Вячеслав Огрызко
Юрий Бондарев
Вообще-то с летними практиками студентов Литинститута не всё обстояло гладко. Расскажу такой случай. Весной 1948 года политуправление военно-морского флота попросило отправить нескольких питомцев творческого вуза на военные корабли, но дирекция вуза эту просьбу проигнорировала. Адмиралы были удивлены. Сидорин с Бровманом в своей объяснительной заявили: «Мы не можем посылать студентов на практику вопреки их желанию» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 20). После этого Сидорина и Бровмана вызвали на ковёр – литначальство сделало им строгое внушение. Оно указало на «отсутствие должной политико-воспитательной работы среди студентов, в связи с чем дирекция оказалась на поводу отсталых настроений и ошибочных взглядов студентов на творческую работу» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 882. Л. 15). Не тогда ли критик Бровман попал на заметку соответствующим органам?
Что касается Бондарева, то он летом 1948 года не ограничился одной поездкой на бакинские нефтепромыслы. 20 сентября 1948 года он письменно доложил Бровману о результатах своей летней практики. «С 13 ‹июля› по 17 августа, – сообщил он, – я находился в Приуралье, в районе 2-го Баку, в рыболовецкой артели и в тайге. В течение этого времени приходилось встречаться с людьми самых разнообразных профессий – от рыбака до нефтяника – и был набран материал. На основе подобранного материала сейчас работаю над повестью о девушке-враче и над рассказом о рыбаке» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 133).
Повесть, однако, не получилась. Не во всём удался и рассказ.
Тем временем в институте стала сгущаться атмосфера. В вуз зачастили различные комиссии, началось деление на «чистых» и «нечистых». Одним из первых пострадал упомянутый завкафедрой советской литературы и творчества Григорий Бровман, обвиненный в ненужном эстетстве и в прививании студенчеству снобизма. Критик был уволен, а затем из института изгнали другого мастера, Павла Антокольского. Как раз тогда в разных сферах советской жизни разворачивалась борьба с «буржуазным космополитизмом», носителями которого обычно объявляли людей с еврейскими и вообще «подозрительными» фамилиями. Блюстители идейной чистоты подбирались уже и к Паустовскому. Страх тогда охватил многих студентов, но Бондарев был уверен, что лично его начавшиеся гонения не затронут. Он ведь состоял в партии, имел боевые медали, в декадентских настроениях не замечался, да и в своих рассказах не богемой восторгался, а писал про обыкновенных людей.
Старался не лезть в большую политику и наставник Бондарева Паустовский. Он большую часть времени на своих семинарах тратил на объяснение деталей и учил студентов оттачивать фразы. Много позже Бондарев вспоминал уроки учителя в своей новелле «Мастер»: «Слушая Паустовского на семинарах, мы впервые понимали, что творчество писателя, его путь – это не бетонированная дорога с удручающей и легкой прямизной, это не лавры самодовольства, не честолюбивый литературный нимб, не эстрадные аплодисменты, не удовольствия жизни. А это – „сладкая каторга“ человека, судьбой и талантом каждодневно прикованного к столу. Это нечастые находки и горчайшие сомнения, это труд и труд и вечная охота за неуловимым словом. Это мужество и напряжение всех физических и душевных сил. И мы понимали, что писатель – человек, который всей мощью своих усилий, опыта, ценой своих радостей и страданий должен совершить чудо – чудо, которое совершает женщина, рождая ребенка, – написать рассказ, повесть, роман, пьесу, то есть сотворить жизнь; родить героя с неповторимым лицом, характером, страстями – значит вложить в книгу самого себя без остатка, до опустошения».
К слову, рассказ «Река» Паустовский позже порекомендовал Фёдору Панфёрову, и он в феврале 1950 года был напечатан в журнале «Октябрь» (перед этим рассказ Бондарева «В пути» опубликовал журнал «Смена», что стало первой публикацией начинающего писателя).
