Владимир Марфин
Когда страна бить прикажет…
«Я насадил тебя как благородную лозу, самое чистое семя;
как же ты превратилась у Меня
в дикую отрасль чужой лозы?»
Иеремия, 2, 21.
… Пулемётная очередь простучала совсем близко. Вслед за ней тут же рассыпалась вторая. Коротко защёлкали отрывистые винтовочные выстрелы. Пули завизжали, зацокали, метя стены, деревья, столбы, коновязи. Вскинулась, оборвав поводья, и повалилась, мелко дергая ногами, подстреленная лошадь. Кто-то громко и жалко завыл, вероятно, ужаленный пулей.
– Красные на хвосте! Уходим! Уходим! – закричал приведший банду бывший писарь полка Кирилл Голутвин, торопливо сдирая с плеч золотые поручичьи погоны. – Лиходеев! Дозорцев! Я вам говорю!
Казаки, дробно клацая затворами карабинов, вскакивали в сёдла и, пригибаясь к мятущимся по ветру гривам коней, рысью и намётом уносились прочь. Только несколько самых непримиримых и приверженных к крови продолжали расстреливать пленных, то и дело оглядываясь на дорогу, по которой стелилась наступающая красная лава, трудно сдерживаемая бешено отбивающимся арьергардом банды.
Озверевший хорунжий в разодранной черкеске бегал вдоль шеренги обречённых, опуская притупившийся от долгой рубки клинок на головы и плечи красноармейцев.
– В капустняк их! В окрошку!.. В печень… в душу… в звезду!..
Голос его оседал, срывался, переходя с сипа на хрип, пенно пузырящаяся слюна стекала с оскаленных зубов, а раскосые жадные рысьи глаза, казалось, не выдержат напряжения и лопнут, растекаясь по обрюзгшему усатому лицу жидкоструйными желтушными белками.
Семеро иссеченных шомполами и нагайками женщин в ожидании своей участи стояли у сарая. С ужасом наблюдая за жуткой расправой, ни одна из них не плакала и не молила о пощаде. Лишь жена комполка Переверзева, синеглазая, белокурая, тоненькая, как девочка, прижимала к себе девятилетнюю дочь и, закрывая ей глаза, шептала успокаивающе:
– Ничего, ничего… это всё скоро кончится… Слышишь, наши идут! Это папа… наш папа!..
Перестрелка усиливалась, придвигаясь всё ближе. За воротами штаба промелькнули несколько отступающих бандитов. И влетевший во двор черный всадник, похожий на ворона, в развевающейся бурке и косматой папахе, завизжал заполошно, размахивая маузером:
– Лиходеев! Заровский! Поручик Голутвин! Все по коням! Давай! Не задерживай, братцы!
Палачи с разбегу ловко вскакивали на коней, на скаку дорубывая и достреливая раненых.
– А шо с бабами делать? – захрипел хорунжий, осадив перед атаманом своего жеребца. – Господин есаул, а бабьё, шо ж, оставим?
– Да руби-и! – гаркнул тот. – Добивай, коль успеешь!
– И девчонку?
– А то! Иль с собой её, сучку…
Исступлённо огрев плетью то и дело шарахающуюся и встающую на дыбы вороную, есаул вихрем вынесся со двора, беспорядочно паля через плечо по каким-то видимым лишь ему целям.
– Ей-хе-хе! Ага-га-га! – сипло захохотал хорунжий и, пришпорив коня, налетел на женщин.
– Па-адай! -отчаянно вскрикнула мать, оттолкнув от себя дочку, и сама с длинным стоном тут же упала на неё, разнесённая от плеча до пояса сумасшедшим кривым булатом.
В тот же миг чья-то пуля достала хорунжего. Ухватившись рукой за грудь, он свалился с коня и, натужно повизгивая от страха и боли, на карачках пополз в конюшню. Но у самых дверей не менее жестокая сабля с беспощадной оттяжкой опустилась на его шею, и слетевшая с неё голова покатилась, безобразно подпрыгивая и кувыркаясь, под тяжёлые, запекшиеся в грязи и крови копыта распалённых красноармейских коней.
