Вячеслав Огрызко
Юрий Бондарев
Так что всё-таки произошло с Бондаревым в декабре 1942 года? Весной 2024 года Министерство обороны рассекретило несколько хранящихся в Центральном архиве ведомства документов о советских писателях и разместило на сайте в мультимедийном историко-познавательном разделе «Живые книги о главном. Правда войны в произведениях писателей-фронтовиков». Так вот, в этом разделе указано, что Бондарев получил контузию и обморожение пальцев обеих стоп и был госпитализирован. Минобороны даже привело на интернет-сайте подлинник карточки учёта раненых и больных. Из нее следует, что 28 декабря 1942 года Бондарев попал в эвакогоспиталь 3632, а 24 февраля 1943-го был переведён в эвакогоспиталь 3275, который располагался на станции Старая Рачейка в Куйбышевской области (под него власти отдали помещения Дома отдыха имени Чапаева и сельской больницы).
После лечения Бондарева сначала демобилизовали. Этот факт был зафиксирован в картотеке раненых, которая велась в эвакогоспитале 3275. Приказ вышел 18 июня 1943 года, но потом его отменили, и Бондарев отправился в 89-й стрелковый полк 23-й стрелковой дивизии Воронежского фронта, который уже в середине осени был преобразован в 1-й Украинский фронт. В полку его назначили командиром уже 76-миллиметрового противотанкового орудия. Из своего орудия он палил по фашистам близ Сум и за это был в первый раз представлен к медали «За отвагу».
Правда, награда нашла Бондарева лишь в конце осени 1943 года. 14 ноября вышел приказ по 89-му полку. В нём было сказано: наградить… Далее цитирую текст приказа:
«1. Командира орудия 76 м/м пушки гвардии сержанта Бондарева Юрия Васильевича за то, что он в боях в районе села Боромля, Сумской области с 13 по 17 августа 1943 года, следуя в боевых порядках нашей пехоты, метким огнём своего орудия уничтожил три огневых точки, одну автомашину, одну противотанковую пушку и 20 солдат и офицеров противника.
1924 года рождения, член ВЛКСМ с 1942 года, русский, призван в РККА Актюбинским городским Военным комиссариатом. Домашний адрес: город Москва, Большая Спасская улица, Болвановский переулок, дом 14, квартира № 2».
В этот приказ закрались несколько неточностей. Одна из них: Бондарева призвал в армию не Актюбинский горвоенкомат, а Мартукский. Вторая описка касалась номера дома, в котором семья Бондаревых жила до войны: 4, а не 14.
В сентябре 1943 года войска Воронежского фронта полностью освободили Сумщину и вышли к Днепру. Дальше предстояло форсирование Днепра. Но для успешного наступления необходимо было захватить и удержать хотя бы несколько клочков земли на правом берегу Днепра. Частям 23-й стрелковой дивизии было приказано создать плацдарм на Каневском участке.
Операция началась 26 сентября. По некоторым данным, расчёт орудия, которым командовал сержант Бондарев, высадился на правом берегу Днепра одним из первых. О том, с чем тогда столкнулись наши бойцы, отчасти можно представить по сохранившемуся в Центральном архиве Министерства обороны журналу боевых действий 23-й дивизии (ЦАМО. Ф. 1096. Оп. 1. Д. 5). Читаем:
«26.9.43.
Боевое распоряжение от 26.9.43
23 сд приказано форсировать р. Днепр с задачей захватить Селище и дальше наступать в направлении выс‹от› 175.9, 137.8, 2.32.8, 131.5 с ближайшей задачей овладеть рубежом: Бобрица (исх) Ситники.
27.28. 9.43. Части выполнили поставленную задачу.
29.9.43. Боевое распоряжение
23 сд с 1845, 1593 ИПТАП, дивизионом 83 ГМП при поддержке 334 ОГМД до ввода в бой 3 гв. стр. МК наступать в направлении Студенец, Куриловка, Казаровка с ближайшей задачей овладеть рубежом: Зай Скаты выс. 223, 8, Студенец
30.9.43 Боевое распоряжение
23 сд с прежними средствами удаления с утра 30.9.43 наступает в направлении Студенец.
