Вячеслав Манягин
Святые равноапостольные Кирилл и Мефодий
Придворный университет
В Магнавру, как в главное училище страны были назначены учителями знаменитые византийские ученые, у которых учился и переселившийся в столицу Константин.
Житие сообщает об этом периоде его жизни: «Когда же пришел в Царьград, отдали его учителям, чтобы учился. И в три месяца выучился грамматике и за другие науки принялся. Обучился же Гомеру (древнегреческой поэзии. – В.М.) и геометрии, и у Льва и у Фотия диалектике и всем философским наукам вдобавок: и риторике, и арифметике, и астрономии, и музыке, и всем прочим эллинским искусствам. Так научился всему, как кто-нибудь мог бы научиться одному лишь из них. Соединились в нем быстрота с прилежанием, помогая друг другу: с ними постигаются науки и искусства. Больше, чем способность к наукам, являл он образец скромности: с теми беседовал, с кем полезнее, избегая уклоняющихся с истинного пути на ложный, и помышлял, как бы, сменив земное на небесное, вырваться из плоти и с Богом пребывать.»
Упомянутый в Житие учитель Лев был учеником Михаила Пселла-старшего, родственник сведенного с кафедры патриарха-иконоборца Иоанна Грамматика. Лев слыл человеком ученым, знатоком поэзии, риторики, философии, математики и за свою ученость был в чести у предыдущего императора Феофила, по воле которого был возведен в 839 г. на митрополию в Солуни, где, по свидетельству Кедрина, пользовался большим почетом за свою ученость. На соборе 843 г., одновременно с низложением патриарха Иоанна, был низложен с солунской кафедры и Лев, как причастный к иконоборчеству. Оставшись в Константинополе, Лев стал частным учителем и занимался с детьми из высокопоставленных семейств (о его талантах ученого и инженера свидетельствует хотя бы то, что в Византии он получил прозвание «Математик»), но затем был приглашен Вардой руководить его придворным училищем. Кстати, создание описанных выше престольных механизмов со всеми звуковыми и прочими эффектами приписывают Льву Математику Может быть, именно это и сыграло главную роль в том, что он пользовался уважением властей как при иконоборцах, так и при иконопочитателях.
Второй упомянутый в Житие учитель, Фотий, – будущий патриарх – намного известнее Льва. Человек знатного происхождения, внук святого патриарха Тарасия, вся семья которого пострадала за иконопочитание, он был ярым сторонником православия. Необыкновенно даровитый и любознательный, он всесторонне образовал себя, изучая словесность, философию, правоведение, медицину, историю, но особенно богословие и отеческую письменность. Памятником этой учености служит его знаменитая библиотека. Сам находя высшее наслаждение в научных занятиях и знаниях, он любил делиться ими, любил учительские занятия, заботился о распространении просвещения. Он имел в Царьграде свою школу, откуда и был призван в школу при Золотой палате.
Житие говорит, что Константин был вызван своим покровителем в столицу для того, чтобы «учиться с царем», но это едва ли соответствует действительности. Известно, что Константин прибыл в Царьград не ранее 842 г. Говоря, что Константин вызван был, чтобы учиться с царем, житие затем не говорит, что он действительно учился с Михаилом III. В самом деле, Константин был на 12 лет старше Михаила (в 842 г. последнему было 3 года) и настолько более развит, что мог быть не его соучеником, а только (и то со временем) помощником других учителей в деле обучения малолетнего царя, гувернером или воспитателем.
Ведь самому Константину сначала надо было закончить свое образование в высшей придворной школе. Учеба продолжалась почти шесть лет и завершилась только в 848 г., на 22-м году жизни. В годы учения между ним и его учителем Фотием возникла взаимная симпатия, которая со временем перешла в дружбу. Об этой дружбе Константина с Фотием свидетельствует их современник, римский библиотекарь Анастасий, который назвал Константина fortissimus amicus Фотия.