Кто-то сильный и плачущий, поднял девочку на руки… Кто-то что-то кричал ей в ухо… А она, обезумевшая и обеспамятевшая, молча всматривалась в искажённое мукой лицо отца и не узнавала его, молодого, тридцатилетнего, поседевшего сразу, в одну минуту.
– Зая… Заинька… Зайчик… Ты жива, ты не ранена? – потрясенно шептал он, обнимая, оглядывая, ощупывая её, не сводя в то же время глаз и с жены, чьё безжизненное тело укладывали на плащ-палатку ординарец и трое подоспевших бойцов.
А затем всё вокруг закружилось, померкло, и из чёрно-лиловой клубящейся мглы неожиданно вызверился воскресший хорунжий, и с оскаленной пастью бросился на ребенка, норовя по-звериному впиться в обнажённое слабое детское горлышко…
Задыхаясь от горя, слыша собственный крик, Зинаида Сергеевна открыла глаза и зажмурилась, не веря, что это был сон. Сон проклятый, навязчивый, невыносимый, до мельчайших подробностей повторяющий всё, что случилось пятнадцать лет назад в летнем лагере отцовского кавалерийского полка, на который напала летучая банда.
Это была одна из самых удачливых анненковских банд, что всю первую половину двадцать третьего года вызывающе рейдировала вдоль советско-китайской границы. Выйдя из Хайхэ в конце июня, она скрытно переправилась через Амур, с ходу смяв и изрубив две ближайшие погранзаставы , а затем понеслась по открытым тылам, пепелищами и виселицами отмечая свой путь. Первоначальной её целью был Благовещенск, но туда её не допустили, и она, гонимая и окружаемая, уходила то на юг, то на север, хитроумно петляя, запутывая следы, с истеричным безумием обречённых прорываясь к заветному маньчжурскому берегу.
Несомненно, что в некоторых местах у неё были пособники, хорошо осведомленные о планах красных. И это полностью подтвердилось, когда, совершив обходный маневр и опять оказавшись в тылу преследователей, она ночью ворвалась в палаточный городок, почти полностью открытый и незащищённый.
Полк гонялся за бандой. А оставшиеся в лагере полувзвод охраны, санитары и хозобслуга, застигнутые врасплох, не успели оказать достойного сопротивления и были или порубаны, или взяты в плен.
Вот тогда и объявился Кириллка Голутвин, уже месяц как числившийся в без вести пропавших. В офицерском мундире, с окровавленной шашкой в руке, он совместно с хорунжим и ещё тремя убийцами сам творил суд и право над бывшими товарищами. Хотя какими товарищами могли быть золотопогоннику эти грязные и тупые портяночные хамы?
Медсестёр и жену командира Людмилу Георгиевну пытал тоже он. Он, такой сверхуслужливый ещё совсем недавно, так безмерно, казалось бы, любящий детей. Сколько разных забавных деревянных поделок подарил он в то лето Зинульке, как при встречах с ней радовался, смеялся, шутил!
А потом отыгрался «за все унижения», отомстил, поглумился, насладился сполна. И ушёл, как сквозь землю, во время последнего боя, улизнул, ускользнул, просочился, исчез… Двести с лишним бандитов полегли в лютой схватке. Мясорубка была страшная, пленных не брали. А его не нашли, хотя в точности знали, что он был до конца в том кровавом аду…
Судорожно вздохнув, Зинаида Сергеевна открыла глаза и посмотрела на часы. Можно ещё было полежать, понежиться, но чудовищный сон, отбив охоту, снова вызвал смятение и бурю в душе. На протяжении минувших лет он по нескольку раз в год неизменно повторялся, и всякий раз Зинаида Сергеевна падала духом, ожидая непредвиденной неприятности и беды. Это было проверено уже много раз, и она даже не пыталась противиться той фатальной безысходности, что овладевала ею в такие дни.
Нехотя откинув одеяло, она спустила с дивана ноги, нашарила на ковре лёгкие парчовые шлёпанцы и, подойдя к окну, отодвинула штору.
День обещал быть сухим и ясным. И хоть это сулило какое-то облегчение, потому что всю неделю в Москве шёл дождь и народ измучился от постылой промозглой сырости.
