Янина Хмель
Письма из-под виселицы
Кровью чувств ласкать чужие души
Железная дверь захлопнулась за моей спиной, зацепив край рабочего халата.
– Замечательно! – буркнул вслух я и потянул за халат, оставив застрявшую часть за дверью.
Злой в первую очередь на себя, я стоял в порванном халате в тёмном, пахнущем сыростью и плесенью подвале. Нащупал рукой выключатель, свет зажёгся не с первого раза: выключатель заржавел.
Давно сюда никто не заглядывал. Или заглядывал, но вполне обходился без света. От сантиметров пыли на полках слезились глаза.
Начальник отправил меня сюда сортировать в алфавитном порядке коробки бывших пациентов. Такое вот наказание за то, что я не умею держать язык за зубами. Вдогонку добавили ещё и ночные дежурства. Так что для злости у меня были причины.
Не знаю, что мешает больнице содержать это всё хотя бы в отдалённом порядке. Наверное, не так часто кто-то высказывал своё недовольство начальству, за что можно было отправить в подвал.
Коробки были помяты, будто их пинали ногами, а иные даже не были закрыты, стояли одна на одной, как будто какой-то псих пытался построить башню. Первым делом я расставил коробки по одной: не особо хотелось потом ещё и содержимое раскладывать по коробкам, догадываясь, что куда положить.
За столь нудным занятием я провёл половину рабочей смены. И только хотел покинуть подвал, уже находясь около железной двери, как где-то в дальнем углу послышался шум. Скорее всего, одна из коробок всё-таки упала. Я вновь нащупал выключатель и вернулся к стеллажам.
Коробка не просто упала: всё её содержимое вывалилось и рассы́палось по полу. Я раздражённо выдохнул и присел, чтобы убрать всё обратно.
Имущество некой Виолетты К. состояло из конвертов в стопках, перевязанных разноцветными лентами, и старого пера с чернильницей. Любопытство заиграло на кончиках пальцев, но я не стал развязывать ленты. Нельзя читать чужие письма без разрешения отправителя или получателя. И всё бы ничего, но последний свёрток, перевязанный алой лентой, развязался прямо в моей руке.
Эти письма очень хотели быть прочитанными.
В связке было восемь конвертов. Самодельные. Пожелтевшие. Без адресов. На каждом конверте ровным мелким почерком было написано: «с любовью из мая». Ни имени отправителя. Ни имени получателя.
Внутренний голос шептал мне, чтобы я вернул всё в коробку. Потом закрыл коробку крышкой и поставил на стеллаж, на котором сверху была приклеена буква «К». А после быстрым шагом ушёл из подвала.
Не знаю, по какой причине, но письма не выходили у меня из головы. Где остальные вещи этой бесфамильной пациентки? Обычно всё складывалось в одну коробку.
Закрывая подвальную дверь на ключ, я заметил Алевтину.
– Привет, давно ждёшь?
– Успела соскучиться. – Алевтина подошла ближе и поцеловала меня в щёку. Потом отстранилась и нахмурилась: – Вытирал полки халатом?
– Тряпку не захватил, – пожал плечами я.
– Сегодня ночное дежурство?
Я кивнул. Теперь понятно, почему она без настроения.
– Хочешь, с тобой останусь?
– Езжай домой, – я погладил её по спине.
Алевтина недовольно фыркнула и прошла вперёд.
Я молча зашёл к себе в кабинет. Она, тоже не проронив ни слова, зашла следом.
– Халат смени. А то больше на пациента похож, чем на доктора.
Я усмехнулся и подошёл к шкафу.
– Давай заберу, постираю.
– Я взрослый мальчик…
– Который по-взрослому договорился, а теперь разбирает подвал и семь ночей подряд будет дежурить, – прошипела она, вырвав халат из моих рук.
Я ничего не ответил.
– Скоро до личной палаты договоришься!
Я опять промолчал, надевая чистый халат.
– Конечно, дежурить интереснее, чем проводить вечера со своей девушкой…
– Езжай домой, – повторил я.
