Яков Шехтер
Он уже идет
Я хотела покончить с собой, но не знала как, не умела. Стала грызть веревку, которой была привязана, распутать узлы не было сил. А тут войско в наступление пошло, меня в телегу бросили и повезли, как тюк. Два дня бои шли, про меня забыли совсем, ни еды, ни питья. Ночью вошли в Немиров, телегу со мной поставили прямо на рыночной площади, а жолнеры, словно казаки, пили и орали.
Я за эти два дня веревку полностью перегрызла, не стала дожидаться, пока обо мне вспомнят, выбралась из телеги и дала деру. Прибежала к нашему дому, да там пусто, все поломано, разграблено. У соседей то же самое. Подошла к синагоге – и чуть чувств не лишилась. Вместо здания один обугленный остов и трупная вонь такая, что меня вывернуло наизнанку.
Я словно ума лишилась, перестала бояться, перестала прятаться, ходила по улицам, как безумная. Никто меня не трогал, а мне все равно было, убьют так убьют. Такой меня встретила Марыся, служанка ксендза, она иногда к маме приходила, что-то они покупали или продавали, не знаю. Взяла меня за руку, как ребенка, и отвела в дом ксендза возле костела.
Марыся мне и рассказала, что со всеми евреями города случилось. Казаки обложили дровами стены синагоги и разожгли огромный костер. Все сгорели, все до единого. Тогда я поняла, почему бабушка меня звала, – живой лучше, чем сожженной.
Лучше? Я тогда много о том думала и решила, что лучше было погибнуть вместе со всеми, чем пережить то, что пережила. И на Бога я сильно обиделась. Ведь там столько мужчин о спасении Его просили, молились, свитки Торы вверх поднимали. И женщины, и дети, все плакали, все Его умоляли. Почему Он не спас, почему не пришел на помощь?!
Если Он не захотел услышать их молитву, я не хочу такого Бога. А может, Его вообще нет, просто сказки, глупости. И мне все равно стало, словно тот огонь, что мою семью сжег, внутри меня тоже прошелся. Пусть будет как будет, хуже уже некуда.
Марыся показала меня ксендзу. Он уже немолодой был, сухонький, лицо гладкое, и седые волосы венчиком. Ладно, говорит, пусть остается тебе помощницей.
Помылась я вечером, переоделась в одежду польскую, совсем как иноверка стала. А ночью ко мне ксендз пришел. Сказал: если будешь меня ублажать – жить дам. Сытой будешь, в тепле и достатке, и никто тебя пальцем не тронет, кроме меня.
Мне все равно было, и я согласилась. После десятков молодых буйных жолнеров, которые вытворяли со мной такое, что шестнадцатилетней девушке в страшном сне не приснится, этот старичок был как пустое место.
Прошло несколько недель. Жить у ксендза и вправду было спокойно. С работой по дому я быстро справлялась, потом уходила в свою клетушку, садилась на кровать и сидела часами, ни о чем не думая. И в голове, и в сердце пусто стало, не хотелось ничего и не думалось ни о ком. Все, кого я знала, сгорели в синагоге.
Через неделю или две ксендз меня позвал. Он вообще добрый был, тихий такой, осторожный. За все это время только раз ночью приходил на несколько минут, я даже проснуться толком не успела.
По голове меня погладил, точно ребенка малого, и сказал: дитя, я не могу жить под одной крышей с некрещеной еврейкой. Выбирай, или ты уходишь из Немирова в поисках уцелевших соплеменников, или принимаешь святую веру. Я тебе от души советую стать католичкой и воспользоваться всеми выгодами нового положения.
За окном было пасмурно, а на душе у меня хмуро. Куда идти, кого искать? Да и остался ли кто в живых? Зачем, для чего? Богу я перестала верить, а людям и подавно. Поэтому и согласилась.
После крещения ксендз мне подарил золотой крестик на золотой цепочке. Велел всегда носить поверх блузки, чтобы все видели. Я поносила полгода, а потом сняла. Кто его увидит, я ведь из дома почти не выходила.
