Яков Шехтер
Водолаз Его Величества
– Мы своими молитвами перехватили чужую душу, – смеялась Двора-Лея, расчесывая непокорные кудри сына. – Летела она себе в царский дворец, а очутилась в убогой еврейской лачуге.
Двора-Лея явно кокетничала, назвать лачугой ее просторный, чисто выбеленный, содержащийся в идеальном порядке дом не смог бы даже Ротшильд, выпади ему случай оказаться в Чернобыле.
Лейзер в ответ на шутки жены только рукой махал. «Много ты понимаешь в душах», – казалось, говорило его лицо. Но уста молчали: наученный многими словесными стычками с Дворой-Леей, он предпочитал держать рот на замке. Переспорить жену было невозможно, на любое, даже самое здравое, разумное утверждение, не совпадающее с ее мнением, она приводила тысячу сто пятьдесят семь возражений. Почти все они были маловразумительны, а оставшиеся не имели ни малейшего касательства к теме разговора, но тон и запальчивость, с которыми их произносила Двора-Лея, делали продолжение разговора бессмысленным.
– Ограда мудрости – молчание, – утешал себя Лейзер словами Писания. – Весь век свой я провел среди мудрецов и не нашел для человека ничего лучше безмолвия.
Маленького Аарона не удивляли ни шутки матери, ни постоянное молчание отца. Ему казалось, что так и должны вести себя родители, ведь у него не было возможности сравнить с другими и понять разницу. Он рос, окруженный любовью, ощущая недостаток только в карманных деньгах, которыми Двора-Лея оделяла сына с большой скудостью, не по причине отсутствия средств, а исключительно в целях воспитания. Аарон не должен был выделяться из других мальчиков хедера, а потом юношей ешивы, куда он ходил, подобно всем еврейским детям Чернобыля.
Единственное, чем он отличался от своих сверстников, была страсть к речке. На Припяти Аарон проводил большую часть свободного времени. Летом не вылезал из воды, купаясь до сливеющих губ, а осенью, зимой и весной удил рыбу. Поначалу Двора-Лея возражала, но сообразив, что перед субботой в доме всегда оказывается свежая рыба, причем не купленная втридорога у базарных торговок, а собственноручно выуженная ее сыном, перестала сопротивляться.
Особенно любил Аарон рассветы на Припяти. Он специально вставал на ватикин, утреннюю молитву, начинавшуюся до восхода солнца. Наскоро отбубнив все полагающиеся тексты, Аарон спешил на речку почти сразу после того, как тяжелый багряный шар важно поднимался над очерченной качающимися верхушками деревьев линией горизонта.
От тяжелой ночной росы трава на ведущей к Припяти тропинке была мокрой. Ветерок шевелил кроны прибрежных ив, показывая белую изнанку еще темной листвы. Лучи низко висящего солнца красили ветви теплой желтой краской. В черной воде глухо плескалась проснувшаяся рыба. Ах, до чего же все это было хорошо!
Лейзер, погруженный в общение с праведником и свои книги, почти не обращал внимания на сына. Он вообще ни на кого не обращал внимания, мир, очерченный словами со страниц старых книг, был в его представлении куда реальнее того, где пребывал Чернобыль. По крайней мере, так это выглядело со стороны.
Аарон вовсе не страдал от отсутствия родительской ласки, неустанный надзор за каждым его шагом со стороны матери с лихвой перевешивал рассеянные разговоры, которыми изредка удостаивал его отец. Аарону еще не исполнилось семнадцати, а Двора-Лея уже начала думать, к какому ремеслу его приспособить. Разумеется, вначале она поговорила с меламедом из хедера и с учителями из ешивы. Как и всякая еврейская мама, она мечтала увидеть своего сына раввином.
– Ваш мальчик способный, – словно сговорившись, твердили уважаемые старцы. – Способный, как все сыновья Аврома, Ицхока и Яакова.
