Яков Шехтер
Водолаз Его Величества
Воспитание она получила весьма строгое, даже чопорное; в их купеческом роду женщины знали свое место и никогда не преступали границ дозволенного. Даже трехгодичное обучение в Санкт-Петербургском Александровском училище для мещанских девиц не смогло расшатать созданный в детстве остов привычек.
Цель обучения была весьма благородной – дать государству образованных матерей, хорошо подготовленных учительниц, полезных членов семьи и общества. Но как-то так получалось, что вместе с географией, историей, естествознанием и прочими серьезными дисциплинами в кудрявые головки многих учениц ветер вольнодумия заносил споры вздорных идей. В головки многих, но не в Татьянину. Только однажды, уже вернувшись в родительский дом на Тверской, она поддалась влиянию вольнодумства, но этого раза ей оказалось более чем достаточно.
Она хорошо помнила свою грузную бабушку, которая до глубокой старости чернила зубы, следуя принятой в ее юности моде купеческого мира. Тогда красивой считалась полная женщина, ведь полнота – от здоровья, а здоровье красит. Бабушка не стеснялась своей грузности, а вот мать Татьяны старалась выглядеть бледной и мечтательной; демонстрировать пышность здоровья считалось вульгарным. И бабушка, и мать Татьяны почти всю жизнь провели дома, укрывшись от мира крепкими дверными засовами и толстыми ставнями. Они и преподали девочке первые, оказавшиеся главными уроки.
– Наш мир существенно отличается от мужского, – повторяла мать, в юности окончившая мещанское отделение Смольного института. – Мы не служим, не стремимся к чинам, не получаем орденов, не зарабатываем денег. Наш мир – это мир чувств, мир детских комнат, мир домашнего хозяйства. Все эти победители, генералы, купцы-миллионщики вырастают на наших коленях и уносят с собой в политику, на поле брани и на биржу то, чему мы их научим.
Татьяна хорошо усвоила уроки и готовилась стать образцовой супругой, всецело преданной мужу, заботливой матерью, помышляющей лишь о благе детей, и рачительной хозяйкой, пекущейся о доме и домочадцах. Да вот только не попускал Бог, не складывался пасьянс.
После того как дела Данилы Марковича вновь пошли на лад, руки Татьяны домогалось немало охотников, но она с первого взгляда различала тех, которым нужны были не прочный дом, верная жена, покой и уют, а только ее приданое. Увидев Мышлаевского, она с трудом подавила возглас «Наконец-то!».
Михаил Михайлович в парадном мундире смотрелся весьма представительно, но лицом был прост, манерами открыт, а главное, главное, главное! – говорил именно то, что Татьяна столько лет мечтала услышать. Поэтому дело сладили быстро, на его предложение сразу после свадьбы уехать из Москвы по месту новой службы она ответила:
– Ты глава семьи, тебе и решать. А я… куда иголка, туда и нитка.
Быстро выяснилось, что это была не поза, а подлинное мировоззрение Татьяны.
Венчались они скромно, по просьбе невесты – в храме Вознесения, и свадьбу справили не в купеческом стиле, а всего лишь с двумя десятками ближайших родственников и друзей.
– Дался тебе этот храм Вознесения, – проворчал Данила Маркович, услышав странную просьбу дочери. – Ближе церквей, что ли, нет, тащиться за тридевять земель.
– Папа, я хочу венчаться там, где Александр Сергеевич.
– Какой еще Сергеевич? – вскинулся купец.
– Пушкин, – ответила Татьяна, заслужив восхищенный взгляд жениха.
Наутро после свадебной ночи, наполненной восторгами признаний и радостью узнавания, он сказал ей за чаем:
– Танюша, что бы ты ни пожелала, о чем бы ни попросила, ответ мой будет один – да.
Она нежно накрыла его ладонь своими пальчиками и прошептала:
– И мой тоже.
Спустя год, по весне, у Мышлаевских родился сын. К тому времени Михаил Михайлович уже крепко устроился в Радомысле, сумев отыскать достойное наполнение своей, казалось бы, не очень хлопотливой службе. Местное начальство только диву давалось, глядя на усердие и расторопность нового уездного начальника.