Через три года умерла Марыся, служанка, а еще через год и ксендз. Приехал новый, молодой, высокий, смуглый, с бычьими упрямыми глазами. Я испугалась, как теперь будет по ночам. Старичок меня давно не трогал, а вот этот бык очень походил на жолнера.
Но все по-другому получилось. Ксендз утром приехал, вещи разложил, пообедал, что я подала, а потом и говорит: не могу жить в одном доме с молодой женщиной, люди дурное подумают. Собирай свои вещи и уходи.
Какие вещи? Ничего у меня не было, кроме старой одежды Марыси. Ушла под дождь, как пришла, без ничего. Ноги сами принесли меня к развалинам синагоги, на крутой берег. Подошла я к самому краю, заглянула вниз и решилась. Помедлила секунду, не знала, то ли кадиш по себе сказать, то ли перекреститься. Махнула рукой – и головой вниз.
Умерла я сразу, по реке бревно с верховьев плыло, оно мне шею и сломало. А вот потом началось: никуда меня пускать не хотят. И крещеная, и самоубийца. Сказали, пока не умру по-человечески, буду скитаться. Так и мечусь между землей и небом в поисках пристанища.
– Мне тебя очень жаль, – сказал ребе Михл, – но тело, куда ты вошла, принадлежит молодой женщине. Рано ей умирать, еще много чего успеть надо. Уходи, Ента, оставь Блуму в покое.
– Что вы знаете, – ответил диббук. – У вашей Блумы опухоль в голове размером с утиное яйцо. Ей жить осталось всего ничего. Дайте мне уйти вместе с ней.
– Я не верю тебе, Ента, – сказал ребе Михл. – Ты много настрадалась, не заставляй же понапрасну страдать других. Выходи.
– Не выйду! Ни за что!
Раввин тяжело вздохнул, открыл записную книжку и начал негромко читать. Диббук расхохотался.
– В синагоге Немирова имена этих ангелов знали даже юноши. Помогло оно им?
Ребе Михл тяжело вздохнул, полистал записную книжку и снова начал читать.
– Я уйду только вместе с ней, – заскрежетал диббук, бешено вращая глазами. – Моя душа сплелась с ее душой!
Ребе Михл нахмурился и возвысил голос. Блума задрожала, забилась в судорогах, затем вскрикнула, и в ту же секунду раздался оглушительный звон – оконное стекло разлетелось на мелкие осколки. Блума побледнела и закрыла глаза.
Она умерла через неделю, уже не понимая, где находится и кто вокруг нее. Ента не обманула.
Гитель и ее лучшая подруга, соломенная вдова Тойбе, ухаживали за Блумой до последней минуты. Хаим не находил себе места, метался по дому, то уходил в мастерскую, где сидел, бесцельно перебирая заготовки для упряжи, то убегал в синагогу и быстро возвращался с потерянным выражением лица. Он не мог поверить, что необъяснимый и внезапный ужас развалил его устроенную жизнь.
На похороны Блумы пришел весь Курув. Ребе Михл лично произнес длинную прощальную речь. По его словам выходило, будто Блума была праведницей, которую небеса забрали для искупления грехов народа еврейского. Енту раввин даже не упомянул. Хаим рыдал, словно ребенок, пытался говорить о памяти и вечной любви, но не сумел, слезы душили голос.
Отсидели семь траурных дней, прожили тридцать после смерти, добрались и до одиннадцати месяцев, когда прекращают произносить поминальный кадиш. Всевышний так устроил, что спустя год острота утраты сглаживается, боль отпускает – и жизнь снова открывает перед безутешным страдальцем глубину и цвет.
Все проходит на свете, и быстрее всего – вечная любовь. Нет, о новой женитьбе Хаим даже не помышлял, хотя предложения регулярно поступали. Еще бы, завидный жених, солидный, состоятельный человек, габай центральной синагоги, уважаемый член общины. Правда, выглядел он совсем не молодо, история с диббуком и внезапная кончина Блумы изрядно подкосили его здоровье. Но тем не менее он был все еще крепок и основателен, что в сочетании со всеми другими достоинствами делало его лакомой добычей для курувских сватов.