Отличные отношения сложились у Константина и с Феоктистом, который принимал своего протеже как друга дома, открыл ему доступ в царские палаты для бесед с царем, который уже подрастал и нуждался в умном и добром старшем друге. Как сообщает Житие, Феоктист Логофет любил вести философские беседы с Константином:
«Увидев же, каков он есть, дал ему логофет власть над своим домом и в царскую палату смело входить. И спросил его однажды, сказав: «Философ, хотел бы я знать, что такое философия?». Он же быстрым своим умом тотчас ответил: «Божественных и человеческих дел понимание, насколько может человек приблизиться к Богу, и как делами учить человека быть по образу и подобию создавшего его». После этого еще больше полюбил его и постоянно обо всем спрашивал этот великий и почтенный муж. Он же ему преподал науку философскую, в малых словах изложив большую мудрость.
Пребывая в чистоте, весьма угождал Богу, и оттого еще больше любим был всеми. И логофет, воздавая ему благоговейные почести, давал много золота, он же не принимал. Однажды сказал ему логофет: «Твоя красота и мудрость заставляют меня безгранично тебя любить, а у меня есть дочь духовная, которую я восприял от купели, красивая и богатая, и рода хорошего и знатного. Если хочешь, отдам тебе ее в жены. И от царя большую почесть и княжение примешь. И надейся на большее – вскоре и стратигом станешь» (к этому времени старший брат Константина, Михаил, уже стал стараниями Феоктиста стратигом в одной из провинций империи. – В.М.). Отвечал ему Философ: «Дар богатый пусть будет тем, кто его требует. А для меня нет ничего лучше учения, которым, мудрость снискав, хочу искать прадедовой почести и богатства». Выслушав ответ его, пошел логофет к царице и сказал: «Этот юный философ не любит жизни сей, и чтобы не отпустить его от нас, посвятим его в священники и дадим ему службу. Пусть будет чтецом у патриарха в Святой Софии. Может быть, так и удержим». Так с ним и поступили».
Окончив обучение, Константин принял священнический сан и начал службу библиотекарем в патриаршем книгохранилище при соборе Святой Софии.
Библиотекарь
Как считают некоторые исследователи, Константин, желая последовать примеру выбранного им еще в юности образца духовной жизни, святого Григория Богослова, который по окончании учения удалялся с Василием Великим в пустыню, чтобы там созерцанием и книжным чтением удовлетворять высшим стремлениям духа, стремился покинуть столицу империи. Он недолго пробыл в своей должности харто-филакса и библиотекаря в Святой Софии и исчез из Царьграда. «Константин удалился в отдаленный монастырь Полихрон, расположенный в Малой Азии на берегу Мраморного моря, чтобы переждать очередную смуту. В этом монастыре служил настоятелем его старший брат Михаил, принявший сан под именем Мефодий…»[32]
Однако известно, что Михаил принял постриг и стал монахом только в 856 г., после гибели их общего с Константином покровителя Феоктиста. Конечно, монастырь в котором подвизались братья, был один и тот же, так что приходится предположить, что либо первым в нем побывал Константин, либо год, в который он тайно покинул Константинополь, указан неверно, и будущий просветитель славян скрывался в монастыре на берегу Мраморного моря намного позже – после 856 г., когда в Полихроне уже поселился его старший брат. Об этом косвенно свидетельствует и тот факт, что побег Константина из столицы увязан с «очередной смутой». И действительно, пока Феоктист был жив и имел влияние на императора и его мать, никакая смута Солунским братьям не угрожала, положение их при дворе было прочным. Все могло изменится когда Михаил III стал совершеннолетним, а Феоктист погиб – что и вынудило братьев бежать в горный монастырь на азиатском берегу Мраморного моря.