А Мышлаевский просто не умел иначе – вся его сознательная жизнь была четко разграфлена полосками вахт на время службы и часы отдыха. Научившись отдыхать на корабельном мостике за четверть часа, пока товарищ по вахте брал управление на себя, он не мог, да и не хотел быть праздным.
Депеша от великого князя Александра Михайловича застала Мышлаевского врасплох. Посыльный с почтамта чуть по стойке смирно не встал, подавая бланк.
– Буду завтра проездом инспекция Чернигов надеюсь увидеться Александр Романов, – гласила телеграмма.
Мышлаевский заметался. Что делать, как быть? Пригласить Сандро отобедать? А как? Он ведь теперь не мичман с общей вахты, а едущий с инспекцией член императорской фамилии! Просто так его не позовешь, есть порядок, правила, надо поставить в известность городского голову, начальника гарнизона, уездного предводителя дворянства, иначе потом не оберешься упреков. Мол, как же не позвал, почему не предупредил? И на неожиданность не спишешь, посыльный уже успел половине города разнести волнующую новость. Еще бы, великие князья в Радомысль нечасто наезжают.
Да и обед, это ведь не на двоих стол накрыть, Сандро наверняка едет со свитой, как и полагается инспектирующему великому князю, контр-адмиралу и прочая, и прочая… Кавалькада всадников, мундиры, золото погон, ордена, портупеи, седла, уздечки, ордена и черт еще знает какие атрибуты царского великолепия. Где их всех посадить, чем кормить?
А если не обед, так что? Встретить великого князя в конторе уездного воинского начальника? К стыду, у него так и не дошли руки навести там порядок. Вернее, переделать, покрасить, побелить и вычистить. На фоне сияющей чистоты военных кораблей затхлая, заросшая пылью и копотью, десятки лет не ремонтированная контора выглядела убого и непристойно.
Встретить Сандро на площади перед входом и поговорить с ним на улице, извинившись, что еще не вошел полностью в курс дел и не успел навести порядок? Смешно и стыдно, отговорка безусых салаг. Заступив на должность, он обязан был начать с порядка во вверенном служебном помещении, так, словно оно было его каютой или шканцами на корабле!
Переполненный сомнениями, Мышлаевский вернулся домой пообедать и нашел утешение в разговоре с женой.
– А ты скажи, что как раз собирался в Чернигов. Сядешь к нему в коляску, вряд ли великий князь поедет верхом через наше бездорожье. В пути и поговорите!
– Умница! – он нежно прикоснулся губами к кончикам ее пальцев и вздохнул с облегчением.
А вышло еще лучше. Автомобиль, сопровождаемый кавалькадой всадников, произвел на собак Радомысля потрясающее впечатление. Когда великий князь вырулил на площадь, за ним с отчаянным тявканьем неслось дюжины три псин, собачонок и собачищ. Увидев Мышлаевского, застывшего перед зданием уездной воинской конторы, Сандро подкатил прямо к нему и со смехом распахнул дверцу.
– Спасайся, Миша!
Мышлаевский вскочил в автомобиль и захлопнул дверцу прямо перед оскаленными зубами какой-то псины.
– Да тут у вас просто Австралия и дикие собаки динго! Помнишь? – воскликнул Сандро, перекрывая лай.
– Еще бы! – крикнул в ответ Мышлаевский, чувствуя, как, навеянная общим воспоминанием, возвращается былая товарищеская близость.
– А здорово мы тогда испугались! – со смехом прокричал Сандро, запрокидывая крупную романовскую голову.
Трое всадников из кавалькады достали нагайки и принялись разгонять тявкающую свору.
– Ты в Чернигов? – спросил Мышлаевский, с трудом выговорив «ты».
– Разумеется. Извини, я планировал немного задержаться, посмотреть, как ты живешь, но времени на остановку совсем не осталось. Этот автомобиль, – Сандро похлопал по рулю ладонями, затянутыми в лайковые перчатки, – оказался куда тихоходнее, чем предполагалось.
– А я ведь тоже собрался в Чернигов, – ответил Мышлаевский, в душе радуясь тому, как все удачно складывается. – Подвезешь?
– Поехали! – вскричал Сандро, срывая автомобиль с места.
Спустя час тряской езды по проселкам кавалькада выбралась на житомирский тракт и, существенно увеличив скорость, понеслась на Чернобыль. Шум мотора заглушал голоса, но тем не менее собеседники говорили не умолкая. Сандро живо интересовался жизнью в провинции, настроением крестьян, чиновников, дворянского сословия, мещанского населения.