Ближайшая задача овладеть: выс. 223, 8, Студенец и войти на рубеже: Зай Скаты выс. 223, 8, Студенец.
1.10.43 Боевое распоряжение
Составлено о проведённом наступлении 117 и 225 от 30.9.43, где отмечены существенные недостатки в ведении наступления.
2.10.43 Боевое распоряжение
Командир дивизии решил:
С наступлением темноты ввести в бой прибывшее пополнение и к исходу дня 2.10.43 выйти на рубеж Справа – горизонтально Южнее буквы „Д“ ‹нрзб› „дача“.
Слева – вост. часть оврага у моста – вост. окр. Демице.
Справа – 30 сд (стрелковая дивизия. – В. О.)».
Каневский плацдарм 23-я дивизия удерживала почти месяц. Её заменили другими частями лишь 22 октября. А потом началось новое наступление. В ноябре Бондарев со своим орудием попал возле Житомира в окружение. Его тогда ранило, но однополчане своего командира не бросили. Его смогли вытащить и отправить под Киев в посёлок Загальцы в госпиталь. Там в палате он и узнал, что за бои на Сумщине награждён медалью «За отвагу».
Вновь в строй Бондарев встал в январе 1944 года. Правда, в старую, ставшую уже родной часть его не вернули – он получил назначение в 297-й артиллерийский полк 121-й стрелковой дивизии. Начались бои за освобождение Западной Украины. Бондарев вступил в партию и вскоре снова отличился. 30 марта он отразил танковую контратаку фашистов, и его представили к очередной награде.
Приказ о вручении Бондареву второй медали «За отвагу» был подписан командиром полка 21 июня 1944 года. Наградить, говорилось в приказе:
«3. Командира орудия 4-й батареи – гвардии старшего сержанта БОНДАРЕВА Юрия Васильевича за то, что 30 марта 1944 года противник, стремясь вернуть г. Каменец-Подольск, перешёл в контратаку при поддержке танков. Тов. БОНДАРЕВ встретил немецкие танки и пехоту огнём своего орудия с открытой ОП. Один танк был подбит и пехота рассеяна. Контратака противника была отбита.
1920 года рождения, член ВКП(б), русский. Призван в РККА Актюбинским РВК Казахской ССР. Домашний адрес: г. Москва, Большой Спасо-Богатовский переулок, дом 4, кв. 2».
В спешке, правда, начальство спутало год рождения Бондарева: он появился на свет не в 1920-м, а в 1924-м году. Ошиблось оно и в домашнем адресе Бондарева – переулок, как уже говорилось, назывался Большой Спасо-Болвановский.
Со своим полком Бондарев вошёл в Польшу и почти дошёл до Чехословакии. Однако в ноябре 1944 года его отозвали в штаб и направили доучиваться в военное училище, но уже не в Актюбинск, а в Чкалов, и не на командира стрелкового взвода, а на офицера-артиллериста.
В Чкалове Бондарев узнал о Победе. Естественно, его радости не было предела. Он, как и все курсанты, ликовал. Но буквально через несколько дней ему сообщили, что уже после официальной капитуляции гитлеровских войск в Австрии погиб его двоюродный брат Александр Гришаенко, с которым он в детстве вместе рыбачил на реке Белая у маминой родни.
В Чкалове Бондарев проучился до декабря 1945 года. После окончания училища его собирались направить на Дальний Восток, но он распорядился своей судьбой по-другому и, сославшись на имевшееся ранение, демобилизовался в звании младшего лейтенанта. Военная карьера оказалась ему неинтересна.