С.В. Перевезенцев выстраивает такую последовательность событий: служба библиотекарем в Святой Софии – преподавание в придворной школе философии – диспут с Иоанном Грамматиком – миссия в арабские страны – уход в монастырь к брату. «Окончив учение, Константин принял священнический сан и начал службу библиотекарем в патриаршем книгохранилище при соборе Святой Софии в Константинополе. А вскоре он уже преподавал философию в Константинопольской школе… Славный книгочей и знаток Священного Писания, Константин участвовал в различных богословских диспутах. В прениях ему удалось победить вождя еретиков-иконоборцев Анния… В 851 году Константин в составе византийского посольства побывал в арабских странах, где вел богословские споры с арабскими мудрецами о сущности Святой Троицы и тоже одержал победу. Но стремление к благоверной жизни побудило Константина отречься от мира. Некоторое время он жил в уединении и безмолвии, а затем удалился в монастырь к своему брату Мефодию на Олимп»[33].
О том что Константин ушел в монастырь к старшему брату после возвращения из халифата после прений о вере с мусульманами, пишет и А.Н. Муравьев: «Потом пошел на гору Олимпийскую к старейшему брату своему Мефодию и с ним начал жительствовать, постнически проходя иноческий подвиг и непрестанно упражняясь в молитве и в чтении книжном»[34].
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона так же указывает на то, что в монастырь к брату Константин ушел уже после диспута с Иоанном-Аниием и даже после миссии к арабам и жил в монастыре до 858 г., когда был отправлен к хазарам: «После нескольких лет, проведенных с братом Мефодием в монастыре, на Олимпе, Кирилл, в 858 г., получил новое поручение императора – идти вместе с Мефодием к хозарам-язычникам»[35].
Философ против Грамматика
Разночтения в датировке событий жизни святого Константина-Кирилла присутствуют в различных источниках, описывающих диспут Константина с низложенным патриархом-иконоборцем Иоанном Грамматиком, которого, по вполне определенной причине, Житие называет прозвищем Анния, а историк XIX в. – Ианния:
«Этот Ианний, или Иоанн Грамматик, слывший в свое время великим ученым, некогда синкелл и учитель императора Феофила иконоборца, возведенный им в 833 году на престол патриарший, низложенный собором 842 г., продолжал иконоборствовать и теперь. Вольнодумство соединялось в нем, как то нередко бывает, с суеверием, в виде гадания на воде, по полету птиц, по внутренностям животных и веры в заклинания, чему он выучился, вероятно, в сочинениях древних языческих прорицателей и за что и получил название Ианния (2 Тим. 3, 8) и лекоманта. Тяжкое телесное наказание, которому он подвергнут был по низложении с патриаршества, еще больше ожесточило Ианния. Наказание его, конечно, не было делом великодушия и христианского незлобия; но и Ианний забыл о том, как сам он, будучи в силе при Феофиле, жестоко преследовал почитателей икон, по его внушению мучимы были, например, св. братья Феодор и Феофан начертанные. Только себя считал он обиженным и в ожесточении против православных иконопочитателей доходил до дерзкого кощунства над св. иконами. Гордый своей ученостью и своим прошлым, он любил говорить: «Меня изгнали только насилием, но не могли осилить меня прением». Такими речами некогда сильный синкелл и патриарх производил соблазн, тем более опасный, что несмотря на последовавшее восстановление иконопочитания, противников его было еще немало, так что православные как бы сдерживались заново и повсюду украшать храмы св. иконами, остерегаясь делать это и в самом Софийском храме. Надлежало пресечь соблазн, чинимый закоснелым и неугомонным Ианнием. Константин призван был держать с ним прение в назначенном для сего собрании.»[36]
Житие рассказывает, что этот диспут произошел после возвращения Константина из монастыря в столицу, но увязывает при этом время диспута с церковным собором, на котором Иоанн был извержен из сана:
«…пошел он [Константин] к Узкому морю и тайно скрылся в монастыре. И искали его шесть месяцев и с трудом нашли, но не могли принудить вернуться на ту службу. Но упросили его принять место учителя и учить философии местных жителей и пришельцев, с соответствующей должностью и оплатой. И за это он взялся.
