточек бровей. Весь его вид излучал надёжность и гарантировал спокойствие. Тётя Аля, в отличие от мужа, была среднего росточка, довольно-таки полная седовласая старушка. Казалось, она, как колобок, катится рядом со своим супругом.

Когда они к нам подошли, то прежде всего с моими родителями в своё удовольствие наобнимались, а уж потом с нами здороваться принялись.

– Фимка должен ещё подъехать, мы с ним договорились около метро встретиться, – сказала тётя Аля. – Нигде их не видно? Выходов тут понаделали столько, что запутаться можно, – повторила она папины слова.

– Вон они, по той стороне идут, оглядываются, – разглядел их дядя Коля. – Видите, четверо медленно так идут? Теперь около столба остановились. Впереди Ефим с Еленой, сразу за ними Владислав и кто-то из дочерей – судя по фигуре, Тамара.

Тут я их тоже увидел и вперёд метров сто пробежал даже, чтобы напротив них оказаться.

– Владик! – что было мочи закричал я и рукой замахал.

Они увидели, тоже руками махать начали и к подземному переходу направились. Владька шахматист первоклассный, он мастером спорта был, и я с ним садиться за шахматную доску не рисковал. А вот папа – тот, бывало, даже обыгрывал его, но, правда, всё это осталось лишь в нашей памяти: давненько мы с братом моим двоюродным не встречались в такой обстановке, чтобы можно было доску на стол поставить. Как правило, мы виделись на каких-нибудь семейных сходках, когда даже поговорить толком и то не получалось, что уж тут о шахматах мечтать.

Один раз, правда, наша встреча в необычном месте произошла. Было это в марте далёкого 1960 года. В московском театре имени Пушкина начался матч на звание чемпиона мира между двумя Михаилами – Талем и Ботвинником. Попасть туда в качестве зрителя было практически невозможно: билеты, по-видимому, не продавали, а распределяли среди шахматистов и их окружения. Около Центрального шахматного клуба на Гоголевском бульваре была вывешена огромная доска, на которой показывались все сделанные соперниками ходы. В тот день действующий чемпион мира и претендент на это звание играли первую партию матча. Я там оказался случайно, шёл мимо, увидел огромную толпу, на секунду остановился – понять, что да как, да и задержался. Было не очень холодно, но это если активно двигаться, а на месте стоять, как там пришлось, – замёрзнуть можно быстро. Вот все и переминались с ноги на ногу, подпрыгивали, стоя на месте, – в общем, пытались шевелиться изо всех сил. Каждого очередного хода приходилось ждать достаточно долго, до цейтнота было далеко, и соперники, особенно Ботвинник, думали подолгу.

Рядом стоял какой-то мужчина, явно сильно замёрзший. Ушанка у него была натянута до упора на голову и завязана под подбородком. Сам он весь съёжился и, будучи и так небольшого росточка, стал выглядеть как какой-то школьник, скорее даже семи-восьмиклассник, чем выпускник. Он непрерывно пытался шевелить плечами и сильно дрожал. В этот момент демонстратор длинной палкой с крючком на конце снял какую-то фигуру со своего места и перевесил её на другую клетку. Народ ахнул. Я не смог понять этого хода, ну не был я шахматистом – так, умел передвигать фигуры, и всё, – а там-то собрались знатоки игры. Вот они и начали комментировать этот ход. Сразу же все согрелись, эмоции жару поддали. Больше всех мой нечаянный сосед крутиться стал. Он хватал всех окружающих за рукава и задавал один и тот же вопрос:

– Ну ты видел? Ты видел? Как он пошёл! Какая жертва!

Голос показался мне знакомым, и когда он обернулся ко мне и, вцепившись в моё пальто, начал меня тормошить, я понял, кто это.

– Владик, осторожно, ты же меня так уронить можешь, – почти прокричал я, поскольку в царившем вокруг гомоне трудно было расслышать друг друга.

Сосед опустил руки, всмотрелся в моё лицо и произнёс только одно:

– Вань, прости, сразу не признал.