Годы в литинституте
Бывший фронтовик вернулся к родителям в Москву и стал искать себе место в мирной жизни. Какими были эти поиски? Есть несколько версий. Одну из них в середине 60-х годов привёл критик Иван Козлов. Он тогда по заданию Гослитиздата писал вступительную статью к готовившемуся переизданию двух повестей Бондарева – «Батальоны просят огня» и «Последние залпы», – но перемудрил по части теории, и редакторы попросили его заменить неудавшиеся куски с анализом бондаревских текстов на простые и внятные рассказы о судьбе героя. Выполняя задание издателей, критик встретился с писателем, порасспросил его о прошлом и потом набросал следующую вставку к предисловию: «В 1945 году Бондарев думал о Горном институте ‹…› Гражданской специальности у Бондарева не было. Помышлял о Горном институте, об авиационно-технологическом и даже начал заниматься на подготовительном отделении последнего. Но душа влеклась не к технике, а к искусству, и он поступил в институт кинематографии, а оттуда в 1946 году ‹перевёлся› в Литературный институт им. Горького» (РГАЛИ. Ф. 613. Оп. 9. Д. 200. Л. 9).
Но всё ли Козлов изложил верно? Ничего ли не перепутал? Кстати, а что сам Бондарев рассказывал о своём послевоенном вхождении в мирную жизнь? Увы, развёрнутых описаний на эту тему писатель не оставил. Но кое-что он всё-таки поведал в конце 1967 года начинающей киносценаристке Рене Шейко, которая одно время крутилась в московских кинокругах. Бондарев признался ей:
«После фронта мне непреодолимо хотелось стать шофёром, может быть, потому, что всю войну служил в артиллерии на конной тяге и очень завидовал всяческим колёсам. Я поступил на шофёрские курсы. Но вскоре узнал, что есть в Москве институт ВГИК, который готовит людей, как мне казалось тогда, почти фантастических профессий – актёров, сценаристов, кинорежиссёров. И я попробовал рискнуть поступить туда. В это время один товарищ, прочитавший тетрадку моих военных рассказов, посоветовал мне подать заявление в Литературный институт имени Горького. И это решило мою судьбу. Так я попал в творческий семинар Константина Георгиевича Паустовского» («Литературная газета». 1967. 5 декабря).
Подведём предварительные итоги. Из черновиков критика Ивана Козлова к литературному портрету Бондарева и полузабытого интервью писателя следуют как минимум три вещи. Первое: бывший фронтовик после демобилизации поступил на шофёрские курсы. Второе: летом 1946 года он был принят во ВГИК. И третье: в том же году Бондарев, не дождавшись начала занятий во ВГИКе, перебрался в Литинститут.
Но что из перечисленного подтверждается документально? Только факт зачисления в 1946 году в Литинститут. Никаких материалов, которые указывали бы на поступление Бондарева на шофёрские курсы и во ВГИК, пока ни в одном архиве выявить не удалось. Возможно, он ни на курсы, ни во ВГИК никакие документы и не подавал, а только собирался. Правда, в нескольких листках по учёту кадров, заполнявшихся им в середине 60-х годов, я нашёл запись о пребывании его с января по лето 1946 года в Московском авиационно-технологическом институте. Бывший фронтовик занимался на подготовительном отделении, но почему его потом не зачислили на первый курс, выяснить не удалось (впрочем, нельзя исключать, что он сам бросил этот институт, предпочтя заняться литературным трудом).
Вернусь к интервью, которое Бондарев дал в 1967 году Рене Шейко. Из него следовало, что пробовать писать бывший фронтовик стал ещё в военном училище, и, когда демобилизовался, уже имел тетрадку с военными рассказами. Подчеркну: именно с военными. Бондарев сказал, что один товарищ посоветовал ему с этой тетрадкой отправиться в Литинститут.
Здесь всё верно, ничего не перепутано. (Жаль, правда, что Бондарев не упомянул фамилию и круг занятий своего товарища, указавшего ему дорогу в Литинститут.)