После третьего курса Бондарев вновь отправился, как тогда говорилось, познавать жизнь. Отчитываясь перед кафедрой творчества за проведённые каникулы, он 21 сентября 1949 года сообщил: «В течение июля и августа месяца я был в творческой командировке в районе подмосковного бассейна, в Калуге, в Туле, на шахтах Саратовугля. В результате поездки был набран свежий материал для повести о шахтёрах, которую я пишу. Я изучал жизнь шахтёров от забоя до молодёжного общежития. Меня интересовала молодёжь шахт, комсомольская работа в забое, быт молодёжи. На новом материале я написал 2 главы повести и рассказ о молодых врубмашинистах» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 131).
Добавлю: в переработанном виде рассказ Бондарева о врубмашинистах (имелись в виду операторы механизмов, работавших на шахтах) «Свежий ветер» потом напечатал в журнале «Октябрь» Фёдор Панфёров. Правда, специалисты нашли в описаниях работы врубмашиниста много ошибок.
Вернувшись после каникул в институт, Бондарев обнаружил много перемен. В вузе появилась масса новых начальников. Так, инстанции прислали в институт нового заместителя директора – Василия Смирнова. А завкафедрой литературного мастерства вместо Бровмана стала Вера Смирнова. Нельзя сказать, что это были совсем неизвестные в писательских кругах люди. Смирнов жил в Ярославле и писал в основном о крестьянстве. Литературный генералитет ценил его за написанную перед войной повесть «Сыновья». А руководству Агитпропа ЦК ВКП(б) понравилась напечатанная в 1947 году в ленинградском журнале «Звезда» смирновская вещь «Открытие мира». Но Смирнов сам нуждался в хорошем образовании – университет он так и не окончил, хотя в конце 30-х годов кое-чего нахватался как заочник на первом курсе Литинститута. Однако для инстанций было важно другое: Смирнов всегда следовал партийным установкам.
Смирнов сам понимал свою уязвимость, но был согласен с тем, что Литинститут следовало реформировать. 1 сентября 1949 года он сообщил генсекретарю Союза советских писателей Александру Фадееву: «Я немного познакомился с Литературным институтом (программа, студенты, состав преподавателей) и только теперь понял всю важность, правильность и своевременность решения секретариата Союза по творческой кафедре. Что касается моей кандидатуры – то по-прежнему опасаюсь, что у меня маловато знаний» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 43. Д. 47. Л. 67).
К своим новым обязанностям Смирнов приступил 16 сентября. Первым делом он стал знакомиться со студентами: с кем-то лично, а с кем-то по представленным на кафедру литературного мастерства рукописям. Судя по всему, ему сразу приглянулись литературные опыты четверокурсника Бондарева. Похоже, Смирнов настолько впечатлился некоторыми вещами этого студента, что даже решил пробить их в печать. В тот момент он был связан лишь с редакцией ленинградского журнала «Звезда», которая напечатала его повесть «Сыновья века» – и послал туда рассказ Бондарева «Наступление».
Но в данном случае рекомендация Смирнова не сработала – ленинградцы присланную рукопись забраковали. 15 ноября 1949 года ответственный секретарь «Звезды» Дмитрий Левоневский и редактор отдела прозы журнала Анатолий Кучеров сообщили Смирнову: «Несколько слов о рассказе Вашего студента – Юрия Бондарева: рассказ свидетельствует о способностях автора, но мы не можем его опубликовать. Автор пытается передать чувства перед наступлениями двух своих героев и отчасти их передал. Но оба героя Бондарева изображены скорее зрителями событий. В рассказе нет поступков и дел. Он – лишь описание, далеко не всегда удачное» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1208. Л. 126).
Более милосердным к Бондареву оказался московский журнал «Смена». Как уже говорилось, там в 1949 году напечатали его рассказ «В пути» (о том, как два выпускника института едут по распределению на работу и в дороге между молодым парнем и девушкой возникает чувство любви).