Таль блестяще выиграл ту партию и повёл в счёте. Ну а в конце концов досрочно выиграл и весь матч и стал самым молодым чемпионом мира на то время. Тогда мы с Владиком достояли до конца партии и потом долго сидели на станции «Арбатская», пытаясь согреться.

Любопытный человек – мой двоюродный брат. Он намного старше меня, более чем на десять лет. Родился в то время, когда в моде было давать всякие придуманные имена. Вот и ему такое досталось – Владилен. Что в переводе на общечеловеческий язык означает ни много ни мало «Владимир Ленин». Когда он получал паспорт, то попросил внести туда небольшое изменение и стал Владиславом. Но родители – по привычке, наверное, ну не из упрямства же – до сих пор кличут его Владиленом, а мы, все остальные, называем Владиком.

Они начали выходить из подземного перехода, когда вся остальная родня, кроме меня, ещё только на подступах к нему была. Я-то самым первым подбежал. Во главе их процессии шагал дядя Фима, как всегда опираясь на красивую, с инкрустацией трость, подаренную ему кем-то на семидесятилетие. Тогда, незадолго до юбилея, он упал, сломал ногу и ходил прихрамывая. Тросточка ему очень понравилась и стала его постоянной спутницей, хотя даже опираясь на неё, он вполне отчётливо продолжал прихрамывать. Небольшого роста – пожалуй, самый низкорослый из мужчин в нашей семье, – он при этом был и самым полным. Не толстым, нет, он был именно самым полным. Почти круглое лицо также отличало его от других членов нашего семейства, да и две большие залысины на совершенно седой голове были нам не свойственны. До сих пор иногда сёстры над ним добродушно подшучивали, что он в нашей семье какой-то подкидыш. «Фима, а может, тебя там, в роддоме, подменили или просто спутали и наш подлинный брат живёт себе поживает и даже не знает, что он – это вовсе не он?» – начинала эту песню чаще всего тётя Муся. Всегда всё происходило по одному и тому же когда-то кем-то придуманному сценарию. Вначале дядя Фима делал вид, что не обращает внимания на эту подначку, потом начинал делать вид, что сердится, но даже делать вид, что сердится, не умел, и все смеялись, поскольку то, как он это делал, действительно было смешно.

Тётя Лена была под стать ему: такая же невысокая, такая же полная и при этом такая же неунывающая. Он влюбился в неё, как только познакомился во время учёбы на рабфаке. Она то ли не видела этого, то ли умышленно не обращала на него никакого внимания. Мало того, даже вышла замуж за студента из их же группы, но вскоре они разошлись, и дядя Фима своего добился, или, скорее, дождался, они с тётей Леной поженились. К тому времени у неё уже родился ребёнок – тот самый Владик. Дядя Фима его усыновил, и все вокруг считали, что они самые что ни на есть родные люди. Всего у дяди Фимы с тётей Леной было четверо детей: ещё один сын и две дочери. Но лишь старшая из них, Ираида, пошла в нас, Жилиных: была высокой, со спортивной фигурой, хотя и слегка сутулой. Младшие же дети, дочь Тамара и сын Алексей, во всём походили на своих родителей.

Собрались мы, пообнимались, как это у близких людей, давно не видевших друг друга, водится, и принялись за расспросы. И первым делом дядя Фима спросил:

– Аль, а ваши-то дети где?

– Вероника на конференцию в Крым улетела. На её любимой обсерватории она сегодня доклад делает, а Юлий чувствует себя не очень, дома решил остаться. Да ему тоже в каком-то архивном обществе выступать, заодно подготовиться хочет. А вот где ваши Алексей с Ираидой, это я у вас спросить хочу.

– Лёшка в командировке, он теперь в новой компании работает. Производством химического оборудования хотят заниматься. Вот и полетел на какой-то комбинат в Ангарск. Он под Иркутском находится. Там вроде заинтересовались их разработками. А Ирка на юга умахнула, ей отпуск дали.

– Так, – огляделась тётя Аля, – значит, не хватает только Валентина с Таисией. – И она требовательно на моих родителей посмотрела.