Тогда же патриарх Анний ересь воздвиг, говоря, чтобы не воздавали почестей святым иконам. И собрав собор, обличили его, что неправду говорит, и прогнали с престола. Он же сказал: «Силою прогнали меня, а не победив в споре. Ибо не может никто противиться моим словам». Царь с патрикиями, приготовив Философа, послали к нему, сказав так: «Если сможешь этого юношу победить в споре, то вновь получишь свой престол».
Он же, увидев, как юн Философ, и не ведая, что стар ум его, и сказал тем, кто был послан с ним: «Вы недостойны и подножия моего, как же я буду спорить с вами?» Философ же ответил ему: «Не людского придерживайся обычая, но Божиих заповедей. Посмотри, как ты из земли, а душа Богом создана, так и мы все. И на землю глядя, не гордись, человек, умением спорить».
Вновь отвечал Анний: «Не подобает ни осенью цветов искать, ни старца на войну гнать как юношу некоего». Философ же отвечал ему: «Сам на себя навлекаешь обвинение. Скажи, в каком возрасте дух сильнее тела?» И ответил он: «В старости». Философ же спросил: «На какую битву тебя гоним: на телесную или на духовную?» Сказал тот: «На духовную». Философ же отвечал: «Тогда ты сейчас сильнее будешь, потому не говори нам таких притч. Ибо не ищем ни цветов не вовремя, ни на войну тебя не гоним».
Посрамившись же так, старец повернул разговор в другую сторону и сказал: «Скажи мне, юноша, почему кресту, если он поврежден, не поклоняемся и не целуем его. А вы, и если изображение только по грудь, не стыдитесь честь ему как иконе воздавать?» Философ же ответил: «Крест имеет четыре части. И если одна из них пропадет, то он уже своего образа не сохраняет. А икона только ликом и являет образ и подобие того, кто на ней написан. Не львиный ведь образ, не рысий видит тот, кто на нее смотрит, а первообраз».
И опять сказал старец: «Как вы поклоняетесь кресту и без надписи, хотя были и другие кресты, иконе же, если не имеет она надписи, чей это образ, не творите почести?» Философ же отвечал: «Всякий крест подобен Христову кресту. А иконы не имеют все одного облика».
Старец же сказал: «Бог сказал Моисею: «Не сотвори всякого подобия». Как же вы, сотворяя, поклоняетесь им?» Философ на это отвечал: «Если бы ты сказал: «Не сотвори никакого подобия», – то верно вел бы спор. Но ты сказал: не сотвори «всякого», то есть и «достойного»». На это ничего не смог ответить старец и, посрамленный, умолк».
Собор, упомянутый в Житие, на котором патриарх Иоанн Грамматик был обличен и низложен, произошел не в начале 50-х гг. IX в. (когда Константин уходил в монастырь Полихрон), а, как было упомянуто выше, в 843 г. Так что дискутировать с бывшим патриархом младший из Солунских братьев мог либо в 15 лет, когда он еще только начал свое учение в Константинополе, либо позже примерно на 8 лет, что конечно, более вероятно: к этому времени Константин уже закончил свое образование и сам стал преподавателем философии.
Ольга Судникович считает, что Константину было пятнадцать, когда он стал победителем в диспуте с Иоанном Грамматиком: «В 842 году внезапно умер император Феофил (подозревают, что он был отравлен), и августа (императрица) Феодора тут же отступила от иконоборчества. Фотий поддержал императрицу и выступил с резкими речами против иконоборцев, а юный Константин, которому тогда исполнилось 15 лет, даже вступил в богословский спор с самим патриархом Аннием и вышел победителем»[37].