А дальше одна трагедия наложилась на другую. Сначала погиб младший брат Бондарева Евгений: его сбила возле дома машина (мальчишке было всего тринадцать лет). Затем арестовали отца – а за что, никто из правоохранителей не объяснил. Напомним, Бондарев был членом партии. В партбюро хотели, чтобы студент отказался от отца, но Бондарев на это не пошёл. Райкомовцы стали грозить ему исключением из партии и института, но за молодого автора заступилась дирекция вуза. Новый замдиректора Смирнов, хоть и побаивался, как бы ему не влетело, разбрасываться талантами не желал. А Бондарев за последний год в творческом плане сильно вырос. Это признавал весь преподавательский состав института.
14 мая 1950 года Паустовский, разбирая новые вещи своего студента, подчеркнул: «Бондарев – один из интересных молодых писателей, лирик. Последняя его вещь несколько слабее прежних из-за того же „греха“, которому поддался Фридман – желание шить свою вещь к готовым литературным шаблонам» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 125).
Кстати, когда Паустовский узнал об аресте отца своего любимого ученика, он в отличие от других преподавателей Литинститута не стал сводить общение со студентом только к вопросам, касавшимся учёбы, а наоборот, ещё больше приблизил его к себе. Бондарев зачастил к своему наставнику домой. И сколько всего учитель и ученик тогда переговорили и обсудили!
Тот же Паустовский взял на себя миссию некоего посредника. Он понимал, что во всех редакциях Бондареву указали бы на дверь, зная об аресте его отца. Поэтому старый мастер сам позвонил в «Октябрь» Фёдору Панфёрову и убедил его, что Бондарев – это талант, нуждавшийся в поддержке. Почему Паустовский обратился именно к Панфёрову, а не, скажем, к Вадиму Кожевникову из «Знамени»? Он знал, что Кожевников, несмотря на свои связи в Агитпропе ЦК, был трусоват и из-за Бондарева вряд ли стал бы рисковать. Другое дело Панфёров – его в писательских кругах ругали за частые пьяные загулы и многое другое, но пьянки не сковывали советского классика в выборе авторов и тем для своего журнала. К тому же у него имелась надежная «крыша» – второй в стране человек Георгий Маленков, не раз выручавший писателя из разных переделок.
Когда подошло лето, перед Бондаревым, как и другими студентами Литинститута, вновь встал вопрос: куда отправиться на практику? Юлия Друнина попросила, чтобы ей выписали творческую командировку в Омскую область, Виктор Гончаров рвался на Кубань, Владимир Тендряков попросил денег на поездку в Киров.
А Бондарев? 2 июня 1950 года он написал в Комиссию по работе с молодыми авторами при Союзе советских писателей: «Прошу предоставить мне творческую командировку в город Подольск. Командировка мне необходима для завершения работы над повестью о молодёжи. Повесть будет закончена к зиме этого года. Командировка мне необходима с 15 июня» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1170. Л. 32). Никто из писательского начальства возражать не стал, Бондареву даже выдали на поездку тысячу рублей.
Отчёт ученик Паустовского представил 14 сентября, доложив: «С 17 июля по 17 августа 1950 г. я был в творческой командировке в гор. Подольске. Мне необходимо было собрать дополнительный материал для повести о молодёжи „Шахта № 5“. Повесть запланирована в журнале „Октябрь“. В результате командировки я написал 2 главы – об училище, где действует и работает один из героев повести» (РГАЛИ. Ф. 631. Оп. 15. Д. 1164. Л. 34).
Уточню: у Бондарева в то время действительно сложились очень хорошие отношения с редакцией журнала «Октябрь». Ему, безусловно, повезло: во-первых, его под свою опеку взял сам главный редактор этого издания Панфёров. Во-вторых, в журнале с его текстами стала работать один из лучших стилистов Ольга Румянцева.