– А у него, – улыбнулась мама, – завтра тоже доклад, то ли на учёном совете, то ли ещё где. Попросил извиниться за него. Ну а Тася без него никуда не ходит.

Дядя Фима рукой махнул:

– Тогда, если никого больше не будет, пойдёмте скорее, там нас заждались, небось.

– Постойте, а Мария-то где? – спросил папа.

– Да Матрёна с самого утра у Петуховых, готовить помогает. Холодец свой любимый дома сварила и к Лине притащила. В общем, при деле она там. Линка на работу даже не пошла, с отцом крутится. Они уже с утра в больницу съездить успели. Вроде далековато больница находится, на Варшавке или Каширке где-то. Сейчас придём – узнаем, что там да как.

– Тебе-то откуда всё это известно?

– А мне Игорь перед самым нашим выходом из дома позвонил, попросил кое о чём да заодно рассказал, что у них делается.

До Петуховых добрались быстро. Идти было всего ничего, а наше старшее поколение такой темп взяло, что мы, молодые, едва за ними поспевали. По дороге так, парой слов со своей сестрицей перекинулся, и всё. Тамара тоже химик и работает в том институте, куда многих моих сокурсников, скорее даже сокурсниц, распределили, так что общих интересов у нас немало, но в основном расспрашивала она, хотя в чём в чём, а в любопытстве её обвинить было сложно. Я только потом догадался. Насели, небось, на неё мои знакомицы: расспроси да расспроси, как у него дела, – вот она и старалась.

Первой, кого мы увидели, когда перед нами распахнулась дверь, была тётя Муся. Всё такая же маленькая, пухленькая и очень подвижная, несмотря на свой довольно-таки преклонный возраст. В одной руке она держала сковородку с чем-то издававшим настолько призывный запах жареного то ли мяса, то ли ещё чего, но точно с мясом связанного, что слюнки сами по себе во рту скапливаться начали, только успевай их сглатывать, а то наружу потекут, а другой дверь придерживала, пока мы всей толпой в маленькую прихожую набивались.

– Откуда вас столько сразу? Договорились, что ли, и у метро встретились? – спросила тётка и чуть сковородку не уронила. Хорошо, тётя Аля рядом оказалась, перехватить успела.

Мы с Любой первым делом на кухню пошли – Лину искать. Ну где ещё может хозяйка находиться, когда гости собираются, а она их сама встречать не выходит? Ответ вполне очевидный: на кухне, у плиты возиться должна. Так оно и оказалось: сидела на корточках и что-то там колдовала в духовке. Я сзади подкрался и поцеловал её в самое темечко.

– Игорь, не мешай, видишь, занята, – услышали мы.

– Вот не знал, что тебя муж в макушку привык целовать, надо было мне до ушка дотянуться, – засмеялся я.

– Ой, Ванька! – обернулась Лина. – Прости, я думала, что это мой резвится. Привет, ребята, рада вас видеть. Только погодьте пару секунд, я сейчас всё переверну – и буду в вашем распоряжении.

Действительно, не прошло и минуты, как Лина встала, и я смог её как следует рассмотреть. Невысокая, но ладно скроенная у меня сестра. Несмотря на такой уже, знаете, серьёзный возраст (шестьдесят пять – это, я вам скажу, не двадцать пять), выглядела она очень хорошо. Ни тебе излишней полноты, которая у большинства женщин к таким годам набирается, ни худобы, до которой некоторые себя изнуряют, – нормальная такая дама средних лет, или бальзаковского возраста, кому что угодней, предстала перед нами. Морщин на лице тоже особо не прибавилось – так, пара складок у уголков губ, да на лбу несколько старых морщинок змеилось. Волосы тёмно-каштановые, явно незадолго до того крашенные, а накануне уложенные, – вот, пожалуй, и всё, что в ней недавнюю именинницу выдавало. А глазами её, двумя тёмными вишенками, глубоко посаженными, и вовсе можно было любоваться и любоваться.