Исследователь XIX в. Иван Малышевский указывает в своем труде, что диспут между Константином Фмлософом и Иоанном Грамматиком состоялся, когда первому исполнилось 24 года, т. е. около 851 г.[38] На то, что прения бывшего патриарха и молодого «профессора философии» состоялись после возвращения Кирилла из монастыря, указывает и А.Н. Муравьев[39].
Хотя дата смерти Иоанна требует уточнения, но считается, что он умер около 867 г. – так что с этой стороны 851 год не вызывает возражений.
Согласие Константина вернуться в столицу империи и занять, как выражались некоторые историки, «кафедру философии» в том самом училище (впрочем, и его иногда называли на западноевропейский манер – Университетом), которое он совсем недавно окончил, не в последнюю очередь связаны с влиянием на него старшего друга и учителя Фотия, который был не только философом, но и начальником имперской канцелярии. Видимо, именно Фотий смог уговорить своего «превосходнейшего друга» вернуться и принять на себя должность преподавателя.
Константин, который после удачного диспута с иконоборцами получил прозвище «Философ», сохранил с Фотием отличные отношения и продолжал обсуждать с ним философские и богословские проблемы, тем более что будущий патриарх, занимая важнейшую государственную должность, имел свою частную школу, где занимался и преподаванием, и научными изысканиями. Как пишет Иван Малышевский, «молодой и старый профессор, вероятно, оказывали и взаимные услуги в общем деле, скреплявшие их дружбу».
Миссия в халифате
В 851 г. в Константинополь прибыло посольство мусульман, чтобы передать императору вызов на своеобразную богословскую дуэль. Житие святого Константина так описывает этот эпизод: «…агаряне, называемые сарацинами, возвели хулу на божественное единство Святой Троицы, говоря: «Как вы, христиане, думая, что Бог един, разделяете его опять на три части, говоря, что есть Отец и Сын и Святой Дух? Если можете рассказать точно, пошлите людей, которые бы смогли говорить об этом и переспорить нас». Было же тогда Философу двадцать четыре года. Собрал царь собор, призвал его и сказал ему: «Слышал ли ты, философ, что говорят скверные агаряне о нашей вере? Так как ты Святой Троицы слуга и ученик, то пойди, противься им. И Бог, свершитель всякого дела, в Троице славимый Отец и Сын и Святой Дух, да подаст тебе благодать и силу в словах, и явит тебя как нового Давида на Голиафа с тремя камнями, и победившим возвратит тебя к нам, сподобив небесному царству». Услышав это, отвечал Философ: «С радостью пойду за христианскую веру. Что для меня слаще на этом свете, чем за Святую Троицу и жить и умереть». И приставив к нему асикрета[40] Георгия, послали их в путь».
Иван Малышевский указывает на то, что «Житие не говорит, из какого места прибыло посольство. Обыкновеннее полагают, что посольство было от областного эмира г. Милитены, что в Малой Армении, тогда подвластной багдадскому калифу. Нет прямых оснований для такого мнения, составляющего только догадку. Есть другое, кажущееся нам более вероятным мнение, что посольство было от самого калифа или амирмумны, как титуловался калиф в качестве верховного владыки и главы правоверных (мусульман). Сарацины Багдадского калифата были грозными врагами Византийской империи и весьма часто гонителями христиан в пределах халифата, мучителями и тех, которые попадали в плен к ним во время войн с империей. Но вместе багдадские калифы были покровителями наук и искусств, ревнителями образования и для того собирали к своему двору и ученых христиан из греков и огреченных сирийцев, думая возвыситься над христианской империей и самим образованием, возвысить им мусульманство над христианством. К величайшему сожалению, иконоборческие гонения в империи поощряли их в таких притязаниях, предоставляя печальную картину