После полудня добрались до Припяти, прокатили, громыхая по гулкому мосту, на другой берег, и Сандро остановил автомобиль.
– Ах, какая пасторальная красота! – воскликнул он, выскакивая наружу. – Передохнем четверть часа, руки устали держать руль.
Мышлаевский выбрался вслед за великим князем и огляделся. По правде говоря, никакой пасторальной красоты он не увидел, хотя в живописности раскрывшемуся виду отказать было нельзя.
Чернобыль бесстыдно распластался перед ними, выставив напоказ крепкие двухэтажные дома богачей, важно поглядывающие свысока на скопище убогих мазанок. Освещенные июньским солнцем кровли представляли собой обильную жатву для взоров путника, утомленного желтизной бесконечных полей и серой пылью разбитых дорог.
Какими оттенками зеленого, коричневого, синего, красного и ржавого цветов блестели железные крыши! Как аппетитно золотились соломенные кровли домов попроще! Сколь красочно выглядели в лучах пламенеющего полудня даже убогие земляные скаты, поросшие бурьяном и муравой!
Россыпь домов замирала перед самым берегом реки. Под зелеными пологими склонами мутными омутами плескалась Припять. Темная из-за торфяной почвы вода, казалось, стояла на месте, только посередине едва шевелилось серебристое течение.
Парило. Над рекой летали стрекозы. На противоположном берегу старичок водовоз не спеша таскал ведрами воду в бочку на колесах. Сандро перегнулся через борт автомобиля и заглушил двигатель. Вытаскивая руку, он сделал неловкое движение и надавил локтем грушу клаксона. В тишине знойного полудня звук, вырвавшийся из груши, был неожиданным и резким, словно крик трубы.
Всадники кавалькады осадили прянувших коней, а лошадь водовоза испуганно дернулась назад. Кусок плавуна, подложенный стариком под колесо, от резкого удара развалился на куски, и бочка покатилась к реке, увлекая за собой сбитую с толку лошадь.
Оказавшись в воде, лошадь забилась в постромках, но бочка неумолимо сползала дальше по резко уходящему вниз дну и тянула за собой бедолагу. Лошадь заржала, ее голос, полный ужаса и боли, наполнил сонное пространство полдня.
– Эх! – огорченно махнул рукой великий князь. – Вот же незадача.
В эту минуту на берег выбежал юноша богатырского телосложения. Сбросив с себя сапоги и шапку, он прямо в одежде бросился в реку. Оказавшись спустя несколько секунд возле тонущей лошади, он нырнул и пропал под водой.
– Постромки распутывает! – вскричал Мышлаевский.
Прошла минута-другая напряженного ожидания и неумолимого погружения лошади, и вот уже над водой осталась только отчаянно дергающаяся голова. Еще немного, и она полностью скроется под блестящей поверхностью реки. Рывок, и вода поглотила все, кроме верхушки задранной вверх головы с оскаленными в смертной муке зубами и глазами, наполненными невыразимым ужасом.
– Где же этот парень? Неужели утонул?! – огорченно воскликнул князь. – Жаль, ах как жаль, ведь такой молодец…
Он не успел завершить фразу, как лошадь рванулась и наполовину выпрыгнула из воды. Затем, поднимая волну своим большим, бьющимся телом, она выбралась на берег и остановилась, сотрясаемая крупной дрожью. За ней из воды показался вынырнувший юноша. В руках он держал постромки.
– Ловко он их распутал! – восхищенно вскричал Мышлаевский. – Да еще в мутной воде. Удалец парень, просто герой!
Юноша выскочил на берег, несколькими фразами отправил куда-то водовоза, а сам принялся взнуздывать лошадь. При этом, ласково приговаривая, он гладил ее по холке и бокам.
– Не пора ли ехать дальше? – почтительно осведомился у великого князя один из его спутников.
– Уже скоро, – ответил Сандро, не спуская глаз с противоположного берега.
Водовоз приволок моток толстой веревки, юноша сложил ее вдвое и привязал к сбруе. Взяв конец веревки в руки, вошел в реку, нырнул и надолго скрылся под водой. Вынырнув, он выбрался на берег, подозвал водовоза, они ухватились за веревку, крикнули на лошадь и медленно, шаг за шагом, выкатили на берег бочку.