Однако полностью подчинить себе «угольный» материал Бондарев не смог. Он потом попробовал вычленить из первого варианта повести рассказ «Свежий ветер», и Панфёров включил его в декабрьский номер журнала за 1950 год. Но включил не потому, что Бондарев создал сильную вещь. Он купился на актуальную тему: секретарь райкома партии поставил цель вывести отстающую шахту в передовики. Но рассказ оказался полон неточностей. Уже после того, как «Свежий ветер» появился в «Октябре», в редакцию «Литературной газеты» обратился лауреат Сталинской премии, кандидат технических наук И. Файбисович. «Как только в рассказе ‹Бондарева› речь идёт о технике, – сообщил он, – сейчас же начинается путаница» (РГАЛИ. Ф. 634. Оп. 3. Д. 319. Л. 7). Файбисович утверждал, что автор так и не понял специфику работы машиниста врубовой машины и многое исказил.
Паустовский не знал о фактических неточностях в новых рассказах своего ученика. Но от него не укрылось другое: Бондарев толком ещё не расписался и потому пока нетвёрдо стоял на ногах. В конце 1950 года он сообщил: «Читал на семинаре два рассказа „Наступление“ и „Лена“. Рассказы хорошие, написаны Бондаревым с присущим ему (в меру его авторских сил) мастерством, но всё же не в полную силу. Бондарев умеет и может писать лучше. Сейчас Бондарев готовит книгу своих рассказов для печати. На семинарах Бондарев активен. Высказывания его всегда интересны» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 124).
Но доделывать оба рассказа времени уже не было. Кафедра требовала скорейшего предоставления рукописи диплома. До защиты оставалось чуть больше двух месяцев, за которые предстояло собрать кучу характеристик и отзывов. Какие-то документы досдавались в последние дни – буквально накануне защиты диплома. Скажем, Паустовский отзыв на работу своего ученика занёс на кафедру лишь 2 апреля 1951 года. Но какой это был отзыв! Читаем:
«В работах Юрия Бондарева, актуальных по теме, ценным качеством являются непосредственность и искренность автора, свежесть его ощущений и беспокойство мысли. Этим своим качествам Бондарев изменял очень редко, охотно признавал свои ошибки и к ним не возвращался.
Юрий Бондарев – безусловно одарённый молодой писатель. Пишет он много, но это не „легкописание“. Работы Бондарева являются плодами напряжённой работы мысли и пера.
Язык у Бондарева большей частью чистый и образный. Особенно хороши у Бондарева описания природы, которую он знает и любит.
Рассказы Бондарева психологичны, но без излишнего нажима. Бондарев знает и любит детей и подростков. Ранний его рассказ „Поздним вечером“, написанный о детях, сразу же обнаруживает в Бондареве непосредственного и эмоционального автора» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 1. Д. 1209. Л. 1).
Скажем два слова о дипломниках Литинститута 1951 года. Всего на защиту тогда выходило 40 студентов – почти все они были из набора 1946 года. Понятно, что многие выпускники дрожали. Они знали, что в предыдущем, 1950-м году, из 29 студентов шесть человек так и не защитились, их работы были признаны слабыми, и им дали отсрочку на год для переписывания дипломов. Кстати, в 1950 году государственную экзаменационную комиссию возглавлял Константин Симонов, а он скидок никому не делал.
В 1951 году председателем госэкзаменационной комиссии (ГЭК) начальство вместо Симонова утвердило заместителя директора Литинститута по творческой части Василия Смирнова. Но студенты больше всего боялись не Смирнова, а двух других членов ГЭКа – нового директора историка-обществоведа Петра Фатеева и литературоведа Павла Новицкого, которые вполне могли прикопаться к любому студенту в идейном плане. В 1950 году Новицкий чуть не зарубил диплом поэта Владимира Корнилова, а Фатеев – поэта Константина Левина.
Первый день защиты дипломов был назначен на 6 апреля. В тот день через госкомиссию предстояло пройти шестерым выпускникам: Юрию Бондареву, Евгению Винокурову, Михаилу Годенко, Григорию Фридману и двум албанцам – Фатмиру Гьяте и Лазарю Силичи.