религиозных несогласий в империи, какую с другой стороны представляло старое сектантство среди христиан в пределах халифата. С указанным характером представляются отношения сарацин Багдадского халифата к Византийской империи и христианству особенно ко времени знаменитого Гарун-аль-Рашида (786–808), переходя и на время византийских императоров Амморейской династии, третьим и последним представителем которой был Михаил III[41], современник Константина. Гарун-аль-Рашид, известный своими сношениями с Карлом Великим, был в сношениях и с византийским императором Никифором, который посылал к нему послом Михаила епископа синнадского. Покровительствуя наукам, он желал иметь на службе образованных христиан, но нередко принуждал их к исламу и казнил твердых в вере. Преемник его Аль-Мамун (813–833) приглашал к себе из Царьграда известного нам Льва Философа (будущего учителя Константина), которого однако, не отпустил император Феофил. Сперва довольно благосклонный к христианам, он потом преследовал их по возбуждению мусульманских фанатиков. Известные при Аль-Мамуне споры их о том, сотворен или не сотворен алкоран, показывают и их охоту к религиозным спорам и высокое мнение о своем коране. Преемник его Муттасал Белла (833–842) завоевал родину императорской династии Амморию во Фригии, избил жителей и солдат, а пленных офицеров и генералов в числе 42 увел в Багдад, по другим известиям в Касамару на Евфрате, где заключил их в тюрьмы, подсылал к ним ученых мусульман для совращения в ислам. Но все они оставались тверды в вере, семь лет томились в тюрьме и были замучены 6 марта 845 г., при его преемнике Гарун аль-Ватеке (842–847). Легче стало христианам при следующем калифе Джафар-аль-Муттаваккиле (847–861). Он был в сношениях с императором Михаилом, которые вел именно Фотий, в качестве государственного секретаря. Христиане при этом калифе появились на важнейших должностях в государстве… Но это раздражало мусульман, и фанатики ислама грозили калифу гневом Божиим. Калиф принужден был уступить. Христианам запрещено занимать общественные должности, совершать (общественные) священные обряды, показывать кресты и т. п., взималась двойная подать с их домов, на которых, для большего отличия, ставились изображения богов. В пору этого-то возбуждения мусульманского фанатизма прислано из калифата посольство в Царьград с вызовом на прение о вере…И снарядили Константина к сарацинам, приставив спутником к нему Георгия асикрита, т. е. чиновника от государственного секретаря. Житие не напрасно отмечает, что философу в эту пору было двадцать четыре года. Выбор двадцатичетырехлетнего философа на столь важную и опасную миссию показывает, какое уже высокое понятие имели о нем в царском совете. Далее, житие, по византийскому обычаю, представляет говорящим и действующим на совете царя. Конечно, он здесь был, говорил. Но этот император был еще только двенадцатилетним, и, следовательно, именем его действовали другие. Если этими другими могли быть императрица мать Феодора, Феоктист, Варда, то несомненно был и Фотий, как государственный секретарь, ведавший дипломатическими сношениями. Он-то, конечно, напутствовал его советами и дал ему спутника из своего секретариата»[42].
Прибыв в некий город (это могла быть как Милитена, так и Багдад), названия которого летопись не указывает, Константин увидел, что на дверях домов, принадлежащих христианам, нарисованы знаки, названные Житием демоническими: «…на дверях у всех христиан образы демонские были нарисованы для позора и поругания. И спросили агаряне Философа, говоря: «Можешь ли понять, философ, что это значит?» Он же отвечал: «Демонские образы вижу и не сомневаюсь, что здесь внутри живут христиане. Они же не могут жить с ними и бегут вон. А где такого знака нет снаружи, то с теми там внутри»».