Великий князь подозвал одного из сопровождающих.
– Будьте любезны, приведите ко мне этого парня.
Спустя несколько минут юноша в мокрой одежде и босиком стоял перед контр-адмиралом. Видимо, сопровождающий успел объяснить, с кем ему предстоит разговор, поэтому вид у него был весьма смущенный.
– Почему шапку не снимаешь? – строго спросил кто-то из свиты.
– У нас в знак уважения принято покрывать голову, а не обнажать, – негромко, но твердо произнес юноша.
– Значит, ты из евреев, – заметил великий князь. – Что-то не похож – ни статью, ни поведением. А звать как? Сколько тебе лет? Где ты живешь, чем занимаешься?
– Меня зовут Аарон Шапиро, – почтительно ответил юноша. – Мне восемнадцать лет, я живу в Чернобыле, до весны учился в ешиве, а теперь помогаю бондарю.
– А плавать и нырять где научился?
– Ну так я же вырос на Припяти, – улыбнулся Аарон.
– Не испугался? Мог ведь сам запутаться в постромках.
– Лошадь пожалел, – развел руками юноша. – И деда Ваню, водовоза. Он без своей бочки с голоду помрет вместе с бабкой Настей.
Великий князь вытащил из кармана золотую монету и протянул Шапиро.
– От имени дома Романовых благодарю за храбрость и доброе сердце. Ты готов послужить царю и Отечеству?
Юноша взял червонец и сбивчиво ответил:
– Большое спасибо! А послужить… ну-у-у, готов… если надо, конечно…
На обочинах дороги за Чернобылем полосами тянулась цветущая гречиха. Одуряющий аромат плыл в жаре оранжевого послеполуденного солнца, напрочь перекрывая бензиновую вонь мотора.
– Мне понравился этот парень, – произнес Сандро. – А тебе, Миша?
– Не очень.
– Почему?
– Шапку не снял. Обычаи обычаями, а члену императорской фамилии изволь выказать должное уважение. Сие относится не только к тебе лично, Сандро, это уважение власти, правящей династии, Отечества. На самодержавии империя стоит уже какую сотню лет, и инородец обязан это знать и чтить. И к тому же, ты обратил внимание, как он замямлил, когда ты спросил его про службу Отечеству? Да он просто не готов, не хочет, избегает прямого ответа. Это же видно.
– Мне он понравился, – ответил Сандро. – Действиями понравился, не разговором. Отвечать по форме его быстро научат, а вот поступать так, как он сегодня поступил, научить невозможно. Тут сердце должно быть добрым, дух бесстрашным, а тело крепким. Вот что, Миша, Чернобыль входит в твой уезд?
– Да.
– Призови этого парня. Несколько дней назад начальник Кронштадтской школы водолазов Макс Константинович фон Шульц жаловался мне на беду с набором. Нет достойных кандидатов, большинство отбраковывают по здоровью. А этот парень – богатырь. Нам такие нужны. Я хочу видеть этого Аарона через две недели в Кронштадте. Под мое личное покровительство.
– Надо проверить, подлежит ли он призыву, – произнес Мышлаевский. – Во флот, как ты знаешь, евреев не берут. Да и у каждой общины тут свои квоты и свои…
– Ну ладно! – прервал его Сандро, махнув рукой. – Отыщешь способ. Разберешься, тут я на тебя полагаюсь. А Шульцу отпишу.
Сократившаяся за последние несколько часов дистанция между ними прыжком вернулась к прежнему состоянию. Мышлаевский моментально ощутил, что теперь с ним разговаривает не его друг Сандро, а контр-адмирал императорского флота великий князь Александр Михайлович Романов.
Разговор затих. То ли князь устал от вождения, то ли Мышлаевский удовлетворил его любопытство. За всю оставшуюся дорогу до Чернигова они перебросились всего несколькими фразами.
«И что он нашел в этом мальчишке? – раздосадованно думал Мышлаевский. – Подумаешь, в реку прыгнул, эка невидаль. Удивительно тут другое: Романовы всегда евреев не жаловали, откуда у Сандро возникло этакое благорасположение к незнакомому еврейчику?»