– Ты уж извини, сестрица дорогая, что мы отсутствовали на празднике в честь твоего, не знаю уж, как и сказать, то ли юбилея, то ли не юбилея – в общем, того знаменательного дня, когда ты на свет появилась. Что тебе дарить, тоже не знаем. Здоровья бы побольше да годочков ещё столько же, но мы ведь не волшебники, это нам не дано. А вот сувенирчик некий мы для тебя специально с берега моря привезли.

И я протянул Лине небольшое изделие, размером чуть поболее ладони. Оно было искусной рукой вырезано из выброшенной на берег коряги и чем-то напоминало лодочку. Там и нос, слегка удлинённый, виднелся, и корма, немного закруглённая, была, и мачта чуть наклонно торчала, да и гребец, сидящий на дне этой посудины, весь нахохлившийся и на голову капюшон натянувший, просматривался.

– Представляешь, – продолжал я, – на рынке в Сочи, где если что из сувенирной продукции и можно увидеть, так это раковины рапанов, усеянные приклеенными к ним мелкими ракушками, да крупную гальку с надписями типа «Привет из Сочи» и всё такое прочее, у одного продавца-старичка я заметил всякие поделки из деревяшек, явно на берегу морском найденных. Только море могло так ветки и стволы деревьев обработать. Так вот этот старичок, местный умелец, из них такие прелестные вещицы навыделывал, что только удивляться можно. Там я и обнаружил эту лодочку, да ещё и названную ну прямо для тебя. Вот смотри. – И я указал на меленькие, соразмерно самой лодчонке, буковки, змеившиеся по самому боку от носа к корме: «Плыть долго». – Вот ведь что он придумал. Ну, мы и решили: пусть это пожелание поможет тебе в такой форме, в какой ты сейчас находишься, плыть ещё очень и очень долго. Ровно столько, сколько сама захочешь.

Лина меня в щёчку поцеловала, сувенир взяла и направилась в большую комнату. Мы с Любой за ней как приклеенные шествовали. Она к книжной полке, на стене висящей, подошла и лодку эту на самое видное место поставила.

Квартирка у сестры маленькая. Хоть и трёхкомнатной числится, но комнатушки все как клетушки. Строили же у нас «хоромы» для народа. Руководствовались при этом правилом немудрёным: пробраться мимо друг друга можно – ну и хорошо. За столом все с трудом поместились, но и, по правде сказать, немало нас там набралось. Хозяев только шестеро: Лина с Игорем, их дочка Марина, нашему Валентину ровесница, с мужем Сергеем да двое их детей, Машка с Пашкой, оба малолетки ещё, – а с дядей Никитой так и вовсе семеро получилось. Да нас, гостей, двенадцать, итого девятнадцать человек – виданное ли дело столько народа за один стол усадить. Уж чего они там нагородили, чтобы обычный стол в размерах увеличить, не знаю, но то, что мы сидели на досках струганых, на нормальные стулья положенных, это я своей задницей ощутил. Всё же на доске сидеть – это не на стуле, намного менее удобно.

Дядю Никиту во главе стола посадили. Он у нас гость нечастый, только по случаю в Москву заезжает, а тут вот два раза подряд ему пришлось в это утомительное путешествие отправляться. Я его не видел очень долго, лет семь, а может, даже и восемь. Так уж получалось всё время: дважды, а теперь уже даже трижды, он сам приезжал, и каждый раз меня в Москве не было. Пару раз я в командировках был, а вот последний – в отпуске. Но самое главное – я не смог приехать на его чествование по случаю девяностолетия. В Воронеже даже торжественное заседание в его честь устроили. Шутка ли, старейший коммунист области, а в Союзе таких, как он, вступивших в РКП(б) ещё в 1918 году, единицы. По этому случаю руководство нашей страны даже наградило его орденом Дружбы народов. В Воронеж приехало множество наших родственников, и не только из разных городов СССР, но и из-за границы. Оказывается, некоторые из двоюродных или троюродных братьев нашего деда уехали после революции, а сейчас их потомки проживают в разных европейских странах, и многие из них на торжествах присутствовали. Из Франции даже целая семья приехала. Мне они какими-то троюродными или четвероюродными братьями и сёстрами приходятся. Но самое главное – из Аргентины, куда в поисках лучшей доли ещё в конце прошлого века перебрался двоюродный брат нашего прадеда со всей своей семьёй, приехал восьмидесятилетний брат юбиляра, о котором никому ничего не было известно. Как он узнал о юбилее, никто так и не смог разобраться.