Не давая себя обмануть, Двора-Лея из кожи вон лезла, донимая убеленных сединами мудрецов каверзными вопросами. Она пыталась четко и однозначно уяснить, подходит ли ее Арончик для раввинской карьеры. Поняв, что Всевышний не наделил ее сына выдающимися способностями и что Аарона ждет в худшем случае малоприбыльная должность меламеда, а в лучшем – скудный хлеб преподавателя в ешиве, она принялась искать доходное дело, которое может ему понравиться. Ведь заставить ребенка зарабатывать неприятным ему ремеслом означает сделать его на всю жизнь горемычным, а Двора-Лея хотела счастья своему мальчику. Много, много счастья!
Выяснить это оказалось совсем нетрудно: помимо страсти к реке Аарон любил возиться с деревяшками, мастеря из них всякие бесполезные в хозяйстве вещи. Двора-Лея скрупулезно хранила все эти корявые коробочки, кривые ложки, нескладные туески и абсолютно бессмысленные полочки. С какой целью – она сама не понимала, но, привыкнув доверять внутренним ощущениям больше, чем голосу разума, аккуратно складывала поделки на шкаф. Когда сыну исполнилось семнадцать лет, она достала все накопившееся там добро и предъявила Лейзеру.
– Думай, как хочешь, – сказала она, – но мне ясно, что ребенок любит работать руками, а не головой. И в ешиве он уже достаточно посидел.
– И что? – спросил Лейзер.
– Я решила отдать его в ученики бондарю. Если мальчик любит забавляться с деревом, пусть забавляется с деревом.
– Тогда почему не в ученики столяра или плотника?
– Бочки выгодней. Я проверяла.
– Ну если проверяла, – буркнул Лейзер, открывая книгу. Он ничего не сказал жене про недавний разговор с Аароном. Зачем, если они оба пришли к одному и тому же мнению, только совсем иными путями.
– Какой трактат Талмуда вы сейчас изучаете? – спросил Лейзер сына в субботу вечером, возвращаясь из синагоги.
У всякого дня есть своя вершина, свой пик чувственности и ожидания грядущей радости. Суббота – самый трепетный из всех дней недели, а лучшие ее минуты выпадают на время после вечерней молитвы, когда евреи медленно разбредаются по домам из синагоги. Никто не спешит, инстинктивно желая задержать томительные минуты предвкушения. Ведь счастье – это не само счастье, а его ожидание.
Весь этот длинный, так быстро пробегающий день отдыха, день сладких напевных молитв, день длинных трапез за празднично убранным столом, день самой лучшей еды, заботливо приберегаемой хозяйками, день разговоров с домочадцами и день блаженных часов ничегонеделанья – весь этот день был еще впереди, пока ноги медленно отмеряли дорогу из синагоги до крыльца родного дома. Откровенный разговор лучше всего вести, когда сердце собеседника открыто, и Лейзер задал свой вопрос в самую точную, правильно выбранную минуту.
– Заканчиваем Сангедрин, – ответил отцу Аарон.
– А какой трактат после него?
– Какая разница? Что выберут, то и буду учить.
Больше Лейзер ничего не спрашивал. Он уже получил исчерпывающий ответ на свой главный вопрос. Если юноше после пяти лет в ешиве безразлично, каким трактатом он будет заниматься дальше, это значит, что его дорога лежит вне пути Учения.
Через несколько дней Двора-Лея отвела сына к бондарю Велвлу. Пока просто познакомиться, посмотреть. О том, что это знакомство может переменить течение его жизни, не было сказано ни слова. В таких ситуациях она не торопилась, решение должно было прийти само, без нажима и приказного окрика.
То, что случилось в бондарной мастерской, превзошло все ее ожидания. Аарон просто прилип к инструментам и заготовкам для бочек, с наслаждением вдыхая запах стружки, он забросал бондаря десятками вопросов. Неизбалованный таким вниманием к своему ремеслу, бондарь охотно отвечал. Судя по всему, Аарон ему нравился.
– Скажи, а ты бы согласился пойти в эту мастерскую учеником? – спросила Двора-Лея, когда они вышли наружу.
– Конечно! – тут же ответил Аарон.
– И согласился бы уйти из ешивы?
– Мама, я знаю, что ты огорчишься, – сказал Аарон, – но я не хочу становиться раввином. Мне больше по душе делать бочки, чем разбирать мнения комментаторов по этому вопросу.