И вдруг давно забытый эпизод из кругосветки на «Рынде» – случайно услышанный разговор между минным офицером, лейтенантом князем Михаилом Путятиным и мичманом графом Николаем Толстым – всплыл в его памяти. Тогда он не придал ему значения, решив, что дело в зависти отпрысков знатных семей, их обиде на великого князя, выбравшего в друзья не одного из них, а крестьянского сына.
Осенью 1887 года корвет «Рында» шел в Нагасаки. Молодые аристократы, цвет русских флотских династий, держали себя с Мышлаевским корректно, но холодно. Кроме вежливых приветствий он никогда от них ничего не слышал. В тот день Путятин инспектировал один из трех надводных торпедных аппаратов «Рынды», а свободный от вахты Толстой просто увязался за приятелем. Мышлаевский курил у борта, скрытый от их глаз кильблоком шлюпбалки.
– Александр Третий не зря недолюбливает Михайловичей, – донесся из-за кильблока голос Путятина.
– Ну да! – со смехом ответил ему Толстой. – И называет их Габерзонами.
– Видимо, у императора есть веские основания так именовать семью своего дяди, наместника Кавказа.
– Одного не пойму, – смех пропал из голоса Толстого, уступив место раздраженным ноткам, – куда смотрели дипломаты Николая Павловича, выбирая невесту для сына российского императора? Если даже нам известно, что урожденная принцесса Цецилия Баденская была дочерью банкира Габера из Карлсруэ, как они могли такого не знать? Или, возможно, не захотели?
– Деньги, дружок мой, во всем виноваты деньги. Одно проясняют, на другое помогают закрыть глаза. А потом все вынуждены делать хорошую мину при плохой игре, – ответил Путятин. – Только император Александр может себе позволить величать великую княгиню Ольгу Федоровну «Моя тетушка Габер».
Мышлаевский докурил и ушел, стараясь ступать как можно бесшумней. Тогда он отмел эту сплетню. Как же, подкупленные евреями дипломаты обманули царя и женили его сына Михаила на еврейке. Чушь какая-то! Дичь! Князья раздувают эту сплетню из-за ревности, из-за обиды на Сандро.
Он постарался выкинуть услышанное из головы и успешно забыл. А вот поди ж ты, оно крепко зацепилось в его памяти и сейчас всплыло. Видимо, было что-то настоящее в этой сплетне, чем и объяснялась неожиданная симпатия великого князя к безызвестному еврейчику Аарону.
Ровно гудел мотор, автомобиль, слегка подскакивая, несся по ухоженному тракту на Чернигов, а в голове у Мышлаевского сами собой возникали, раздувались и колобродили жаркие мысли.
«После чистоты патриархальных нравов дедовской Руси, – думал он, стараясь не смотреть в сторону Сандро, – пришло подражание Европе. И ладно, если бы наши умники перенимали что-нибудь полезное и доброе, нет, первым делом потащили грязь, то, что сразу прилипает к подметкам гостей. Стыдно признать, но сегодня одним из признаков современного человека стало наличие любовницы или любовника. Это модно и престижно».
Он представил свою Татьяну расстегивающей с соблазнительной улыбкой пуговки на платье перед другим мужчиной, и горячая кровь ударила ему в сердце. Недавний разговор с предводителем Черниговского дворянства тут же всплыл в памяти.
Мышлаевский обедал в единственном приличном ресторане Чернигова, гордо именовавшемся «Париж». Несмотря на название, подавали в нем обыкновенные половые – «ярославцы» – в белых рубахах из хорошего полотна, подпоясанные кушаками. К его столику подсел предводитель – упитанный мужчина лет пятидесяти с неожиданными для его возраста губами бантиком и масляными с поволокой глазами.
Он изрядно мешал Мышлаевскому обедать, с четверть часа разглагольствуя ни о чем, пока после третьего бокала шампанского ему не пришло в голову позабавить собеседника смешной историей. Смешной на его вкус, у Мышлаевского от таких слов мурашки забегали по спине. Мурашки гнева и отвращения.
– С адвокатом Стаховичем вы наверняка знакомы? – спросил предводитель.
– Нет, – ответил Мышлаевский, хотя несколько раз сталкивался с адвокатом по разного рода делам.