А вот мне, к сожалению, приехать не удалось. Целая череда случайностей, следующих одна за другой, вынудила меня остаться в Москве. В день празднования девяностолетия Никиты Фроловича Жилина мне пришлось сидеть на учёном совете, где проходила защита кандидатских диссертаций сразу двух соискателей, у каждого из которых я был единственным руководителем. Не буду долго объяснять, как и почему это произошло, скажу лишь, что я вполне доверял обоим и без меня они должны были точно так же прекрасно защититься, но уехать я не мог, поскольку в таком случае у нас не было бы кворума.

С моей точки зрения, внешне он совсем не изменился, как законсервировался. Очки разве только появились – я его вроде бы в очках раньше не видел. Нет, для чтения они у него были, это точно, но вот за столом – не помню. Ну да это очевидно, почти у всех с возрастом зрение портится; у многих оно никудышным становится, а вот у дяди Никиты вроде бы не совсем уж поганое. Правда, папа говорил, что почки его беспокоят, вот он и вынужден в Москву приехать. Но всё равно Никите Фроловичу ни за что его года дать нельзя. Видно, конечно, что человек уже старый, но что ему за девяносто, в жизни не подумаешь.

Продолжить вспоминать, когда и по какому случаю он в Москву приезжал, дядька мне не дал. Рюмку поднял и слова попросил, но вставать и долго говорить не стал. Так, со своего стула приподнялся немного да пару слов произнёс. Именно пара получилась, я не один раз их пересчитал:

– За встречу, – и всё.

Коротко, но ёмко. Звон раздался, это все друг с другом чокаться принялись. Я так вообще из-за стола выбрался и всех по кругу обошёл, чтобы никого не пропустить.

Не хотелось об этом думать, но мыслям не прикажешь, они сами в голову лезут, когда им это заблагорассудится, поэтому невольно тревожные мыслишки, как я их отгонять от себя ни пробовал, в голову проникали: «Возраст-то у них у всех какой – в любую минуту старуха с косой заявиться может и ту тоненькую ниточку, которая их с нами соединяет, своим хорошо наточенным инструментом одним неуловимым движением перерезать может. Вот тогда мы и ещё раз соберёмся, только в несколько поредевшем составе, и так будет продолжаться до тех пор, пока она не успокоится и от нашей семьи не отстанет, за других примется. Вот и надо мгновения, пока все ещё живы, беречь, холить и лелеять, слушать их мудрые разговоры, а уж воспоминания так просто на магнитофон записывать, поскольку никогда и нигде мы того, что знали эти люди, узнать больше не сможем».

Так я сидел и думал, ну а пока думал, часть разговора, который за столом завязался, прослушать успел. Пришлось срочно включаться. Речь шла о том, что прописали дяде Никите десять процедур каких-то, поэтому придётся ему целых две недели в район Битцевского лесопарка ездить – там новую клинику открыли.

– Мы, – это Лина говорила, – сегодня туда больше часа добирались, вначале на метро, а потом ещё на двух автобусах с пересадками.

Я на Любу посмотрел, а она уже мне головой кивает – согласна, мол. Вот ведь какое это счастье, когда тебя вот так, совсем без слов, с одного только взгляда понимают.

– Дорогие мои, – вклинился я в переговоры своих старших родственников, – дозвольте мне слово молвить. Мы с Любой живём сейчас вдвоём – это раз. Комнат у нас три, из них две спальни – это два. Ну а третье и главное: наш дом стоит в том самом Битцевском лесопарке, куда дяде Никите необходимо каждый день ездить. Так, может, он у нас поживёт? Ей-богу, ему у нас будет и спокойней, и чуток покомфортней, чем здесь, да и стеснять ему никогоне придётся. Ведь здесь он вынужден будет кого-то с насиженного места согнать, а у нас две кровати остались без дела. С тех пор как детишки подросли и по своим домам разбежались, их кроватям уж надоело без толку стоять. Мы бы сегодня, не откладывая всё это, на такси сели да к нам перебрались. Как вы все к этому относитесь?