Дальнейшие диспуты, судя по Житию, проходили в том же ключе витиеватой восточной застольной беседы, так что стороны соревновались скорее в острословии, а не в богословии. Намекая как на недавнее иконоборчество в империи, так и на различные христианские секты, приверженцы которых часто находили убежище на Востоке, мусульманские мудрецы («люди мудрые и книжные, обученные многим премудростям, и астрономии и прочим наукам», как охарактеризовало их Житие) пытались «уловить» молодого философа:
«Не чудное ли дело, – говорили они, – что пророк наш Магомет принес нам доброе учение от Бога и обратил многих людей, которые все держатся крепко его закона и ни в чем его не преступают? Вы же, христиане, содержание законов Христовых веруете один так, другой иначе, и каждый творит, что ему угодно: так много между вами разногласий в вере и в образе жизни, и есть между вами называющиеся иноками, которые уставили себе особенное житие и носят черные одежды, а между тем все именуются христианами».
Блаженный Константин отвечал: «Два различных предложили вы мне вопроса: о вере христианской в Бога и о законе Христовом, на деле исполняемом, говоря, что неодинаково веруют и живут называющие себя христианами. Ответствую сперва о вере: Бог наш есть как бы пучина морская, широты и глубины безмерной, непостижимый умом и неизреченный глаголами человеческими, как о нем сказал пророк Исайя: «Род его кто изъяснит?» (Ис. 53, 8), и святой учитель апостол Павел взывает: «О, бездна богатства и премудрости и ведения Божия! Как непостижимы судьбы Его и неисследимы пути Его!» (Рим. 11, 33). В эту пучину многие входят, старающиеся взыскать Бога; те, которые сильны умом и приемлют помощь от самого Господа, безбедно плавают по сему морю непостижимости Божией и обретают себе богатство разума и спасения; но слабые умом, по своей самонадеянности лишившиеся помощи Божией, как бы в гнилых кораблях покушаются переплыть эту пучину и, не в силах будучи, одни потопляются, впадая в ересь и заблуждения, другие же с трудом едва дышат, волнуемые сомнением и изнемогая леностью душевною. Ваша же вера и закон никакого не имеют неудобства и не морю подобны, но как малый поток, который может без всякого труда перескочить всякий, и малый и великий, ибо нет в законе вашем чего-либо божественного и боговдохновенного, но только обычаи человеческие и плотское мудрование. Не положил вам, законодавец ваш, какую-либо неудобоносимую заповедь и не удержал вас от гнева и от похоти бесчинной, но наипаче все вам попустил, вовлекая вас в пропасть, посему и держитесь вы единомысленно закона, по вашим похотям вам данного. Не так Спаситель наш, Христос; не внизу лежащее возводит вверх, верою и добродетелью наставляя человеков, будучи сам творец всяческих: между небесным и земным создал Он человека, который словом и разумом возвышается над скотами, а своим гневом и похотью поставляет себя ниже ангелов. Кто из человеков к чему стремится и приближается, того бывает и причастник, вышних ли или дольных, ибо самовластным сотворил Бог человека и не по нужде, но произволением нашим спасаемся. Закон же Христов не иной есть, как тот, который некогда дан был Моисею на Синае, ибо не пришел Господь разорить закон, но исполнить и, возводя нас к совершенству, дает нам совет чистого жития, хранения девства и иных изрядных добродетелей к лучшему богоугождению, путем тесным и прискорбным вводя нас в жизнь и взывая нам: «Кто может вместить, да вместит» (Мф. 19, 12). Посему и верующие в него христиане одни удобнейшим путем шествуют в честном супружестве, другие же ангельскому ревнуют жительству»»[43].
В целом надо сказать, что и вопросы мусульманских мудрецов, и ответы христианского философа не выходят за пределы привычных штампов житийных повестей, даже когда речь заходит о богословских вопросах.