Чем это подтверждается? Косвенно – сохранившимися набросками Ивана Козлова к его вступительной статье. Он пишет, что до поступления в Литинститут у Бондарева уже имелись один рассказ и одна повесть. Героем рассказа был фронтовик, потерявший на войне обе ноги (с ним автор лежал в одном госпитале), но и в таком состоянии его не оставляло мужество. А в повести шла речь о солдате, который, придя с фронта домой, узнал об изменах любимой девушки.
Но есть и более убедительные доказательства того, что Бондарев пришёл летом 1946 года в приёмную комиссию Литинститута не с пустыми руками. В архивах сохранилась рецензия на первые его вещи (их, кстати, было не две, а три). Подготовил отзыв бывший эмигрант Александр Дроздов: он в то время был правой рукой у только что назначенного главным редактором журнала «Новый мир» Константина Симонова, но ещё подрабатывал и в Литинституте. И отзыв этот был вообще-то не в пользу Бондарева. Дроздова смутила не недостаточная выписанность бондаревских героев – ему не понравился уклон бывшего артиллериста в Леонида Андреева, творчество которого всегда вызывало у советских литначальников большие сомнения.
«Во всех рассказах Юрия Бондарева, – написал Дроздов 15 июня 1946 года в своём отзыве, – живёт чувство обречённости несчастью, мир его героев страшен и тяжёл, они не видят выхода из своих страданий. В первом рассказе боец, изуродованный войною, калека, лежит в госпитале и, по его ощущениям, нет ему возврата домой. Ни к матери, ни к любимой девушке. Кому он нужен? Его томят тяжёлые сны, и маниакальная идея владеет им: выброситься из окна. Довольно сильно описано, как этот калека забирается на подоконник. И ужас перед самоубийством.
Второй рассказ – о фронтовике, вернувшемся в опустошённый дом, где он никого не находит из семьи.
Третий – о девушке, которая любит другого, недостойного.
Смысл: страдание пришло в мир. Нагнетание страдальческих чувств в рассказах проведено назойливо, и самый отбор слов направлен к этой единственной цели. „Он ощущал себя невероятно опустошённым, с невыразимым чувством тоски и обиды, словно кто-то отнял у него святое чувство меры. Ему хотелось обнять руками фонарь, прислониться лбом к его холоду и заплакать“ („Он вернулся“). „Девушка поворачивает лицо к молодому человеку с обиженным внутренним огнём в больших глазах“ („Однажды вечером“).
Это уже что-то от леонид-андреевщины в её нарицательном смысле – что, впрочем, и отвечает намерениям молодого автора. Литературные способности у него несомненно есть, но они направлены в ложную сторону» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 130).
Этот отзыв чуть не поставил крест на дальнейшей творческой судьбе Бондарева. Ну кому в Литинституте нужен был человек с декадентским, скажем так, душком?! Тем более что преподавательский состав института хорошо помнил, из-за чего в вузе в 1944 году произошла чистка и директора Гавриила Федосеева заменили на автора «Цемента» Фёдора Гладкова. Напомню: в институте в разгар войны уличили в «антисоветской деятельности» ученика Виктора Шкловского Аркадия Белинкова, который проповедовал непонятные многим чиновникам теории ОПОЯЗа, и только заступничество Алексея Толстого спасло этого студента от смертной казни (расстрел ему заменили восемью годами лагеря).
Кто отстоял Бондарева и добился его зачисления в 1946 году в Литинститут, до сих пор неизвестно. Правда, уже в нулевые годы критик Бенедикт Сарнов сообщил, что в 1946 году в институт ещё до сдачи вступительных экзаменов, сразу после рассмотрения творческих работ приняли всего трёх человек – Бондарева, Тендрякова и его. Об этом он узнал от своего отца, которого попросил выяснить итоги творческого конкурса, поскольку боялся зайти в Литинститут.