Бондарь взял парня на год. Без жалованья, только с кормежкой. Помогая хозяину, он должен был за этот год освоить азы ремесла. Само собой, вся грязная и тяжелая работа свалилась на плечи Аарона, что же касается обучения, оно свелось к короткому разговору, с которого Велвл начал его первый рабочий день.
– Послушай, мальчик, – сказал он, закатывая рукава. – Не рассчитывай, что я буду тратить время на объяснения. Запомни: ремесло не получают, ремесло воруют. Что подсмотришь, сам поймешь, усвоишь и повторишь – то твое. Время от времени можешь задавать мне вопросы. Будет настроение – отвечу, а не будет – не обессудь. Я сам учился таким же образом, и вот, слава Богу… – бондарь широким жестом обвел мастерскую и солидно улыбнулся.
В его улыбке, выпирающем брюшке, начинающей седеть бороде и даже в пучках еще черных волос, торчащих из носа и ушей, сквозило понимание своей значимости, важности и даже великолепия.
Аарон приступил к работе. И все ему нравилось, все приводило его в восхищение. Он подметал стружку с такой радостной улыбкой, будто в совок вместо колючих завитушек сыпались золотые монеты. То, что выходит из сердца, всегда находит дорогу к другому сердцу. Спустя неделю Велвл души не чаял в новом ученике и охотно делился с ним секретами ремесла.
Секретов хватало, но все-таки главными в бондарном деле были руки. Они у Аарона оказались вполне на месте, и через полгода бондарь разрешил самостоятельно построить кадушку для водовоза деда Вани. Его жена, бабка Настя, готовила в кадушках заваруху – вареную репу с квасом. Зарабатывал дед Ваня сущие гроши, поэтому заваруха составляла основную часть их семейного рациона.
Кадушка выдалась на славу: аккуратная, радующая глаз прожилками гладко оструганных дощечек, не большая и не маленькая, а как раз под стать бабке Насте. Отнести ее Аарон вызвался сам, домик водовоза находился неподалеку от его дома. Впрочем, в Чернобыле все было неподалеку, так что этот жест был всеми расценен как проявление доброй воли и хорошего отношения.
Водовоза и его жену Аарон знал с самого детства. Сыночка – так бабка Настя называла каждого мальчишку в Чернобыле, угощая его яблоками или яблочным вареньем. Ее единственный сын давным-давно уехал искать счастья в большом городе и пропал. Двадцать лет бабка Настя ждала его, шепча молитвы сухими от горя губами, а потом, отчаявшись, стала заказывать в церкви акафист об упокоении усопшего раба божьего Василия.
– Что же ты делаешь, глупая, – ругался поначалу дед Иван. – А если он жив? Разве можно акафист по живому?
– Если мой Васятка за столько лет ни одной весточки о себе не подал, – отвечала бабка Настя, – значит, нет его в живых. И быть по-другому не может.
Когда Настя носила ребенка под сердцем, ее молодой муж, тогда еще самый лучший, самый любимый мужчина на свете, принес в подарок беременной жене яблоко.
– Эка невидаль, – удивилась Настя, которая от тяжелой беременности постоянно пребывала в дурном расположении духа. – Мало в Чернобыле яблок? Даже у нас под кроватью симиренка рассыпана.
– Не знаю почему, – ответил Иван, – но сегодня на рынке цадык Аарон самолично продавал яблоки. Евреи их расхватывали, как сумасшедшие. Сама понимаешь, плохое они бы не стали так хватать. Ну, и я купил одно. Съешь, глядишь, и полегчает. Все-таки из рук святого раббина…
– А давай его посадим, – предложила Настя. – И будет у нас каждое лето целое дерево, полное яблок. Я буду варенье из них варить, кормить деток.
Так и поступили. И поднялась яблоня, высокая, раскидистая, цветущая по весне так густо, что казалось – ветки осыпаны снегом. Пестрые курицы расхаживали летом в ее тени, что-то выклевывая в густой траве и выражая довольство степенным квохтаньем. По праздничным дням Настя накрывала под кроной стол, и от порывов ветерка лепестки, кружась, падали в стаканы, ложились на тарелки и плавали в казанке с наваристым мясным бульоном.