И тут Тойбе получила известие от раввина Пионки о смерти Лейзера. Семь дней траура она отсидела честно. Утешать – а вернее, поздравлять – ее приходили с утра до вечера. Женщины приносили с собой всяческие блюда, ведь Тойбе не могла готовить, а ее дочь, четырнадцатилетняя Фрума, и погодок, сын Шайка, не должны были голодать.
Женщины собирались вокруг сидевшей на полу Тойбе в тесный кружок и начинали что-то рассказывать. То и дело рассказы прерывались дружными взрывами хохота, словно это было не утешение скорбящей жены, а пуримские посиделки.
Тойбе первая подавляла смех и делала товаркам знак успокоиться, ведь в той же комнате сидели дети, потерявшие отца. Какого-никакого, но отца. Плохой отец – это совсем иное, чем плохой муж. С мужем можно развестись и найти утешение с другим супругом, а вот отца заменить невозможно.
Отсидев неделю траура, Тойбе заплатила габаю за поминальный кадиш по мужу, отходила 30 дней в черном и… распрямила спину. В чем это проявилось? В улыбке, в блеске глаз, в румянце, легкой поступи. Одну женщину делает счастливой известие о предстоящем замужестве, другую – письмо о смерти супруга.
Курувские сваты хранили молчание. Во-первых, для приличия надо было дождаться конца чтения кадиша, то есть одиннадцать месяцев. А во-вторых, Тойбе ими расценивалась как тот еще товар… Нет, с женской статью у нее обстояло более чем в порядке, однако красивая, но бедная вдова с двумя детьми – партия весьма специфическая, не для всякого. И тут в дело вмешалась покойная Блума.
Да-да, именно она. Блума явилась своей дочери Гитель во сне и велела не откладывая устроить брак ее отца Хаима с ее подругой Тойбе.
– Но, мама, – возразила Гитель, – папа намного ее старше!
– Не спорь со мной, – ответила Блума. – Так будет лучше для вас всех.
Гитель проснулась посреди ночи, оторопевшая до дрожи. Разбудила мужа и пересказала разговор с матерью.
– Сны – пустое, – позевывая, ответил Бенцион. – Морок, обман и крушение духа. Не мешай спать, у меня завтра два обрезания, если я не высплюсь, рука, не приведи Господь, может дрогнуть.
Еле дождавшись рассвета, Гитель побежала к Тойбе. Выслушав подругу, та остолбенела.
– Тебе это не приснилось? – едва вымолвила она.
– Конечно! Я же о том и толкую. Мама была как живая, в субботнем платье, и очень решительная.
– Даже не знаю, что тебе сказать, Гитель. Просто не знаю что…
Выпив чаю, подруги решили пока ничего не предпринимать. Предложение покойницы оказалось слишком неожиданным. Но даже самое неожиданное предположение, будучи высказанным, переходит из невозможного в неприемлемое, затем потихоньку переползает в разряд «об этом мы уже говорили» и спустя какое-то время начинает рассматриваться всерьез.
В ночь на субботу Блума пришла еще раз.
– Доченька, почему ты меня не слушаешь? – горестно спросила она. – Если бы знала, что для тебя значит этот брак, ты бы побежала среди ночи договариваться о помолвке.
После утренней молитвы Гитель подошла к жене ребе Михла и попросила устроить срочную встречу с раввином. Ребецн Сора-Броха сначала удивленно подняла брови, но, не получив объяснений, принялась степенно поправлять якобы сбившийся черный чепец. Гитель терпеливо ждала.
– Хорошо, – наконец снизошла ребецн. – Приходи перед дневным чаем.