Сам Бондарев много лет везде и всюду утверждал, что его приняли исключительно благодаря Константину Паустовскому. Даже в одном из последних интервью – весной 2014 года – писатель говорил о роли Паустовского в его зачислении в Литинститут. «Поступая в Литинститут, – рассказывал Бондарев киноведу Алексею Коленскому, – показал секретарю приёмной комиссии несколько стихов. Очень умная девица попалась: прочитала, сложила листочки пополам, порвала и бросила в корзину. Сказала: „Юра, забудьте про это!“ К счастью, на рассказы обратил внимание Паустовский, зачислил на свой семинар – без экзаменов» (Культура. 2014. 12 марта).
Но Бондарева то ли память подвела, то ли он по каким-то причинам не захотел сказать всей правды. На первом курсе его консультировал не Паустовский, а другой советский классик – Фёдор Гладков. К слову, в 1946 году этот писатель был не просто преподавателем, он занимал пост директора Литинститута, и порядки при нём там царили похлеще, чем в солдатской казарме.
«Человек совсем неплохой, но, увы, непомерных амбиций, пытавшийся тягаться с самим Горьким, – рассказывал о нём критик (и, кстати, одногодок Бондарева) Андрей Турков, – он завёл в Литинституте свои порядки, порой граничившие с самодурством (например, велел убрать портреты Маяковского и Шолохова). В частности, вместо того чтобы просто, как то надлежало, вновь зачислить в студенты вернувшихся с фронта, таких как я, стал тому препятствовать: дескать, ещё надо выяснить, достойны ли они учиться в „его“ институте, не новое ли это „потерянное поколение“, наподобие того, о котором много писала западноевропейская литература после Первой мировой войны!» (Воспоминания о Литинституте. Кн. 1. М., 2008. С. 515).
Осенью 1946 года, кроме упомянутых Бондарева, Тендрякова и Сарнова, в Литинститут были приняты также Эдуард Асадов, Владимир Бушин, Виктор Гончаров, Григорий Поженян, Владимир Солоухин, Григорий Фридман (потом он взял себе псевдоним Бакланов), Семён Шуртаков…
К слову, Фридман вскоре стал лучшим другом Бондарева. У них оказалось много общего. Оба воевали в артиллерии, оба неровно дышали к технике (Фридман перед войной учился в авиационном техникуме, а Бондарев, напомню, всю весну 1946 года провёл на подготовительных курсах авиационно-технического института). Что ещё интересно? Так совпало, что летом 1946 года Бондарев и Фридман по отдельности проходили через сито Дроздова. Но если в рассказах Бондарева Дроздов уловил душок «леонид-андреевщины», то главы из романа Фридмана «Три года» ему не понравились натурализмом (по его мнению, молодой автор «охотней обращался к пережиткам, чем жизни»). В общем, с первого захода Фридман творческий конкурс не прошёл. И только после вторичного рассмотрения и обсуждения его рукописи Дроздов сказал, что принять Фридмана можно только в том случае, «если останется свободная вакансия». Ну а потом Бондарев и Фридман оказались в семинаре Фёдора Гладкова.
Я уже приводил фрагмент воспоминаний критика Андрея Туркова с рассказом о том, как Гладков относился к бывшим фронтовикам. Он опасался их самостоятельности. Ведь многие бывшие солдаты и офицеры не собирались подчиняться институтской дисциплине, могли позволить себе и выпивки в самых неожиданных местах, и неблагозвучную лексику, и ругань начальства.
Особенно много хлопот дирекции Литинституа доставлял бывший диверсант Григорий Поженян. Его в войну представляли к званию Героя Советского Союза, но, как впоследствии рассказывал адмирал Ф. Октябрьский, военный совет флота вынужден был отозвать документы, поскольку в ходе Эльтигенского десанта Поженян выбросил за борт политработника. А уже в институте бывший диверсант, как выяснилось, хранил несданный боевой пистолет.
