И я всей болью души почувствую, что за фальшивая монета патріотизма, это – патріотарство. Что за несправедливость, что за возмущающая душу поддѣлка національнаго чувства этотъ «націонализмъ».
Я входилъ въ итальянское собраніе, которое сейчасъ казнитъ иностраннаго артиста только за то, что онъ русскій.
Какая нелѣпая стѣна ставится между артистомъ, талантомъ, геніемъ и публикой!
Какъ испорчено, испакощено даже одно изъ лучшихъ наслажденій жизни – наслажденіе чистымъ искусствомъ.
Какъ ужасно чувствовать себя чужимъ среди людей, не желающихъ видѣть въ человѣкѣ просто человѣка.
Всѣ кругомъ казались мнѣ нелѣпыми, дикими, опьяненными, пьяными.
Какъ они не могутъ понять такой простой истины? Шаляпинъ – человѣкъ, артистъ. Суди его какъ просто человѣка, артиста.
Какъ можно собраться казнить его за то, что:
– Онъ – русскій!
Только за это.
Я въ первый разъ въ жизни чувствовалъ себя «иностранцемъ», чужимъ.
Все былъ русскій и вдругъ сдѣлался иностранецъ.
Въ театръ было пріятно итти такъ же, какъ на казнь.
Я знаю, какъ «казнятъ» въ итальянскихъ театрахъ.
Свистъ, – нельзя услышать ни одной ноты.
На сцену летитъ – что попадетъ подъ руку.
Кошачье мяуканье, собачій вой. Крики:
– Долой!
– Вонъ его!
– Собака!
Повторять объ успѣхѣ значило бы повторять то, что извѣстно всѣмъ.
Дирижеръ г. Тосканини наклонилъ палочку въ сторону Шаляпина.
Шаляпинъ не вступаетъ.
Дирижеръ снова указываетъ вступленіе.
Шаляпинъ не вступаетъ.
Всѣ въ недоумѣніи. Всѣ ждутъ. Всѣ «приготовились».
Дирижеръ въ третій разъ показываетъ вступленіе.
И по чудному театру «Scala», – съ его единственнымъ, божественнымъ резонансомъ, – расплывается мягкая, бархатная могучая нота красавца-баса.
– Ave Signor[6]!
– А-а-а! – проносится изумленное по театру.
Мефистофель кончилъ прологъ. Тосканини идетъ дальше. Но громовые аккорды оркестра потонули въ ревѣ:
– Скіаляпино!
Шаляпина, оглушеннаго этимъ ураганомъ, не соображающаго еще, что же это дѣлается, что за ревъ, что за крики, – выталкиваютъ на сцену.
– Идите! Идите! Кланяйтесь!
Режиссеръ въ недоумѣніи разводитъ руками:
– Прервали симфонію! Этого никогда еще не было въ «Scala»!
Театръ реветъ. Машутъ платками, афишами.
Кричатъ:
– Скіаляпино! Браво, Скіаляпино! Гдѣ же клака?
Когда Шаляпинъ въ прологѣ развернулъ мантію и остался съ голыми плечами и руками, одинъ изъ итальянцевъ-мефистофелей громко замѣтилъ въ партерѣ:
– Пускай русскій идетъ въ баню.
Но на него такъ шикнули, что онъ моментально смолкъ.
Съ итальянской публикой не шутятъ.
– Что же «король клаки»? Что же его банда джентльменовъ въ желтыхъ перчаткахъ? – спросилъ я у одного изъ знакомыхъ артистовъ.
Онъ отвѣтилъ радостно:
– Что жъ они? Себѣ враги, что ли? Публика разорветъ, если послѣ такого пѣнія, такой игры кто-нибудь свистнетъ!
Это говорила публика, сама публика, и ложь, и клевета, и злоба не смѣли поднять своего голоса, когда говорила правда, когда говорилъ художественный вкусъ народа-музыканта.
Всѣ постороннія соображенія были откинуты въ сторону.
Все побѣждено, все сломано.
Въ театрѣ гремѣла свои радостные, свои торжествующіе аккорды правда.
Пытки начались.