Ребе Михл ел очень мало. Главную часть его трапез составлял чай. Чаевничал он три раза в день, совмещая питье с приемом посетителей. Оставшееся время он сидел над книгами или делал записи в толстой тетради, напоминавшей конторскую книгу. Когда ему указывали на это сходство, раввин негромко вздыхал и каждый раз отвечал одно и то же:
– У каждого свой товар и своя торговля.
Выслушав Гитель, ребе Михл задумался на несколько минут, затем отхлебнул чай и спросил:
– А что, собственно, тебя смущает в этом предложении?
– Возраст смущает. Тойбе моя ровесница.
– Вот что я тебе скажу, – ответил ребе Михл и снова отхлебнул из стакана. – Пусть это тебя не смущает. Твоей покойной маме пришла в голову хорошая мысль. Я обеими руками ее поддерживаю и могу только благословить такой брак. Конечно, при условии, что реб Хаим и Тойбе сами его захотят. А нищий, как сказали наши мудрецы, все равно что мертвый.
Гитель слегка подивилась последней фразе, но не стала переспрашивать, решив, что плохо поняла цитату из святых книг.
Свадебную церемонию раввин провел через три недели. Тойбе и без того была своей в доме у реб Хаима, поэтому переезд и обживание прошли незаметно. Фрума и Шайке быстро привыкли к тому, что у каждого есть теперь своя комната, мясо едят не только по субботам и праздникам, а одежду и обувь покупают не один в раз в год на Рош а-Шоне, а по мере износа.
Спустя месяц, в одну из суббот, когда габай вместе с зятем Бенционом и Шайкой еще не вернулись из синагоги, а Фрума сидела у себя в комнате, Тойбе оторвала Гитель от подготовки стола и подозвала к окну.
– Посмотри на меня внимательно, – попросила она. – Ты ничего не замечаешь?
– Нет, – ответила подруга, быстро окинув ее взглядом. – Все как обычно.
– Я должна тебе кое-что рассказать, Гителе, – она взяла ее узкую ладонь и сжала своими холодными пальчиками. – Тебе первой. Ведь ты моя самая лучшая подруга, а теперь еще, – Тойбе улыбнулась, – а теперь и приемная дочь.
– Да, мамочка, – хихикнула Гитель. Это слово – «мамочка» – само собой выскользнуло из ее уст. Оно далось столь легко и просто, что Гитель от изумления застыла на несколько мгновений. До сих пор она не могла вспомнить покойную мать без мгновенно проступавших слез.
– Знаешь, – добавила Гитель, – мне тоже есть о чем рассказать. И тоже тебе первой.
– Ну, – улыбнулась Тойбе, – то, о чем я хочу поведать, относится к совсем, совсем другому. Поверишь ли, но я… – она проглотила мнимый комок в горле, набрала побольше воздуху и выпалила: – Гителе, я беременна.
Гитель обняла подругу за плечи и прижала к себе.
– Ох, как это здорово! – прошептала она. – Как замечательно, как удачно у нас это произошло.
– У нас? – удивленно воскликнула Тойбе. – Ты хочешь сказать, что и ты?
– Да-да, – с сияющими глазами воскликнула Гитель. – Я тоже беременна. И теперь понимаю, о чем говорила мама!
Спустя девять месяцев Гитель родила девочек-близнецов, а Тойбе – мальчика. Роды дались Гитель тяжело, она два дня не могла подняться с кровати. А встав, ходила, переваливаясь точно утка, еле держась на ногах.
Перед субботой, когда Бенцион должен был в синагоге дать имена девочкам, Гителе приснилась мать.
– Я ухожу, доченька, – сказала Блума. – Больше мы не увидимся.
– Почему, мама, почему? – вскричала Гитель.
– Не могу объяснить. Когда ты попадешь сюда, мы встретимся и поговорим. Еще не скоро, доченька, еще не скоро. А пока я прошу – дай одной из девочек мое имя, а вторую назови Ентой.