Выглянув в коридор и убедившись, что в ванной никого нет, Зинаида Сергеевна, схватив мыло, пасту и полотенце, поспешила туда. Наскоро приняв теплый, успокаивающий душ, она, вернувшись, включила чайник и уселась перед стоящим в простенке между окном и балконом высоким, в инкрустированной чёрной раме зеркалом, недовольно и придирчиво рассматривая себя.
Что ни говори, а двадцать пять – это именно двадцать пять, четверть века, треть намеченной к исполнению жизни, благотворно избавленная от девичьих иллюзий и требующая определенной житейской мудрости, появляющейся у женщин с опытом и годами. Однако лицо , отражённое в старинном, кое-где подернутом временной желтизной, венецианском стекле, было свежим как у семнадцатилетней, а слегка подведённые на японский манер глаза светились так печально и праведно, что ей стало немного не по себе. Посидев еще немного, Зинаида Сергеевна распушила щёткой коротко подстриженные, делающие её похожей на миниатюрного милого подростка, белокурые вьющиеся волосы и, сочтя туалет законченным, принялась за чай.
Между тем в коридоре уже начались хождение и суета. Заскрипели и захлопали двери соседских комнат, кто-то громко прокашлялся, кто-то с кем-то заспорил, вероятно, из-за очереди в туалет или из-за места на кухонной плитке, которой Зинаида Сергеевна по возможности старалась не пользоваться. Отношения её с жильцами были натянутыми, однако выяснять что-то с кем-то, тем самым еще более усложняя их, ей совсем не хотелось. Пусть живут, как живут, пусть кусаются, ссорятся, ей то что до того? Какое дело? Не хватало ещё из-за квартирных склок нервы себе портить.
Наведя порядок на столе, Зинаида Сергеевна закрыла форточку, натянула легкую гипюровую жакетку и, взяв сумочку, вышла из комнаты, притворив за собой тяжёлую, с резными замысловатыми филенками дверь, сухо щелкнувшую кодированным английским замком.
Коммунальный коридор, весь заставленный и завешенный какими-то шкафами, тазами, ванночками, был обшарпан, широк и длинен. И пока она с отвращением преодолевала его, торопливо постукивая по полу каблучками легких лакированных туфелек, двери нескольких комнат приоткрылись и оттуда поочередно выглянула вся в бумажных накрутках на голове пенсионерка Розалия Марковна, густобровый и носатый переплетчик-надомник Гудилин и прыщавый семиклассник Филька Куцев- разгильдяй, второгодник и онанист.
Блудливо уставясь на стройные, обтянутые телесным шёлком ноги женщины, Филька мысленно принялся её раздевать. Но Зинаида Сергеевна, каким-то образом почувствовав это, обернулась и так брезгливо и громко хмыкнула, что застигнутый на месте преступления юнец воровато скукожился и исчез так же быстро, как и появился.
И всё же главное испытание поджидало Зинаиду впереди. Арасбей Кардигаев , облысевший ветеран Гражданской, изучающий с помощью лупы показания висящих на стене электросчетчиков, моментально пресек своё фискальное занятие и, раскинув большие, мохнатые, делающие его похожим на обезьяну, руки, с придыханием и квохтаньем поспешил навстречу соседке.
– Вах, вах, ва-ах, какой узюм, какой персик! Так и скушал бы сразу! Проглотил не разжевывая! – распалялся он, беспокойно поглядывая в сторону кухни, откуда в любой момент могла вынестись и пойти в атаку его неукротимо ревнивая жена Лаиса Ахмедовна.
Эта «милая» худая и нервная дама ради жертвенной своей любви была готова решительно на всё и не раз поочередно устраивала соседкам та-акие скандалы, что некоторые из них, в том числе и Зинаида Сергеевна, не желая встречаться с ней, избегали появляться даже на кухне.
«Начинается! – горько подумала Зинаида, сразу вспомнив свой вещий мучительный сон. – ёерт бы взял эту жирную гадину. На весь день теперь настроение испортит…»
– Ну, зачем ненавидишь? Почему презираешь? – задыхаясь, шептал между тем бывший буденовец, и его большие угольные, похожие на влажные агаты, глаза застилались скупою слезой умиления.