Счастье, казавшееся безграничным и бесконечным, потихоньку сошло на нет. Вырос и сгинул без следа Васятка, как-то стремительно одряхлел Иван и вместо прибыльной работы взялся за самое никчемное дело – возить воду. Обветшала изба, опустели закрома, только и осталось от былого счастья, что густая яблоня.
Урожай она приносила знатный, да сколько там нужно двум пожилым людям? И бабка Настя щедро раздавала чернобыльской детворе крепкие, хрустящие, сочные, сладкие, точно сахарная голова, яблоки.
– Бери еще, сыночка, – говорила она и мальчикам, и девочкам. И дети брали.
И Аарон брал, и вместе с памятью о хрусткой сладости в его сердце навсегда вошла благодарность бабке Насте и деду Ване.
При виде кадушки бабка восторженно заахала, а затем принялась ласково оглаживать ее скрюченными от работы пальцами.
– Так ты теперь по бондарному делу, Арончик? – спросил дед Ваня, тоже любуясь кадушкой.
– Пока еще нет, я только учусь, но скоро буду.
– А ты не можешь починить мою бочку? Половина воды из нее, проклятущей, вытекает. То, что раньше я делал за две ездки, теперь приходится за четыре.
Аарон осмотрел бочку водовоза и сокрушенно развел руками.
– Я могу, деда Ваня, немножко подконопатить там и сям, но долго это не продержится. Отжила свое бочка, отвозила.
– Ох, Господи, как же быть-то? – вздохнул дед. – Другую-то взять неоткуда, не купить мне новую-то. Уж ты постарайся, соколик, подконопать получше, чтоб наподольше хватило.
Аарон постарался, вода перестала утекать, но дни старой посудины были сочтены.
Весной, спустя всего десять месяцев с начала обучения, бондарь заявил, что доверяет ученику самостоятельно построить настоящую бочку.
– Это будет твоим жалованьем, – щедро объявил он. – Материалы – за мой счет!
Но Аарон превзошел Велвла щедростью, подарив деду Ване сделанную им бочку. Именно ее он вместе с водовозом и вытаскивал из Припяти на глазах у великого князя Александра Михайловича.
Глава III
Водолаз Его величества
Киев Аарона поразил. Родной Чернобыль всегда казался ему не то чтобы очень большим, но вполне крупным городом. Выйдя из киевского железнодорожного вокзала, Аарон просто онемел. Он и представить не мог, что на свете существуют столь высокие здания, такое множество красиво одетых людей, сияющие витрины магазинов и пролетки, бесконечное число пролеток. Специальный сопровождающий, по прозвищу Франц-Иосиф, приставленный Мышлаевским, покровительственно хмыкнул при виде столь обескураживающей наивности.
– Чего варежку раззявил? В Киеве никогда не был?
– Нет, – покачал головой Аарон. – Я из Чернобыля ни ногой, только в соседние деревни.
– Темнота-а-а! – со вкусом протянул Франц-Иосиф. – В Петербурге ты вовсе мозгами тронешься.
Сопровождающий важно пригладил роскошные усы, из-за которых его и наградили таким прозвищем. Усы составляли гордость и наслаждение Дениса Бешметова, как на самом деле звали сопровождающего. Большую часть своего времени Бешметов тратил на уход за усами, посвящая меньшую часть мелким поручениям, вроде принеси-унеси. На службе он был совершенно бесполезным и бессмысленным человеком, которого Мышлаевский со второго дня вступления в должность мечтал уволить. К его великому разочарованию, сделать это оказалось невозможным: Франц-Иосиф находился под личным покровительством губернатора.
Тридцать лет назад, во время штурма Гравицкого редута под Плевной, молодой солдат Денис Бешметов прикрыл собой Белого генерала. Так в войсках называли Скобелева, который во всех сражениях появлялся в белом мундире и на белом коне.
В тот день удача отвернулась от Скобелева, Осман-паша атаковал его батальоны с обоих флангов, а турецкая артиллерия кинжальным огнем буквально расстреливала русские войска. Отразив четыре атаки и потеряв около шести тысяч человек, Скобелев приказал отходить. Он принял командование арьергардом, прикрывавшим отступление, и турки, заметив Белого генерала, послали для его захвата лучшие силы.