Оказалось, что все всё поняли правильно и к нашему предложению отнеслись с пониманием. Можно было бы, если бы кто-нибудь протокол вёл, записать туда: «Постановили: переехать на время лечения Жилину Никите Фроловичу в квартиру Жилиных Ивана Александровича и Любови Михайловны».

Все старики сразу же успокоились, ближайшая судьба брата ихнего, Никиты, была решена, вот на меня они все и уставились.

– Слушай, Иван, – обратился ко мне их заводила, дядя Ефим, сразу же, как только все перестали головами кивать, что, мол, согласные они с моим предложением. – А вот ответь ты нам, племяш. Донеслось до наших ушей, что ты намерился роман про нашу семью писать. Правда ли это?

Я как привстал, за грибочками потянувшись, так и плюхнулся на досточку свою с размаху.

– Дядя Фима, откуда ты это взял? И мыслей у меня таких никогда не было. Рассказами своими меня папа действительно заинтересовал, и даже очень. Жду не дождусь продолжения. Но роман писать? Нет, не моё это дело. Никогда не писал и не собираюсь.

– Ну, статей ты написал немало, – перебил меня дядя Ефим. – Я тут любопытства ради пару твоих научно-популярных статеек, которые «Наука и жизнь» опубликовала, прочитал. Интересно и познавательно, вот что я тебе скажу. Так что берись за этот труд, наш дорогой племянник. Мы в тебя верим и тебе это поручить готовы. Как вы все считаете? – обратился он к сидящим за столом.

До меня донеслись одни только одобрительные голоса. Я плечами пожал и решил эту ерунду, что он наговорил, из головы своей выбросить. Да, написал я по просьбе редакции журнала две научно-популярные статьи, и, честно признаюсь, мне это дело даже понравилось, но роман… Нет, на это я своё согласие не дам.

Пока я всё это обдумывал да в голове своей крутил, за столом уже совсем другие разговоры пошли, и в основном о болячках всяческих. Ну, думаю, сейчас всё совсем в другую степь пойдёт, ведь старикам на темы здоровья разговаривать совершенно не следует. Заботиться о здоровье – это да, но разговоры разговаривать – вредно. Вот я и решил воспользоваться папиным советом и фразу ту, которую он меня записать заставил, огласить:

– Эй, господа хорошие, товарищи дорогие, на секундочку остановитесь, болячки ваши никуда не уйдут за это время, а вы меня послушайте.

Подождал, пока все в полное недоумение придут и замолчат, да фразу ту начал на память читать, как будто я её всю жизнь знал. Вот ведь как меня отец тогда завёл своими разговорами. Медленно, чуть не по слогам говорил, так чтобы они все прониклись:

– Ну вот, вернулся я с Фроловской, со всеми расплатился, товар новый заказан был и в Жилицы привезён да в амбар загружен. Пришло время рассказать… – дошёл я до этого места и замолчал, с интересом на них всех глядючи.

Первой в себя тётка Муся пришла. Она подбоченилась так, глаза прикрыла и совершенно не своим голосом проговорила:

– …рассказать обо всех тех страшных…

А дальше они все, дядя Фима и обе тётки, хором продолжили:

– …событиях, что с весны, как я в Лапино ушёл, произошли.

Папа сидел, на меня ошарашенного смотрел и во всё своё лицо улыбался. Давненько не видел я такой улыбки своего родителя. А брат с сёстрами его тоже друг с другом попереглядывались, а затем как принялись смеяться. Дядя Ефим первым в себя пришёл:

– Ванятка, откуда ты это выкопал? Я уж забыл совсем, а тут из меня эти слова сами полезли неудержимо.