5 ноября 1946 года Гладков потребовал провести с первокурсниками собрание и осудить Поженяна и попавших под его влияние Солоухина, Бушина и Ларина. Я нашёл в архиве протокол того собрания, приведу фрагмент:
«Присутствовало 19 человек (студенты)
Ведёт собрание парторг т. Годенко
Слово предоставляется секретарю партийной организации института т. Соловкину
1. т. Соловкин говорит о случае нарушения студенческой дисциплины, о факте хулиганства, совершённом группой студентов института (Поженян – Фофанова Лариса и др.). Такая безответственность студентов может превратить ин‹ститу›т в „шарашкину фабрику“. т. Соловкин призывает коллектив к критическому обсуждению студенческой дисциплины. Вопрос посещения, особенно по основам марксизма-ленинизма, является серьёзным вопросом, отражающимся на общей успеваемости. Удивление вызывает т. Солоухин, который всегда считался положительным товарищем и его участие является, вероятно, простой случайностью. Руководством института факты нарушения дисциплины воспринимаются с большим беспокойством. т. Соловкин призывает осудить явления непосещения и недисциплинированности. У нас нет неполитического искусства, а тем наиболее в литературе. Активисты – прошу от вас и серьёзности.
2. Выступает директор института т. Гладков. Он говорит – это не случайность (вечеринка и каждое проявление определённых нравов и стремлений). Есть люди, которые уродливо проявляют свой „задор“, вплоть до хулиганств и грубости. т. Поженян своим отношением к учёбе обрёк себя на исключение. Мы поверили Поженяну при поступлении, а он не оправдал себя ни как орденоносец, ни как человек. Солоухин, как, попал случайно. Прежде всего необходимо держать честь института и студента на должной высоте…» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 886, лл.1–1 об).
Из студентов наибольшую активность на собрании проявили Михаил Годенко, Григорий Фридман (Бакланов) и Бенедикт Сарнов. Но каждый из них вёл свою линию. Скажем, Годенко негодовал по поводу своего однокурсника Владимира Бушина («Сегодняшнее поведение т. Бушина требует серьёзного обсуждения»). Фридман просил пересмотреть решение об исключении Ларина, призывая проявлять «больше внимания друг к другу». А Сарнов хотел, чтобы начальство заменило доцента Витошкина на другого, который лучше бы разбирался в литпроцессе.
Бондарев, судя по протоколам, предпочёл на собрании отмолчаться, и Поженян этого не забыл. Может, поэтому он впоследствии отзывался о писателе лишь в негативном ключе.
Поступая в Литинститут, Бондарев собирался продолжить военную тему. Но Гладков, давно уже ориентировавшийся исключительно на Агитпроп ЦК, знал, что эта тема вызывали у верхов весьма болезненную реакцию и за нее легко можно было оказаться в ряду неугодных авторов. Неслучайно он настраивал своих студентов писать о мирном времени. И Бондарев с Фридманом упорствовать не стали – они нашли новые темы.
В целом Гладков был доволен этими двумя своими учениками. Подводя итоги их первого года обучения, он обоим выдал положительные характеристики. У Бондарева старый мастер отметил наблюдательность, вдумчивость и склонность к обобщению. «Если он ещё недостаточно свободно владеет литературной техникой, а бедность словаря мешают ему быть экономным в слове, – отметил Гладков, – его хорошее знание жизни и людей, чтение и работа над собой дают основание полагать, что он добьётся больших успехов. Это политически зрелый человек и в своих рассказах и в выступлениях обнаруживает широкую осведомлённость во всех областях советской действительности и всегда требователен к идеологической ясности в своих рассказах и в произведениях товарищей. Это один из самых строгих и принципиальных критиков. Его последний рассказ „Ранней весной“ вполне литературен, хотя в некоторых местах и требует внимательной доработки. Он рекомендован для напечатания в альманахе» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 129).
Признал Гладков наличие таланта и у Фридмана. Но к нему он отнёсся более критически («Герои его рефлексируют и бредят ‹…› Ему нужно много работать и научиться находить нужные темы»).