Первым на экзекуцию отправился Бондарев. Я нашёл в архиве протокол обсуждения его диплома. Этот документ начинается с описки: «1. Бондарев Юрий Васильевич – сборник стихов. Работа выполнена под руководством К. Г. Паустовского. При консультации В. А. Смирнова, В. В. Смирновой» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51).
Секретарь комиссии явно ошибся: диплом Бондарев защищал не стихами, а прозой. Но описка символическая. Вспомним: Бондарев, когда в 1946 году поступал, принёс в приёмную комиссию свои поэтические опыты, но их сразу отвергли и приняли его в институт по рассказам.
Ещё меня заинтересовали две ссылки в протоколе: на Василия Смирнова и Веру Смирнову. Во-первых, раньше я никогда не слышал о том, что они консультировали Бондарева. И во-вторых: а что именно консультировали эти два писателя, в чём конкретно они помогли Бондареву? Я полез в архивы. Фонда Василия Смирнова нигде обнаружить не удалось, но в РГАЛИ оказался фонд Веры Смирновой, и в нём сохранились два письма Бондарева своей наставнице.
«Я всегда чувствовал с Вашей стороны, – писал Бондарев Вере Смирновой уже в январе 1964 года, – самое доброе и материнское внимание – помните наши разговоры о литературе, когда Вы редактировали первую мою студенческую книжку рассказов? Я запомнил и Ваши добрые слова на обсуждении военной прозы. Ваше отношение ко мне напоминает отношение К. Паустовского – я ощущаю искренность, любовь к литературе, к слову, к добру, без чего и я не могу жить» (РГАЛИ. Ф. 2847. Оп. 1. Д. 49. Л. 1).
И всё-таки: в чём именно выразилось консультирование Смирновых? Это пока неясно. Можно только предположить, что, скорее всего, они давали советы общего порядка. Напомню: Василий Смирнов на тот момент был заместителем директора Литинститута по творчеству, а Вера Смирнова заведовала кафедрой литературного мастерства.
Когда началась защита, Бондареву дали десять минут для того, чтобы представить госкомиссии свой диплом. Потом последовали вопросы, один из которых задал Паустовский. Мастера интересовало, почему Бондарев не включил в диплом рассказ «Наступление». Что на это ответил выпускник Литинститута, неизвестно: его ответ в протокол не попал. Скорее всего, Бондарев уклонился от честного объяснения. Ведь о чём было «Наступление»? О войне. А обращение недавних фронтовиков к военному материалу тогда, напомним, не приветствовалось.
Когда вопросы закончились, председательствовавший на защите Василий Смирнов попросил высказаться руководителя Бондарева Паустовского. Мастер был краток. Читаем протокол:
«На заседании ГЭК выступил руководитель по диплому К. Г. Паустовский, отметивший бесспорную одарённость Ю. Бондарева как писателя, его критическое отношение к себе. Характерным качеством Ю. Бондарева К. Г. Паустовский считает эмоциональность его рассказов, особенно детских. Ю. Бондареву свойственны беспокойство мысли, стремление к выразительности, чистота языка. Пишет он много, но напряжённо, рассказы его психологичны. Имеющиеся недостатки искупаются в целом достоинствами рассказов и относятся главным образом к языку и композиции» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.).