– Ну неважно, – махнул рукой предводитель. – Жена его узнала, что благоверный супруг завел любовницу. Узнала! Добрые люди постарались, все подробности донесли, ни одной не скрыли. Стахович сам из купеческой семьи и жену взял из своего сословия. Дама обходительная и гостеприимная, но простоватая. Пришла к мужу со скандалом, чуть не до битья посуды!
Предводитель усмехнулся и попросил еще бокал шампанского. Его самого рассказ изрядно тешил, а Мышлаевский искал хоть какую-нибудь зацепку для завершения беседы.
– И вы знаете, что ответил жене Стахович? – спросил, улыбаясь, предводитель.
– Понятия не имею, – холодно произнес Мышлаевский.
– «Ну так и ты заведи себе любовника». – «Как же так?! – вскричала жена. – Значит, ты меня совсем не любишь?» – «Глупая, – говорит ей Стахович, – как раз тебя-то я и люблю, а любовница мне для натурального удовольствия. Попробуй – сама убедишься!»
Мышлаевский тогда чуть не подавился, кое-как проглотил чай и, ничего не ответив предводителю, распрощался. Сейчас рассказанная им похабная история вдруг совместилась с подслушанным много лет назад разговором.
«Коль скоро у нас, в заштатном провинциальном Чернигове так мыслят и поступают, – думал Мышлаевский, – чему удивляться, если в просвещенной Европе мода продвинулась еще дальше? Зашла так далеко, что особа королевских кровей Баденского дома не только не стеснялась быть любовницей еврея, но не посчитала зазорным родить от него, сделать членом семьи байстрючку. А Николай Павлович действительно хорош, нечего сказать, подобрал достойную невесту сыну!»
Дорога с шумом бежала под колеса, вечерело, иволги пересвистывались в кустарнике вдоль обочины, облака с голубыми боками тянулись над головой. Сандро поглядел на посерьезневшее лицо Мышлаевского, хлопнул его по плечу и щедро улыбнулся. Мышлаевскому стало стыдно себя и своих мыслей.
«Антисемитизм несовместен с честью российского дворянина, – подумал он. – Все лучшие умы нашего времени об этом пишут. И Толстой, и Короленко, и Горький. Но, с другой стороны, Государь и его семья традиционно недолюбливают евреев. Как там сказано в Писании: сердце царя в руках у Бога. Значит, есть что-то и в отрицательном отношении к этой нации».
Стыд быстро сменила злость на себя самого.
«Какая разница, что болтали двадцать лет назад спесивые мальчишки? Где ты и где они? Путятин давно полковник Преображенского полка, чиновник по особым поручениям при Государе, Толстой контр-адмирал, а ты уездный воинский начальник жалкого Радомысля. Правильно сказал тебе когда-то Авелан: не по Сеньке шапка! И сомнениям этим в голове колобродить тоже не по Сеньке. Царю для проведения политики государства Бог внушает одни мысли, а уездный чиновник должен руководствоваться совсем другими. Знай свой шесток и будь счастлив, что Сандро вообще вспомнил о тебе».
Он улыбнулся и в знак дружбы легонько сжал плечо великого князя.
«Но я же совсем не антисемит, – продолжал размышлять Мышлаевский. – Всегда стараюсь помочь представителям этой нации. Вон, третьего дня сделал большое одолжение главе Чернобыльской еврейской общины. Тот не знал, как отблагодарить, прямо рассыпался в благословениях. Мол, все для вас сделаем, только скажите…
А вот и решение – сообразил Мышлаевский. – Завтра вызову к себе главу общины и договорюсь с ним об Аароне Шапиро. Что же до сплетни о тетушке Габер, будь в ней хоть толика правды, разве отдал бы император Александр свою дочь Ксению за Сандро? Чушь, чушь, чушь! Выбрось ее из головы!»
– И вот еще что, – сказал на прощание Сандро, крепко сжимая руку Мышлаевского. – Аарон – плохое имя для флотской службы. Выправи парню документы на Артема.
Вернувшись на следующий день в Радомысль, Мышлаевский энергично взялся за дело. Каждый его шаг щедро кормил семейство Шапиро ведрами слез и ушатами горя, но бороться с государственной машиной Российской империи с помощью рыданий было бессмысленно, и спустя две недели новобранец Артем Шапиро, как миленький, отправился в Кронштадтскую школу водолазов.