Эти вечные шкодливые мужские наскоки доводили Зинаиду Сергеевну до белого каления. И хотя сама она никогда никому не давала никакого повода, сладострастный Арасбей и унылый переплетчик, и отсутствующий сейчас метростроевец Грумов, и даже сопливый распущенный Филька увивались за ней, в меру сил и бездарного воображения обещая секретный «лямур» и безумное неземное блаженство.
Беспощадная война с этими придурками третий год шла не на жизнь, а на смерть. И хотя победительницей из всех «сражений» неизменно выходила Зинаида, силы были на исходе, и она уже не раз подумывала о переезде на другую квартиру.
Однако до сердечной боли жаль было оставлять свою просторную светлую комнату с куртуазным плафоном и ампирной лепкой на потолке, выходящую высоким стрельчатым окном и балконом на Кремль, так легко и просторно раскинувшийся на левом берегу Москвы-реки. Жаль было и красивой белой трехэтажки с родовитым баронским гербом на модерном фронтоне, и всего этого ухоженного тихого района, с его тополями и липами, тесными уютными сквериками и ажурной вязью оград и решеток некогда дворянских и купеческих особняков.
– Разрешите пройти, Арасбей Исутинович, – тихо попросила она, и в голосе её прозвенело железо. – Гражданин Кардигаев, пропустите меня!
– Да, пожалуйста, пожалуйста, я вам разве мешаю, – оскорблённо насупился Арасбей и, предупредительно вскинув руки вверх, тут же спрятал их за спину. – Проходи, джангюльджан, имеешь полное право!
Он натужно втянул в себя свой нависший над штанами «бурдюк» и надменно отвернул лицо в сторону, создавая видимость бесстрастия и незаинтересованности. Но стоило Зинаиде Сергеевне продолжить движение, как две цепкие волосатые конечности сомкнулись на ее талии и слюнявый липкий рот потянулся к губам, обдавая вонью водочного перегара, кильки, лука и давно не чищенных кривобоких гнилых зубов.
– Жи-и-изн отдам, полюби только, крошка! – молодецки воскликнул обрусевший турок и вдруг охнул, отпрянув, согнулся пополам от жестокого удара в солнечное сплетение.
– В другой раз вообще изувечу, – яростно пообещала Зинаида и стремительно вышла вон, не обращая внимания ни на вопли поверженного конармейца, ни на визг разъяренной жены его, как всегда, опоздавшей к исходу баталии.
Утро было прекрасное. Солнце полыхало в чистых окнах домов, в лаке и никеле проносящихся по дороге легковушек, в говорливых плескучих водах раззолоченной им Москвы-реки. Прыткий ветерок шелестел в траве и кустах, обвевая лицо, и залетал под платье, норовя взметнуть как можно выше голубой воздушный крепдешин. От нахальства этого озорника Зинаида Сергеевна смущённо ахала и приседала, придерживая руками парашютно вздувающуюся юбку, и сердито косилась на встречных мужчин, откровенно улыбающихся и любующихся ею.
Мысли снова и снова возвращались к былому. Нет, ничто не забылось и не остыло в душе. Только боль поутихла, стала менее острой, а вот ненависть жгла, неугасшая, неукротимая. Сколько раз представляла себе Зинаида новую встречу то с хорунжим, то с Голутвиным, и каждый раз её сердце холодело от жестокой и твердой решимости отомстить.
Однако хорунжий получил своё ещё тогда. А Голутвин… Говорили, что в том же двадцать третьем году его взяли в Чите и вскоре расстреляли. Но, спустя пару лет, один из сослуживцев отца рассказал, что неожиданно встретил Голутвина в Харькове, побежал за ним, но тот прыгнул в трамвай, и, пока преследователь ловил извозчика и догонял вагон, поручик сумел скрыться. Так ли это было или нет, сказать теперь трудно. Однако за долгие годы, встречаясь с разными людьми, Зинаида Сергеевна поняла, что скрываться враг может под всякой личиной и распознать его зачастую почти невозможно. Лишь какая-то случайность, неверный шаг, роковая ошибка или глупая оплошность могут выявить, выдать и разоблачить затаившуюся рядом опасную гадину. Несколько подобных случаев произошло на памяти Зинаиды. И одним из самых неприятных и непростительных было её безрассудное короткое замужество, о котором она до сих пор вспоминала с отвращением и страхом.