Мнение Паустовского разделяла и вся госкомиссия. Тем не менее замдиректора Литинститута счёл нужным поднять вопрос об идейности рассказов Бондарева. «В. А. Смирнов, – запротоколировала сотрудница вуза, – обратил внимание дипломанта на необходимость большей идейной насыщенности и глубины в его творчестве» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.). А стоило ли Смирнову делать подобное замечание? Разве Бондарев давал поводы для обвинений в безыдейности или в его студенческих работах хотя бы раз находилась идейная крамола? Нет. Просто Смирнов перестраховывался. Он знал, что у Бондарева посадили отца, и продолжал опасаться, как бы из-за этого руководство института не затаскали по инстанциям. К слову, годом ранее к институтскому начальству уже возникали претензии подобного рода. Правда, тогда цеплялись не к арестованным родственникам, а к самим студентам, заподозренным в нелояльности; в частности, ряд бдительных сотрудников требовали от дирекции не допускать к защите дипломов студентов Владимира Корнилова и Константина Левина. Обоих выпускников спас от исключения остававшийся в институте на хозяйстве Василий Сидорин, и в инстанциях ему это заступничество не простилось. Его так и не утвердили директором, а руководителем вуза был назначен историк-комиссар Пётр Фатеев, на дух не принимавший никакого свободомыслия.
Но, похоже, в госкомиссии все всё поняли и никто не стал развивать брошенный Смирновым упрёк Бондареву по поводу недостаточной идейной насыщенности рассказов. Диплом выпускника был оценён на «отлично», но госкомиссия этим не ограничилась. Она занесла в протокол дополнительный пункт: «3. Отметить, что Бондарев Ю. В. – бесспорно одарённый писатель, которому институт помог отточить своё мастерство» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 51 об.).
Такой же записи в протокол – об одарённости – в первый день защиты дипломов удостоился ещё поэт Евгений Винокуров, занимавшийся в семинаре Евгения Долматовского.
Добавлю, что из учеников Паустовского в тот день защищался с тремя рассказами ещё Григорий Фридман (Бакланов). Правда, у него оказались не два, как у Бондарева, консультанта, а три: уже известные нам Василий и Вера Смирновы и прозаик Владимир Лидин. Вся госкомиссия также оценила работу Фридмана на «отлично». Но третий пункт об особой одарённости выпускника она в протокол вносить не стала.
Позже о прошедшей защите рассказала одна из учениц Паустовского – Ольга Кожухова: «Под сводами, где читал свои стихи величайший поэт современности В. Маяковский, где в учёбе выросла целая плеяда советских поэтов, раздался спокойный голос первого из защищающих сегодня дипломы – прозаика Юрия Бондарева… Бондарев в качестве диплома представил рассказы из сборника.
– Юрий Бондарев – талантливый молодой писатель со своей темой и своеобразной манерой письма, – говорит его руководитель, писатель К. Г. Паустовский.
Высоко оценивает творчество Бондарева и писатель В. А. Смирнов.
– Если молодой прозаик будет упорно и настойчиво работать и дальше, он сможет стать одним из мастеров короткого рассказа, – говорит Смирнов» (Смена. 1951. № 10).
Защита дипломов продолжилась 13, 17 и 24 апреля и 28 июня 1951 года. Из учеников Паустовского обсуждались ещё два человека: Семён Шуртаков (он в качестве диплома представил свою повесть «Наступление продолжать») и Михаил Коршунов. Но если Шуртаков получил оценку «отлично», то Коршунов – «хорошо». Забегая вперёд, скажу, что в 1952 году на защиту диплома из учеников Паустовского вышел Борис Бедный, а в 1953 – Борис Балтер. Если же вспоминать прежние годы, то в 1951 году под руководством Паустовского свои дипломные работы выполнили Ольга Кожухова, очеркист Анатолий Злобин и рассказчица Лариса Левчик, тогда же вышедшая замуж за своего однокурсника – поэта Василия Фёдорова.
Из других выпускников 1951 года стоит отметить Инну Гофф, Владимира Солоухина, Владимира Тендрякова и Бенедикта Сарнова. Все они получили отличные оценки, а Солоухин и Тендряков ещё были выделены как наиболее талантливые литераторы. (Добавлю, что Гофф и Тендряков занимались в семинаре Валентина Катаева.)