Спустя час Скобелев, уже без лошади, в окружении горстки солдат пытался отбить атаку турецкой пехоты. Времени перезаряжать ружья не было, сошлись как встарь, врукопашную. Сабля генерала красиво смотрелась на парадах, но против штыков была бессильной. И вот тогда-то Бешметов совершил главный поступок своей жизни.
Что заставило его броситься между Скобелевым и набегавшим турком, он так и не сумел себе объяснить ни сразу, ни за всю прошедшую после Плевны жизнь. Какая-то сила сорвала Дениса с места и толкнула прямо под лезвие. Проткнув грудь, штык застрял между ребрами, и пока турок пытался его выдернуть, Скобелев ударом сабли отправил правоверного к Аллаху.
В ту же минуту раздалось мощное «ура!». Подоспел князь Имеретинский с двумя батальонами румынской пехоты. Турки были отброшены, а Скобелев, в заляпанном кровью белом мундире, но без единой царапины, вернулся в расположение своих войск.
В пылу боя никто не обратил внимания на поступок рядового Бешметова. Никто, кроме генерала Скобелева. По его личному распоряжению смертельно раненного солдата уложили на носилки и доставили в лазарет.
– Надежды мало, – объяснил врач адъютанту Белого генерала. – Но я за эту кампанию видел столько необыкновенных излечений, что чудо стало для меня частью медицинской реальности.
Бешметов впал в беспамятство и пролежал в таком состоянии два дня. На третий он открыл глаза и ровным голосом попросил воды. К тому времени, когда русская армия разбила последние турецкие части, заслонявшие дорогу на Стамбул, и Балканская кампания завершилась поражением Османской империи, нижний чин Бешметов был комиссован подчистую.
Перед отправкой домой его нашел адъютант Скобелева.
– Михаил Дмитриевич сейчас в штабе армии и не может лично выразить свою благодарность, – сказал он, вручая Бешметову плотно заклеенный пакет с сургучными печатями. – Передай этот пакет киевскому губернатору. Он товарищ Михаила Дмитриевича по Хивинскому походу и найдет тебе пожизненную службу в одном из городов губернии.
Так Денис Бешметов оказался в Радомысле и прослужил, вернее пробездельничал, тридцать лет в конторе уездного воинского начальника. Киевский губернатор, передавая дела преемнику, упомянул протеже Скобелева. Белый генерал к тому времени стал национальным героем, и на его протеже падала тень восторга и преклонения.
Таинственная смерть Скобелева и ходившие вокруг нее кривотолки придали его просьбе позаботиться о солдате-спасителе силу завещания.
Денис поначалу расстраивался, что его подвиг остался без награды. Ни Георгия, ни медали за храбрость, ни даже «В память русско-турецкой войны 1877–1878» – ничего! Попытки похвастаться, а без этого было трудно, почти невозможно вспоминать Плевну, каждый раз упирались в глухую стену неверия. «Если ты такой герой, где же награда?» – говорили, нет, кричали глаза собеседников. В конце концов Бешметов бросил попытки поделиться и похоронил бой под Плевной в своем сердце.
Позже, много позже, спустя долгие сытые годы, Бешметов понял, что вместо бесполезной цацки на ленточке генерал Скобелев подарил ему жизнь. Да, всю эту длинную уютную жизнь, с ласковыми восходами и безмятежными сумерками у самовара, с весенним, засыпанным яблоневым цветом Радомыслем и сладким телом спящей рядом жены. Всем счастьем своим и всем своим покоем Денис был обязан Скобелеву, даровавшему своему спасителю жизнь в обмен на жизнь.
По дороге из Радомысля в Киев Франц-Иосиф пробовал было помыкать подопечным, но Аарон по простоте душевной не понимал, чего тот от него хочет, и попытки сами собой прекратились. Да и особенно наваливаться Франц-Иосиф опасался, Мышлаевский дал строгое указание уважительно обращаться с сопровождаемым.