«Спросили его опять мудрецы сарацинские: «Каким образом вы, христиане, единого Бога разделяете на три Бога, нарицая его Отцом и Сыном и Духом, может ли Бог иметь Сына?» – «Не хулите Божественной Троицы, – отвечал христианский философ, – которую исповедали и древние пророки, не отметаемые вами. Отец и Сын и Дух Святый не три Бога, но три лица в едином существе Божием; Слово же Божие воплотилось в Деве от Духа Святого и родилось нашего ради спасения, как и ваш пророк Магомет свидетельствует в своем Коране: «Мы послали Дух наш к Деве, соизволив да родит». Посему и я поставляю его во свидетели против вас. И праотцу вашему Аврааму, от которого сохраняете обрезание, когда явился ему Бог у дуба Мамврийского, не в трех ли явился лицах? Ибо Авраам увидел трех мужей, пред ним стоящих, и поклонился до земли, говоря: «Господи, если обрел я благодать пред Тобою, не минуй раба Твоего». Посмотрите, не трех ли мужей видит праотец ваш, но беседует как бы с одним, ибо познал праведный муж сей единого Бога в трех лицах». – «Не отрекаемся, – возразили суемудрые, – что Христос Духом Божиим родился от Чистой Девы, но только не признаем его за Бога». Но и в этом обличил их блаженный: «Если бы Христос был простой человек, то зачем было бы Духу Святому нисходить в утробу девическую для зачатия человека? Ибо не от девы, но от брачной жены рождается простой человек по естеству, а не действием Святого Духа».
«Но если Христос есть Бог ваш, – возразили сарацины, – для чего не исполняете заповеди его, ибо повелевает вам молиться за врагов ваших, вы же изощряете оружие и исходите против них на брань?» В свою очередь обратился к ним с вопросом блаженный Константин: «Скажите мне и вы: если в каком-либо законе две заповеди будут предписаны для исполнения человекам, кто будет совершеннее, тот ли, кто исполнит одну из них, или тот, кто обе?» – «Без сомнения, исполняющий обе заповеди», – отвечали они. «Итак, ведайте, – сказал им философ, – что Христос Бог наш, повелевший нам молиться за обидящих и благотворить врагам (Мф. 5,44), изрек и сие: что большей любви никто не может явить, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин. 15, 13). Посему и мы, в частности претерпевая каждый наносимые ему обиды, в обществе вступаемся друг за друга, полагая души свои за братии наших, чтобы вы, уводя их в плен, вместе с их телом не пленяли и душу их в учение ваше».
Опять сказали ему сарацины, думая уловить его словом, как некогда иудеи самого Господа: «Христос ваш давал дань за себя и за иных, почему же вы не хотите платить дани, и если уже вступаетесь друг за друга, то прилично было бы вам платить дань за братию вашу народу нашему измаильтянскому, столь сильному и великому. Не более требуем мы, как одной златницы с человека, и доколе стоит земля, будем сохранять с вами мир». Благоразумно отвечал философ на лукавый вопрос: «Если кто хочет ходить вслед своего учителя и встречает человека, который покушается его совратить с пути правого, может ли быть его другом? Когда Христос давал за себя дань, чье было тогда владычество, измаильтянское или римское?» – «Римское», – отвечали они. «Так и мы, – продолжал блаженный философ, – последуя учителю нашему Христу Господу, даем дань царю, сидящему в новом Риме и обладающему древним; вы же, требующие от нас дани, совращаете нас от последования Христу и чрез то делаетесь нам врагами».
В течение многих дней мудрецы сарацинские вступали в словопрение с философом христианским и при содействии благодати Божией всегда отходили от него посрамленными. Наконец спросили его: «Где же ты научился такой премудрости?» Притчею отвечал им философ: «Человек некий почерпнул воды в море и, нося ее в мешке, горделиво говорил странникам, которых встречал на пути: «Видите ли воду сию морскую, никто не имеет ее, кроме меня». Но встретился ему один человек, обитавший при бреге морском, и обличил его: «Не безумно ли хвалишься о воде, уже смердящей в малом мешке, когда пред глазами поморян вся пучина морская?» Не так же ли и вы хвалитесь пред нами, когда от нас произошла вся мудрость богопознания за многие столетия до вашего закона!»