Так и поступили. Когда Бенцион после завершения молитвы подошел к ребе Михлу, тот поздравил его и негромко, так, чтобы слышали только они, произнес:
– Бедная Ента. Я надеюсь, ее новая жизнь будет счастливее и спокойней, чем предыдущая.
Тойбе родила, словно не заметив, и следующим утром уже хлопотала по дому. Мальчик был здоровым и крепким, поэтому обрезание назначили, как и положено, на восьмой день. Делать его должен был, разумеется, Бенцион, муж Гитель, и праздник получился семейным, отмечали не только брис-милу, но и рождение девочек-близнецов. Назвали гостей, наготовили еды, и вот тут появился Лейзер.
Он пробрался через заднюю дверь и вошел в гостиную, где в окружении женщин сидела за накрытым столом его бывшая жена. В отличие от всех остальных, она сразу поняла, кто стоит перед ней.
– Зачем ты вышел из могилы, Лейзер? – завопила она, трясясь от страха. – Чем тебе не угодил мой мальчик?!
– Какое мне дело до твоего мамзера, – рявкнул Лейзер, подходя к Тойбе. – А вот ты, зачем ты вышла замуж при живом муже?!
– Каком еще живом! – вскричала Тойбе. – Ты умер, ты мертвый!
– Сейчас я тебе покажу, какой я мертвый! – возопил Лейзер, привычным движением срывая платок с головы Тойбе. Он вытянул руку, чтобы вцепиться ей в волосы, но бедняжка ойкнула, побледнела и, закатив глаза, упала лицом в кугл. Женщины завыли от ужаса, как собаки ночью перед домом покойника.
Умерла Тойбе. Да, умерла от страха. Кто не умрет, когда из могилы выходит покойник с зеленым лицом и красными глазами и тянет к тебе скрюченные пальцы?
– Вы что, с ума все посходили? – орал Лейзер, нимало не смущаясь покойницы. – Ошибка вышла, я письмо ребе Михла другому нищему передал, вот он-то и умер, а я жив.
Женщины, содрогаясь от страха, подняли Тойбе, осторожно, словно боясь разбудить, перенесли в спальню и уложили на постель.
Лейзер загородил дверь, не давая никому выйти из дома, и потребовал вызвать ребе Михла.
– Пусть он прямо здесь и немедленно проведет опознание! Я это, я, что вы скулите, дуры?!
Пришел ребе Михл. Оглядел комнату и велел:
– Ну-ка, все в гостиную, оставьте нас наедине в спальне.
– Ребе Михл, неужели вы меня не узнаете? – вскричал Лейзер, когда женщины вышли из комнаты.
– Узнаю, как не узнать. Расскажи-ка, что с тобой произошло.
Лейзер сбивчиво пустился в повествование. Ему очень не нравились ни грозно сведенные брови ребе Михла, ни жесткая складка у рта. Никогда прежде раввин не разговаривал с Лейзером таким ледяным тоном.
– Я тебя предупреждал быть осторожнее с рекомендацией? – сказал ребе Михл, когда Лейзер завершил свой рассказ.
– Предупреждали, ваша правда. Но кто ж мог предположить, что такое случится?
Ребе Михл пожевал губами, холодно глядя на Лейзера.
– По нашим законам ты мертв. Как сказали мудрецы, нищий все равно что мертвый. И по законам справедливости тебе полагается лежать в могиле. Тебе, а не Тойбе.
Лейзер развел руками, мол, что я могу поделать, как получилось, так получилось.
– И быть по сему, – сурово произнес ребе Михл. – Я меняю твою душу на душу Тойбе.
Завертелось, закрутилось, понеслось огненное колесо, распахнулся черный полог – и оттуда выступил ангел с тысячью глаз, и каждый источал такой ужас, что Лейзер от испуга брякнулся на пол и отдал Богу свою душу, а Тойбе чихнула и открыла глаза.
Когда ребе Михл вместе с Тойбе вышли из спальни, женщины, остававшиеся в гостиной, заскулили и затряслись при виде ожившей покойницы.
– Вы что, – мягко спросил раввин, – обморока никогда не видели?