Но вообще-то из всего курса тогдашнее литинститутское начальство более всего ценило Бондарева и Шуртакова. Давая в мае 1947 года информацию об итоговом заседании кафедры советской литературы и творчества (её тогда возглавлял критик Григорий Бровман), «Литературная газета» привела мнение преподавателей: «Хорошие рассказы о жизни современной колхозной деревни написали Бондарев и Шуртаков» («Литературная газета». 1947. Май).
К слову, вузовское руководство тогда ещё не предполагало, что часть первокурсников из числа бывших фронтовиков, объединившись с некоторыми студентами более старших курсов, выступят против Гладкова. В числе закопёрщиков оказался, в частности, Фридман-Бакланов. Он потом рассказывал: «Вообще Гладков имел виды на наш курс: фронтовики. И на отчётно-выборном партийном собрании он подходил к каждому из нас, дышал в ухо: надо избрать в партком представителя райкома. И указывал в президиум. Там уже сидели, привезена была на трон мужеподобная баба. И вот она станет секретарём парткома института. Нам это не понравилось, жив ещё был в нас вольный дух. Мы не избрали в партком ни её, ни его. Ректор – не член парткома, такого быть не могло. И Гладков подал в отставку. Шофёр передавал его слова: „Вместо адреса студенты поднесли мне пощёчину…“» (Бакланов Г. Жизнь, подаренная дважды. М., 1999. С. 100).
Правда, Бакланов умолчал о том, какое участие в тех событиях принял его тогдашний лучший друг Бондарев, с которым их позже развели идейные споры.
Но не надо думать, что вся учёба в Литинституте сводилась к обсуждению рукописей студентов на семинарах известных писателей и критиков. Программа вуза включала в себя и много других предметов, в частности таких, как история советской литературы и теория литературы. Какие-то курсы вёл ученик знаменитого Валерьяна Переверзева – Геннадий Поспелов. Он написал несколько учебников, в которых Бондарев мало что понял. Уже спустя годы он, работая в редакции «Литературной газеты», рассказывал коллегам на «летучке», как непросто ему было учиться что в школе, что в институте. Приведу фрагмент стенограммы редакционного совещания от 31 мая 1960 года:
«Преподавание литературы. У меня также возникла мысль об этом. Гоголя я, извините, до сих пор не понял и не особенно люблю, потому что в школе мне когда-то говорили: Манилов – продукт того-то, Чичиков – продукт того-то. Толстого я только в институте понял. Тургенева до сих пор переварить не могу. Был у нас такой учебник – Поспелова. Я, помню, пытался на уроке рассказать то, что прочитал в статье Писарева. „Садитесь, Бондарев, двойка. Нужно вот так – как в учебнике“» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 4. Д. 2533. Л. 61).
Сразу после ухода Гладкова из Литинститута встал вопрос: кому передать его учеников. Семинары прозы тогда в этом вузе вели Николай Замошкин, Валентин Катаев, Владимир Лидин, Константин Паустовский, Константин Федин… До сих пор неизвестно, сами студенты, занимавшиеся у Гладкова, выбрали себе новых руководителей или за них всё решило начальство. Мы знаем лишь итог: Бондарев и Фридман оказались в семинаре Паустовского. К Паустовскому перешёл и другой ученик Гладкова – Семён Шуртаков, но он в круг Бондарева – Фридмана не вписался.
Впоследствии про семинары Паустовского были сложены легенды. Один из учеников мастера – Михаил Коршунов – рассказывал:
«Почти все наши были с ранениями, контузиями, много пережившие, убивавшие сами и посылавшие на смерть других. Володя Тендряков, Юра Бондарев, опалённые сталинградским огнём. У Юзека Дика не было кистей обеих рук… Боря Балтер, Лёва Кривенко, Оля Кожухова, Гриша Бакланов. Да, будущая „лейтенантская проза“… У всех биографии по-своему непростые. Константин Георгиевич это понимал. К себе в семинар он мог принять по одной-двум фразам. У меня, например, одна-единственная была фраза в рассказе „Живее“ ‹…› и Константин Георгиевич меня взял».