– Шапиро находится под личным покровительством великого князя, – предостерег он, и Франц-Иосиф, знавший на примере собственной судьбы, как сильные мира сего могут изменить жизнь простого человека, смотрел на Аарона и с завистью, и с сожалением.
Зависть к молодости, силе, красоте еврейчика постепенно наполняла его желтой изжогой раздражения. С другой стороны, наблюдая дремучую наивность Аарона, Франц-Иосиф предвидел многочисленные шишки и, будучи по натуре человеком добрым, жалел парня.
Из Чернобыля они выехали ранним утром, чтобы попасть в Киев до темноты. От Припяти волнами накатывались запахи утренней воды и мокрых лип, ветерок сдувал росу с ветвей придорожных ветел прямо на коляску. Шапиро скрючился на сиденье, точно смертник, ожидающий шагов в коридоре в ночь перед казнью. Еще бы, Франц-Иосиф слышал бабий вой, с которым его провожали. Так плачут на похоронах по умершему. Видимо, по обычаям этого племени юноша, отбывающий в армию, превращался в покойника.
От Чернобыля до Киева без малого сто тридцать верст, день дороги, и весь этот день Франц-Иосиф, как мог, пытался успокоить юношу. И хоть он сам до ранения успел прослужить в армии без году неделя, сразу угодив под Плевну, удивительный оптический прибор его памяти произвел серьезную нивелировку событий. Дорвавшись до терпеливого и – главное – неискушенного в армейских делах слушателя, Франц-Иосиф целый день запоем рассказывал о службе.
Честно говоря, он просто пересказывал слышанные от других истории из солдатской жизни. Описывал Скобелева, несущегося на белом коне в самую гущу сражения, и себя самого, верного спутника Белого генерала.
Спустя два часа Аарон размяк, спустя три начал успокаиваться, а на подъезде к Киеву пришел в нормальное расположение духа. И тут большой город навалился на него, как медведь на зайчика. К счастью, до отправления поезда на Петербург оставалось не так много времени, и Киеву пришлось разжать свои объятия. Спустя четыре часа Франц-Иосиф и Аарон уже сидели друг напротив друга в качающемся вагоне, наблюдая в окно проносящиеся мимо виды, окрашенные оранжевой краской заката.
Поезд поразил Аарона больше Киева. Вернее, два впечатления, наложившись друг на друга, ошеломили провинциала. Восторг и удивление сменила подавленность, и Франц-Иосиф решил, что настало время ужина.
– В армейской кухне нет таких разносолов, – иронически произнес он, наблюдая, как Шапиро вытаскивает из заплечного мешка сверток с едой. – Щи да каша – пища наша, – назидательно произнес он, извлекая из своего мешка бутылку водки и нехитрую закуску. – А про свою еврейскую еду забудь и думать.
– Я знаю, – грустно ответил Аарон.
– Вот сейчас возьмем по стакану, и сразу все наладится, – пообещал Франц-Иосиф, откупоривая бутылку.
– Я не пью.
– Нет такого, – возразил Франц-Иосиф. – На флоте все пьют, каждый день отчизна наливает. Привыкай!
Аарон послушно выпил, моментально захмелел и через четверть часа уже спал, повернувшись лицом к стенке. А Франц-Иосиф еще долго сидел, уставившись в темноту за окном, не торопясь, в охотку и с удовольствием опустошая бутылку.
На вокзале в Петербурге и по дороге к Старо-Калинкиному мосту, откуда уходил катер на Кронштадт, Франц-Иосиф все время поглядывал на подопечного. Он явно ожидал гримасы восторга и удивления, но Аарон собрался с духом и, хотя Петербург его потряс больше, чем Киев и поезд вместе взятые, виду не подавал. Не очень-то приятно, когда на тебя смотрят свысока и каждое проявление восторга сопровождают снисходительными репликами.
При виде реки его напускное спокойствие словно ветром сдуло, а когда катер, покачиваясь на волне, вышел из Фонтанки и, направляясь к Кронштадту, двинулся прямо в глубину Финского залива, Аарон просто онемел. Он застыл возле левого борта, вцепившись в поручень, с выражением такого восторга на лице, что стоящий рядом офицер спросил:
– Первый раз море видишь?