Сейчас это можно списать на её девическую глупость и ветреность, но тогда она была ослеплена красотой, эрудицией, манерами Фёдора. Самый молодой преподаватель университета, с блеском защитивший кандидатскую и уже работающий над докторской, он из тысяч студенток выделил её и отдал предпочтение именно ей. Как же было не возгордиться и не закружиться юной головке, как можно было не ответить любовью на его любовь!
В нём уже видели будущего декана факультета. Сам Крыленко приглашал его на ответственную работу в Наркомюст!
Но затем всё сразу круто изменилось в их жизни.
Зинаиду и раньше тревожили его резкие высказывания о руководителях партии и правительства, о насильственной коллективизации, разорении крестьян и сознательной люмпенизации рабочего класса. Фёдор считал, что социализм в стране развивается не по Марксу, а по Дюрингу, что случившийся голод вызван искусственно, и ответственность за гибель миллионов людей непосредственно лежит на Сталине и его окружении. Всё это говорилось поначалу с опаской, вроде как бы где-то от кого-то услышанное, но затем стало преподноситься в форме абсолютных истин, которые Зинаида пыталась оспорить, но всякий раз, сражённая неопровержимостью доводов мужа, смущённо умолкала и впадала в апатию.
С каждым днём она чувствовала всё большее раздвоение в душе. Но, пытаясь сохранить и укрепить любовь к Федору, согласиться с его позицией, а следовательно принять и оправдать её, не хотела и не могла. Эта отчужденность и непримиримость постепенно перенеслись и на личные отношения, становящиеся с каждым днем все запутанней и прохладней. Не найдя в жене достаточного понимания и сочувствия, Фёдор стал вызывающе вести себя, иногда не являясь домой по целым неделям, проводя их неизвестно где и с кем.
Дело шло к неминуемому разводу. И когда Зинаида, наконец, заговорила об этом, Фёдор тут же согласился, и вскоре всё было решено полюбовно, без напрасных эмоций и взаимных упреков.
По инерции они продолжали встречаться то на лекциях, которые он читал в МГУ, то у общих знакомых, потрясённых как их быстрым сближением, так и скорым разводом.
И вдруг произошло неожиданное – Фёдора арестовали. И тотчас поползли слухи, что сей Фёдор не Фёдор, а некий Рейнгольд, сын известного в прошлом царского сановника, присвоивший себе чужое имя и чужую прекрасную биографию. С помощью своих, теперь также разоблаченных, покровителей, он пробрался в комсомол и в партию, изнутри ведя активную подрывную работу. Его связи с троцкистами и рютинцами были тщательно законспирированы и открылись случайно во время, казалось бы, безобидного телефонного разговора.
После этого Зинаиду несколько раз вызывали к следователю, и она, ничего не утаивая и стараясь держать себя в руках, подолгу отвечала на все его вопросы. Мысль о том, что она, такая идейная, целых два года жила рядом с врагом народа, угнетала и мучила. И когда следователь однажды упрекнул её в потере бдительности и попустительстве врагу, она просто разрыдалась от обиды и непонимания.
– Ну а как же другие? Те, что верили ему, продвигали, поощряли, позволяли расти? Почему я одна должна быть виновата?
– Мы с другими разберёмся, – ответил чекист. – Только с вас спрос особый. Вы всё время были рядом! И обязаны были, и знать, и видеть…
– То есть попросту следить? – не выдержала она.
– А чего же тут плохого? Это характеризовало бы вас с наилучшей стороны.
– Ну а что бы вы сказали, если б ваша жена… – попыталась дискутировать с ним Зинаида.
Но он, криво усмехнувшись, не дал ей договорить.
– О моей жене сейчас речь не идёт. А вы… бога молите, что вовремя разбежались…
Это был урок жестокий, трагический, научивший её не только осмотрительности, но и полностью повлиявший на дальнейший жизненный выбор.