А за что Паустовский приветил Бондарева и Бакланова?
К сожалению, пока не удалось разыскать дневники семинарских занятий Паустовского. Не исключено, что они были уничтожены или сгнили в каких-нибудь сырых подвалах. Но кое-что донёс до нас Бондарев. В новелле «Мастер» он писал: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и лёгкой прямизной, это не левады самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил».
Прозанимавшись с Бондаревым год, Паустовский убедился, какой это яркий талант, но ещё требовавший, как любой другой бриллиант, серьёзной огранки. В конце второго курса он дал о своем ученике следующий отзыв: «Бондарев пишет непритязательно, неторопливо, простым языком. Хорошо пишет о детях. Бондарев – добрый писатель, как бы всегда приветливо улыбающийся своим любимым героям. Во всём, написанном Бондаревым, чувствуется мягкость, понимание человеческих радостей и страданий. Недостатком Бондарева является некоторая приглушённость, бескрасочность его прозы» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 128).
О другом своём ученике, Фридмане (Бакланове), Паустовский высказался более сдержанно. Он не отрицал, что Фридман по-своему интересен, но его смущало, что тот пытался в свои вещи вместить всё, что уже узнал – не утруждая себя отбором фактов и впечатлений. «Способный и думающий автор, – отметил мастер о Фридмане весной 1948 года, – старается включить в одну повесть чуть ли не весь свой жизненный материал. Это очень отягощает повесть и затягивает, а порой и совсем останавливает действие» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 2451. Л. 75).
По принятым в Литинституте правилам, все студенты после второго курса должны были пройти летнюю практику. Подразумевалось, что будущие литературные работники месяц-два должны провести в глубинке, окунуться в жизнь провинции и набрать материал если не для новых повестей, то как минимум для газетных очерков. Уже 31 мая 1948 года остававшийся за директора Литинститута Василий Сидорин направил в Союз писателей СССР список из девяти студентов, которых предполагалось направить в регионы на практику. Среди этих студентов был и однокурсник Бондарева – Владимир Солоухин. Сидорин и завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман выдали ему следующую характеристику: «В. Солоухин творчески одарённый человек. По отзыву В. А. Луговского и П. Г. Антокольского является способным поэтом. Печатается в „Комсомольской правде“ и альманахе „Молодая гвардия“» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 235).
Но Солоухин не хотел ехать на практику абы куда. 4 июня 1948 года он попросил Сидорина дать «творческую командировку в район г. Шуша – оз‹еро› Севан. Это мне необходимо для сбора материалов на поэму, которую я задумал и заготовки которой у меня уже частично имеются» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 946. Л. 239). Еще он попросил Сидорина помочь с финансированием поездки.
Бондарев определился со своими планами чуть позже. 19 июня 1948 года он сообщил дирекции Литинститута:
«Я работаю над повестью из жизни нефтяников. Начальные главы повести уже написаны. Для того, чтобы собрать дополнительный материал, чтоб узнать жизнь, быт и работу нефтяников глубже, я прошу направить меня на июль – август месяц в район 2-го Баку (Ишимбаево).
Я состою в семинаре К. Г. Паустовского. Там читал несколько рассказов из жизни шахтёров. Участники семинара и его руководитель дали положительную оценку» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 26).
Дальше всё пошло по общей схеме. Сидорин и Бровман тут же подписали Бондареву краткую положительную характеристику. А 2 июля 1948 года своё решение вынес и секретариат Союза писателей СССР: студенту Литинститута выделили на поездку из средств Литфонда тысячу рублей старыми деньгами. Кстати, одновременно писательское начальство оформило творческие командировки Поженяну в Севастополь и Льву Кривенко (он, как и Бондарев, занимался у Паустовского) в Курск. Кривенко заканчивал повесть из трёх частей: в первой рассказывал о фронте, во второй – о госпитале и в третьей – о послевоенной колхозной жизни в Курской области.