– Да! Это… это… это…
Аарон глубоко вдохнул и отер невольно набежавшие на глаза слезы.
– Не привык к морскому ветру? – с доброй улыбкой спросил офицер. Украшавшие его лицо флотские усы не шли ни в какое сравнение с усами Франца-Иосифа.
– Это от моря. Оно так прекрасно, что хочется плакать.
– Куда направляешься?
– В Кронштадтскую школу водолазов, – отрапортовал Франц-Иосиф. – Денис Бешметов, по указанию уездного воинского начальника Радомысля сопровождаю мобилизованного.
– Вот как! – сказал офицер, внимательно глядя на Аарона. – В школу водолазов, значит. А как фамилия?
– Шапиро Аарон.
– Артем?
– Аарон.
– Артем, – еще раз улыбнулся офицер, подводя конец дискуссии. – Я капитан второго ранга фон Шульц, командир школы водолазов. Мне по душе матросы, которые плачут от восторга при виде моря. Александр Михайлович про тебя уже отписал. Вижу, не ошибся великий князь и не зря взял под свое покровительство. Александр Михайлович сам возвышенная душа и видит достойных.
Он окинул взглядом Аарона и добавил:
– Думаю, медицинское освидетельствование ты пройдешь без сучка и задоринки. Добро пожаловать, – он сделал многозначительную паузу, – Артем Шапиро.
Поездка длилась около трех часов. День выдался солнечный, необозримая синева морской глади моря сливалась с яркой голубизной неба. Артем, не отрываясь, смотрел на эту безграничную ширь и, глубоко вдыхая соленый воздух, думал о… Чернобыле.
Известие о призыве взорвалось в его доме, словно артиллерийский снаряд. Двора-Лея, отрыдав вечер и ночь, утром бросилась на поиски спасения. Быстро выяснилось, что поделать ничего нельзя, даже за самые большие деньги.
– Ты что, собираешься дать взятку члену императорской фамилии? – укоризненно спросил Двору-Лею глава общины. – Твоего сына мобилизуют по прямому указанию великого князя.
– Какой еще великий князь, – возмущенно закудахтала Двора-Лея. – Откуда ему знать о моем Арончике?!
Выслушав историю о чудесном спасении лошади и бочки, она ударила себя кулаками по голове и разрыдалась.
– Вот и делай после этого добро людям, – причитала она, раскачиваясь, словно плакальщица на похоронах. – Где правда, где справедливость?!
– Ничего не случится с твоим Аароном, – попробовал утешить ее глава общины. – Парень он крепкий, даже богатырский. Послужит царю и вернется, зато со всеми привилегиями.
– Своим детям делай такие привилегии, – завопила Двора-Лея. – У тебя шестеро сыновей, вот и отправил бы одного царю послужить! А у меня единственный ребенок, один-единственный сыночек – и его отдай!
Поняв, что обычным путем ничего не получится, Двора-Лея приказала мужу отвести ее к цадику.
– Ребе сейчас не принимает, – ответил Лейзер.
Поднявшийся в ответ смерч подхватил незадачливого служку и вместе с женой перенес в кабинет ребе Шломо Бенциона. При виде пылающей от гнева Дворы-Леи и белого от стыда и унижения Лейзера цадик молча указал им на стулья перед своим столом, а затем – на графин с водой.
– Итак, – спросил он, когда Двора-Лея, осушив два стакана, немного успокоилась. – О каком разделе Мишны идет речь?
– Я понимаю, что ребе думает только о разделах Учения, – скороговоркой начала Двора-Лея. – Но к нам пришла большая беда! Большая, настоящая беда!
Цадик слушал не перебивая. Когда через десять минут Двора-Лея, три раза высказав, что она думает о главе общины, великом князе и стечении обстоятельств, наконец, смолкла, ребе Шломо Бенцион вытащил из ящика стола книгу в потертом от времени черном кожаном переплете и спросил:
– Значит, на Бога жалуемся?
– Почему на Бога? – вытаращила глаза Двора-Лея.
– А больше не на кого. Кроме Него, никто не виноват.