Если кому из сокурсников Бондарева в 1951 году и не повезло, то в первую очередь молодому критику Владимиру Бушину. Он получил оценку «посредственно». Сам критик в своих мемуарах утверждал, что ему всё подпортил консультант по линии кафедры Андрей Турков, у которого якобы пошёл на поводу руководитель его диплома Александр Макаров. Турков, как утверждал Бушин, не мог простить коллеге его активного участия в общественной жизни института. Однако из сохранившегося протокола защиты диплома видно, что претензии к Бушину были не только у Макарова. Его сильно ругал и Иван Серёгин. «Для работы Бушина В., – отметил на защите Серёгин, – характерно смешение важного и наивного, излишняя дидактичность при отсутствии доказательности его положений» (РГАЛИ. Ф. 632. Оп. 2. Д. 28. Л. 62 об.). К слову, Бушин потом долго мстил за эту тройку и Туркову с Макаровым, и всем своим однокурсникам, включая Бакланова, Бондарева, Солоухина и Тендрякова.
После защиты дипломов выпускникам Литинститута предстояло сдать ещё два госэкзамена. 4 июня 1951 года они продемонстрировали свои познания в области марксизма-ленинизма. Бондареву достался билет № 5. Он должен был рассказать о борьбе большевиков против ликвидаторов и отзовистов в годы столыпинской реакции (так тогда власть характеризовала период правления великого патриота России). Его ответ всех устроил и ему поставили «отлично». Меньше повезло друзьям Бондарева – Фридману (Бакланову) и Тендрякову. Фридман запнулся, когда его спросили, как Сталин разоблачал буржуазные аграрные теории, и поэтому получил на балл меньше. А Тендряков не смог во всех деталях живописать сотрудничество Ленина со Сталиным в начале двадцатого столетия, и тоже получил всего лишь «четвёрку».
Через три недели, 25 июня, выпускники Литинститута сдавали госэкзамен уже по русской и советской литературе. Бондарев вытащил билет № 13 с тремя темами: стихи Исаковского о родине и Сталине, «Герой нашего времени» Лермонтова и «„Задонщина“: товарищ Сталин о Дмитрии Донском». Он обо всём рассказал весьма внятно и без запинки. Фридману же и тут пришлось довольствоваться «четвёркой» (ему достались вопросы о Чехове, Горьком и сатирическом журнале Крылова).
Потом последовало нечто вроде бала с вручением дипломов. «Литгазета» это событие отметила «подвалом» Александра Макарова. «Из окончивших институт прозаиков, – писал этот критик в своей статье „Выпускники“, – наиболее сложившимся творчески нам кажется Юрий Бондарев. Он работает в жанре рассказа, и это особенно отрадно – молодые писатели мало жалуют эту форму, требующую терпения, труда, умения писать коротко. Некоторые из рассказов Бондарева печатались в журналах „Огонёк“, „Октябрь“. В них слышен очень свежий и чистый лирический голос» («Литературная газета». 1951. 12 июля).
Казалось бы, перед такими круглыми отличниками, как Бондарев, немедленно должны были распахнуться все двери. Но всё оказалось сложнее. Где надо, там не забыли об аресте отца молодого писателя, и из-за этого Бондарева долго нигде в штат не брали. Молодому писателю пытался помочь Паустовский – но он в те годы сам находился у властей под подозрением.
Сейчас я бы отметил другое: послевоенный Литинститут сформировал целую плеяду блестящих писателей. Они очень долго не просто приятельствовали друг с другом, а крепко дружили. Спустя десятилетия многие отношения, увы, распались, однако у всех осталась любовь к своим наставникам. Я в разгар горбачёвской перестройки спрашивал Бондарева, изменилось ли его отношение к Паустовскому. И писатель ответил: «Каждый должен ценить своих учителей и быть им благодарным до конца дней. Я пишу в иной манере, чем Паустовский. Но Константин Георгиевич привил мне самое главное – любовь к глаголу, к эпитету, к каторжному труду за писательским столом» (Легко ли быть молодым… / Автор-составитель В. Огрызко. М., 1988. С. 67).