После смерти матери она до окончания семилетки жила с отцом, получившим дивизию и переведенным в Хабаровск. Однако ухудшающиеся отношения с Китаем и постоянно возникающие конфликты на границе вынудили его отправить дочь в Москву к своему родному брату Алексею и его болезненной и хрупкой жене Маргарите Андреевне.
Зинаида не успела ещё как следует осмотреться и обвыкнуть на новом месте, как пришло сообщение, что комдив Переверзев погиб смертью храбрых в одном из сражений с чжанцзолиновцами на КВЖД. Услышав об этом, она упала в обморок. Теперь, кроме дяди и тети, у неё никого не осталось. И они, потерявшие во время Гражданской своего сына Бореньку, умершего в Самаре от сыпняка, всю свою тоску по детям, всю любовь и нежность страстно перенесли на Зинаиду.
Правда, дядя Алёша, знаменитый в прошлом подпольщик, а теперь один из ближайших помощников Молотова, дома почти не бывал. Да и тетя Рита, несмотря на ухудшающееся здоровье, продолжала работать в МОПРе и в Обществе старых большевиков. Так, оттуда однажды увезли её в Боткинку, из которой она уже не возвратилась.
Вспомнив тетю, Зинаида Сергеевна замедлила шаг и со вздохом оглянулась на знакомые окна на четвёртом этаже большого серого дома, монолитно вознесшегося у Каменного моста.
«Надо будет в воскресенье съездить на Ваганьково. Может, дядя Лёша тоже выкроит часок. Как он там сейчас, всё один да один? Кроме Иры, домработницы, и поговорить не с кем, да и какой от неё прок, у неё лишь женихи на уме… Но и я хороша, – укорила себя Зинаида. – Почти рядом живём, считай, через дорогу. А всё времени нет ни у него, ни у меня. Вот ведь жизнь окаянная, крутимся, как заведённые…»
Из Боровицких ворот Кремля, до которых она незаметно дошла в своей задумчивости, неожиданно выскочили три блестящих «Паккарда» и, не сбавляя скорости, понеслись мимо дома Пашкова вверх, к Арбату. Вытянув шею, Зинаида Сергеевна попыталась разглядеть сидящих в них пассажиров, но все стекла были завешены белыми шторками, и лишь одна на секунду приподнялась, и там вроде бы мелькнуло чьё-то знакомое задумчивое лицо.
Зинаида Сергеевна порывисто дернулась, словно бы устремляясь вслед за машинами, но, перехватив подозрительные взгляды постового милиционера и двоих насторожившихся граждан в штатском, усмехаясь, перешла переход и мимо Александровского сада направилась дальше, совершенно уверенная в том, что только что увидела Сталина.
Ровно в девять утра она вошла в вестибюль своей «конторы», предъявила пропуск молодому, уважительно приветствовшему её дежурному и, поднявшись к себе, быстро переоделась и осторожно стёрла с лица всю косметику, совершенно неуместную на её рабочем месте.
Здесь, в «секретке», Зинаида Сергеевна занималась разбором бумаг, до которых ей не было никакого дела. Сплошь входящие и исходящие в копиях и оригиналах номера, шифры, грифы мелькали перед глазами. Заставляя себя вчитываться в эти аккуратные канцелярские, зачастую просто страшные документы, разделяя их по папкам, для последующей сдачи в архив, она думала о Гладыше, комиссаре ГБ, и о той странной роли, которую он стал играть в её судьбе.
Молодой «волкодав» из охраны Сталина , друг Ежова и Паукера, от которых удачно сумел откреститься, гений Оперотдела, ведающего общей слежкой, арестами, исполнением приговоров, Гладыш несколько месяцев назад взял над ней шефство, как в прямом, так и в переносном смысле. Не скрываясь но от кого, ни на что не обращая внимания, он некоторое время возил её по театрам и ресторанам, ювелирным и комиссионкам, предлагая не стесняться ни в средствах, ни в выборе.