– Ребе, умоляю, спасите моего мальчика! – слезы брызнули из глаз женщины с такой силой, словно она плакала первый раз в жизни. – Он же пропадет на этой службе!
– Давайте посмотрим, можно ли что-нибудь изменить, – сказал ребе, открывая книгу. Он откинулся на спинку кресла, пристроил локти на обтянутых мягким бархатом подлокотниках и углубился в чтение.
Прошло пять, десять, двадцать минут. Ребе читал с величайшим увлечением, ни на миг не отрывая глаз от книги. Иногда он перелистывал страницы назад, иногда заглядывал вперед. На его лице отражались то изумление, то грусть, то сосредоточенное внимание.
Двора-Лея, вопросительно подняв брови, тихонько толкнула ногой мужа.
– Книга «Зогар», – беззвучно прошептал он.
Прошло еще несколько томительных минут. Наконец ребе отодвинул книгу, прикрыл ладонью глаза и застыл. Двора-Лея приготовилась к очередному долгому ожиданию, но ребе почти сразу опустил руку и заговорил свежим ясным голосом:
– Вытри слезы, Двора-Лея. Служба окажется непростой. Иногда опасной. Но все закончится хорошо. Твоему сыну предстоит длинная жизнь. Думаю, ее можно назвать счастливой. Много всякого в ней случится, даже клад с золотыми монетами. И вот что передай Аарону. Нормальной еды у него не будет. Пусть ест ту, что дают. Но не обгладывает кости.
Все подробности разговора с ребе Аарон выведал частично у матери, частично у отца.
– Не обгладывать кости, – объяснила Двора-Лея сыну, – значит не наваливаться на еду с аппетитом, есть только для поддержки тела.
– В книге «Зогар» скрыт свет Всевышнего, – добавил Лейзер. – Цадик проникается им, а потом переводит свой взгляд на нужный предмет и видит прошлое и будущее.
На подходе к Кронштадту поднялся ветер. Волны с шумом били в борт катера, и от этого шума волнение в душе Аарона начало стихать. В памяти всплыло отодвинутое дорожными впечатлениями заверение цадика, что все будет хорошо, и он успокоился.
Справа потихоньку всплывал из воды остров. Сначала показались вершины колоколен и величественный купол собора, затем красный маяк и громады кораблей на рейде.
По левому борту катера приближалось внушительное сооружение: прямо из моря поднимались высокие земляные валы, на них стены из рыжего кирпича и шесть серых башен с торчащими стволами орудий.
– Это Кронштадт? – спросил Аарон офицера.
– Нет, форт Милютин. Видишь броневые башни?
Аарон кивнул.
– Лучшая в мире защита. Ни в одной стране нет такой мощной оборонительной системы! – с нескрываемой гордостью произнес Шульц.
Оглядев промокшую от брызг одежду Аарона, спросил:
– Замерз?
И вправду, несмотря на жаркую июльскую погоду, Аарон изрядно продрог.
– Немного.
– Давай спустимся в кают-компанию, выпьешь чарку, согреешься.
– Я не пью, – ответил Аарон.
– Похвально, – одобрил Шульц. – Весьма похвально.
Катер начал швартоваться. По улице, параллельной пристани, шла строем рота гардемаринов в черной флотской форме. В ярких лучах полуденного солнца сияли золотые нашивки черных бушлатов, черные ленточки с медными якорями вились за черными бескозырками, на черных лакированных поясах раскачивались палаши в черненых ножнах, дружно отбивали шаг ноги в черных ботинках. До чего же все это было красиво!
– Нравится? – спросил Шульц.
– Очень!
– Даст Бог, скоро и ты наденешь флотскую форму. Пойдем, я как раз иду в расположение отряда.
Школа располагалась в длинном двухэтажном здании на Якорной площади. Сложенное из красного кирпича и декорированное белым камнем, оно приятно радовало глаз. Аарон невольно залюбовался белыми квадратными псевдоколоннами, дугами белых арок над окнами с рамами в частую клетку, круглой башней при входе. В Чернобыле таких зданий не было, и, если бы его спросили, он бы с уверенностью сказал, что там помещается канцелярия губернатора или другого важного сановника, но никак не воинское подразделение.