Его голос был столь безмятежен, что женщины сразу успокоились.
– Так это был всего лишь обморок? – спросила одна из них раввина. – А мы думали… а мы решили…
– Обморок, обморок, – заверил ребе Михл. – Оживлять мертвых я пока не научился. Правда, я пытаюсь – и, вполне вероятно, на следующей неделе уже смогу.
Все облегченно расхохотались, и раввин велел срочно приступать к церемонии, ведь до заката оставалось совсем немного, а после захода солнца обрезание не делают. Про странного нищего, называвшего себя покойным Лейзером, все почему-то забыли, словно невидимая рука стерла его из памяти.
На обрезание пригласили полгорода. Приглашенные разместиться в доме не могли, поэтому во дворе загодя установили столы и поставили лавки. Стояла ранняя осень, было уже свежо, на Курув опускались нежные сумерки. Лишь тот, кому довелось жить в Галиции, может оценить томительную сладость этих предвечерних часов.
Посреди двора, в самом центре, поставили большой стол для проведения церемонии, и возле него собралась вся семья. Отец, габай Хаим, принес младенца и передал его моэлю Бенциону. Одеяло и подстилку дали подержать Шайке. Гитель не смогла взять двух девочек, и Тойбе помогла ей. Но даже с одной Гитель с трудом спустилась с крыльца и едва не упала. Хаим подхватил дочь, усадил на стул, а сам стал рядом, беспокоясь и за дочь, и за внучку.
Моэль знал свое дело, младенец и пискнуть не успел, как все уже закончилось. Фрума стыдливо отвернулась, отведя взор от обнаженного младенца, и тут ей послышалось, будто кто-то ее зовет. Она огляделась по сторонам, но никого не заметила.
– Фрума, Фрумеле! – голос шел откуда-то сверху. – Неужели ты не слышишь меня?
Она подняла глаза вверх, но кроме лилового вечереющего неба ничего не заметила и снова потупилась.
Ребе Михл стал произносить благословения, и Бенцион благодарственно поднял руку к небесам, восхваляя Всевышнего за милость, оказанную ему, его жене и Тойбе. Ведь нет на свете большей милости, чем дать возможность привести в этот мир новую жизнь.
Душа Лейзера вилась и трепетала над двором. Сначала он гневно орал на Тойбе, но та не слышала его криков, тогда он стал взывать к ребе Михлу, но и тот или не обращал внимания на его мольбы, или делал вид, будто не слышит.
– Фрума, Фрумеле, – завопил Лейзер. – Ты единственная, кого я действительно любил. Всегда баловал, привозил подарки. Помнишь, как мы играли в лошадку, и я таскал тебя на спине? Услышь своего папку, Фрума, Фрумеле!
Девочка начала озираться по сторонам, а потом подняла голову и посмотрела прямо в глаза Лейзеру.
– Фрума, ты видишь меня, видишь папу?
Но она отвернулась и вновь опустила голову. Лейзер задрожал, забился в рыданиях и попробовал еще раз пробиться к ребе Михлу. Только он один мог еще спасти его, вернуть обратно в тело.
– Я клянусь жить только по правде, – стуча зубами, обещал Лейзер. – Не обижать людей, не лгать, не обманывать. Я буду исполнять все заповеди, от самой большой до самой маленькой. Только, пожалуйста, дайте мне вернуться, дайте пожить еще немного! Вы увидите, каким я стану праведником, вы узнаете…
Но тут ребе Михл стал читать благословения, и каждая буква, каждое слово начали отталкивать душу Лейзера все дальше и дальше от земли. Он протянул руку, пытаясь ухватиться за поднятую вверх в благодарственном жесте ладонь Бенциона, однако его рука прошла сквозь пальцы, как через туман, зыбкое марево миража.
Ребе Михл возвысил голос, мир поплыл и закружился перед глазами Лейзера, и его неумолимо понесло вверх, в громадное, вбирающее в себя все и всех небо.