У Зинаиды глаза разгорались при виде всевозможных красивых вещей и драгоценностей, но, однако, хватило ума и воли безоглядно отказаться от них. Она понимала, что комиссару ничего не стоило под благовидным предлогом конфисковать любую вещь и никто, в том числе и е законный владелец, не посмел бы даже пикнуть или протестовать. Но за все эти щедроты затем так же щедро пришлось бы расплачиваться. А чего потребует Гладыш, Зинаида знала, и не в силах допустить, чтобы её покупали как последнюю шлюху, возмущалась и сопротивлялась этому всей душой.
Нёчего говорить, что после неудачного замужества у неё были отдельные увлечения, – жизнь есть жизнь. Однако это были именно у в л е ч е н и я, где она добровольно и охотно отвечала взаимностью на взаимность.
Гладыш же с самого начала повел себя агрессивно. Видимо, он привык, что его чин, положение, наконец, привлекательная внешность гипнотически, мгновенно действуют на женщин. Волевое лицо с лёгкой ямочкой на немного выдающемся вперед подбородке , черные, густые, сросшиеся на переносице брови, из-под которых холодно сверкали светло-серые, почти стальные глаза, умевшие, когда надо, быть удивительно приветливыми и тёплыми, высокий рост и стройная атлетическая фигура привлекали к нему внимание, где бы он ни появлялся. И когда Зинаида в ответ на его бесцеремонный наскок оказала сопротивление и выказала неприязнь, это не столько смутило его, сколько удивило. Несомненно, он мог добиться своего любыми способами, и никуда эта красотка от него не делась бы. Но она была нужна ему не только для постели, и он, видя, что привычный его напор успеха не принес, тут же сменил тактику и начал новую отвлекающую и длительную осаду. Теперь здесь действовало не только его оскорблённо задетое самолюбие, не и прямо-таки бешеный азарт игрока, совершенно уверенного в грядущей удаче.
В комиссионном магазине «Меха» на Пушкинской он заставил её примерить драгоценное манто из соболей, а спустя неделю привез его на конспиративную квартиру и швырнул ей под ноги.
– Михаил Иванович Калинин подарил своей любовнице – певичке Большого – соболя самой царицы, изъятые из спецхрана… Наш же Наркомат достаточно богат… Во, даже стихами заговорил!.. чтобы наши сотрудницы не ходили в обносках.
– Но я не могу это принять… И мне это не нужно! – яростно запротестовала Зинаида, поражаясь в душе поступку «всесоюзного старосты» и прекрасно сознавая, что Гладыш её не обманывает.
– А мы вам это не дарим, – поджав тонкие губы, ответил он. – А лишь временно о д а л ж и в а е м для работы, которая вскоре предстоит. Так что разговор на эту тему окончен, и давайте к нему больше ни возвращаться.
Этот его сухой, неприязненный тон и равнодушно снисходительный и даже насмешливый взгляд заставили Зинаиду Сергеевну подумать, что т а к и м образом НКВД изымает для своих личных нужд товары и ценности. Однако если бы это было действительно так, то за эти меха ей пришлось бы расписаться, а затем снова сдать по ведомости в ХОЗУ. Но прошло уже почти три месяца, а никто о них даже не вспоминал, и, хотя Зинаида не решалась выходить в них на улицу, дома время от времени доставала манто из шкафа и счастливо зарывалась в него лицом, наслаждаясь и галлюцинируя. Почему-то в такие минуты ей мерещились огни и музыка дворянского бала, декольте, бриллианты и красавец гусар, восхищённо укутывающий её в эти меха, а затем увозящий на лёгких санках по вечерней Тверской к цыганам в «Яр»…
А время шло. И Гладыш, как ни странно, ничего больше не требовал и ни на что не претендовал, оставаясь даже наедине с ней сурово сдержанным и вполне официальным. Зинаида терялась в догадках от столь странного поворота в их отношениях, однако так и не удосужилась, а вернее, не посмела спросить, для чего т е п е р ь она нужна ему и на что ей в дальнейшем можно рассчитывать. Она не знала, что за несколько месяцев до этого, в конце прошлого года…
…Руководитель специальной лаборатории НКВД доктор Григорий Майрановский демонстрировал троим ответственным сотрудникам Наркомата эффективный отравляющий препарат «К-2», наконец-то полученный путём трудных исканий. После многих неудач с безендрином, ипритом и дигитоксином нынешний «убийца» действовал почти мгновенно. На глазах у окружающих заключённый, которому словно бы нечаянно оцарапали руку, тихо начал слабеть, задыхаться, съёживаться, а спустя четверть часа его вынесли из комнаты мертвым.
Да, это был не рицин – трижды клятая вытравка из клещевины, – над пропорциями которого мучились почти год. Сколько народу извели, сколько крови себе попортили, и всё впустую. Люди умирали в невообразимых мучениях, агония длилась по нескольку дней. Но их было не жалко, товар дармовой, доставляемый, когда нужно, и в любых количествах. Все приговоренные к «высшей мере социальной защиты», до последней минуты уверенные, что их вывели сюда на медосмотр.
Однако Первое Управление требовало ядов мгновенного действия. Кадры Иностранного отдела были разбросаны по миру, и работа их сводилась не только к политической и промышленной разведке.
Майрановский паниковал. Лабораторию могли прикрыть в любой момент, а его как наиболее «осведомленного» угостить невзначай его же отравой.
Славно было при Ягоде. Фармацевт-профессионал, он ещё со времен ГПУ возился с ядами. Сам же эту лабораторию создал, сам порою присутствовал при опытах, наблюдая и анализируя всё со знанием дела. После каждого визита пузырьки с микстурой и таблетки с порошками, упакованные тщательно, увозил с собой. Однако применял их где-то и на ком-то или так держал, для себя, на всякий случай, известно не было.
Николай же Иванович Ежов, ежище чертов, химией почти не интересовался. Сверхиспытанным методам и средствам доверял. Пулю в лоб или в затылок – и вся недолга! А поскольку страна, хлопкосеющая и рудодобывающая, то металла и пороха на всё хватало.
Только нынешний п р и ш е л е ц мудрей всех оказался. Не чета ни «Аптекарю», ни «Карлику» зажравшемуся. Сам пока з а м е с т и т е л ь, но всем ясно – ПРЕЕМНИК. И все службы и секретки тотчас же под себя подгреб. В том числе и лабораторию, выбрав день, посетил, приказав не прекращать, а наоборот, расширить деятельность.
И буквально через неделю комендант НКВД лично ввёл Майрановского в его новые владения. Вот это был подарок, так подарок. Щедрый. Удобный во всех отношениях, в доме номер шесть по Варсонофьевскому переулку, в первом этаже центральной больницы комиссариата. Из сарая, неприметно во .дворе расположенного, тайный ход вёл прямо во внутреннюю тюрьму. Так что обречённых на опыты тем путем приводили, не привлекая к лаборатории излишнего внимания.
Ну, сотрудники, люди с выдумкой, расстарались после этого, кто как мог. Разрабатывая методику введения ядов, на какие только ухищрения не шли. Подливали, подсыпали, подмешивали отраву в еду и питье, бритвенные станки и зубные щетки, обувь и одежду пропитывали и смачивали…
А потом через камерные глазки следили за процессом, всё дотошно регистрируя в журналах наблюдений.
Так вот, через опыты, к «К-2» и пришли. И уже посмеивались, вспоминая про газы, с изучения которых дело начинали. Те «циклоны» да «фосгены» для лагерей лишь годились. Загоняй народ в «душевки» и – качай на всю железку! А «К-2» индивидуален, и цены ему нет. Растворим, необнаруживаем, ни вкуса, ни запаха. Уколол человек руку пером, ножом, иголкой, зацепил его кто-то остриём зонта или трости, и – всё, до свидания, прощай навеки!
Эти новые инструменты, заражённые и заряженные новым препаратом, и показывал доктор заместителю наркома Фриновскому, начальнику Иностранного отдела Слуцкому и комиссару Государственной безопасности Гладышу, полномочному представителю самого наркома. Руководство с интересом разглядывало «изделия», однако брать их в руки ничуть не стремилось. Да и зачем это делать, если демонстраторы имеются, соответственно экипированные и подготовленные весьма. Хотя даже и из них двое или трое по неосторожности во время опытов погибли.