– До завтра, – Алевтина недовольно закатила глаза и ушла.
Стоило десять раз подумать, прежде чем начинать отношения с коллегой. А я, видимо, подумал только девять. И именно того десятого раза не хватило, чтобы принять правильное решение.
Месяц назад я перевёлся в частную клинику на окраине родного города. Я пытался вырваться за его пределы, но всё равно вернулся. Стало быть, где родился, там и пригодился. И уже успел впасть в немилость начальника. И завести романтические отношения с коллегой.
Алевтина числилась на хорошем счету: лишнего не скажет, даже если подумает. Будет тихо выдавать лекарства «психам», не задавая вопросов «зачем это?» и «почему ему?».
Свою профессию я выбрал осознанно и для того, чтобы разбираться в больных душах, а не усугублять их проблемы. В мире психиатрии так считают немногие. Если псих не нужен своим родным, то отчего он должен быть нужен психиатру?
Вот за такое несогласие я и отбываю наказание, а моя девушка не разделяет мои взгляды.
В клинике на данный момент числится восемь пациентов. Уделить своё время каждому из них, разобраться в проблемах и помочь их решению не составляет для меня труда. Никого из них не навещают, чтобы поинтересоваться о состоянии души. Их души интересны только мне.
Пропуская первые семь палат, потому что они пустые, прохожу в палату №8 к Софии. Она уже пятый год находится в лечебнице. У неё истерическое расстройство. Сейчас ей двадцать пять. Она эмоционально нестабильна, импульсивна и требует постоянного внимания к себе. София из обеспеченной семьи. Но, как и остальные пациенты лечебницы, стала обузой. Она лишь оскверняла «чистое» имя семьи. Родственники устали терпеть истеричные выходки Софии и под чужой фамилией упекли её в частную клинику в другой город.
Я приоткрыл дверь: пациентка мирно посапывала.
– София? – окликнул её, чтобы убедиться.
Она даже не повернулась на мой голос. За последнюю неделю я впервые видел на её спящем лице умиротворение и улыбку.
Я подошёл к двери палаты №13. Прислушался. Здесь находилась самая маленькая пациентка. У тринадцатилетней Таи аутизм. Она никогда не знала материнской любви: мать отказалась от неё ещё в роддоме. И сейчас Тая с опаской реагировала на любое проявление любви и заботы в свой адрес. Моя самая молчаливая пациентка, с которой мы общаемся посредством её рисунков. Как правило, аутисты не впускают в свой мир новых людей. Они и на присутствие «старых» реагируют отстранённо. Но мне удалось найти подход к Тае.
Она привыкла спать с включённым светом. И сейчас сквозь щель внизу виднелась яркая полоска.
В этой больнице она с семи лет. В её палате мало что меняется. Только табличка на двери: 7,8,9,10,11,12,13… Каждый год. Дети-аутисты не дружат с математикой, цифры находятся далеко за пределами их вселенной. Но Тае было важно, чтобы табличка на двери палаты показывала её возраст.
Я приоткрыл дверь: Тая не спала. Она смотрела в окно на звёзды. Моё личное наблюдение: эта палата имела самое большое окно во всём здании, с самым широким подоконником, на котором можно было без опаски сидеть, стоять, лежать, прыгать. Знала ли Тая об этом? Она здесь шесть лет и ни разу не была в других палатах. Сейчас она, как обычно, сидела в углу подоконника, вытянув ноги в другой угол, и смотрела на ночные спутники, высоко задрав подбородок.
– Тая, – позвал её я.
Она едва заметно кивнула. Я прикрыл за собой дверь и медленно подошёл к подоконнику. Тая выполняла свой постоянный ритуал: в правой руке она нежно держала своё левое запястье и водила большим пальцем по внутренней стороне. Будто бы каждый раз проверяла свой пульс. Я заметил, что она делала так даже во сне. Это что-то значило для неё. Что-то, что было ей важно.
Однажды я спросил у неё, зачем она постоянно проверяет свой пульс. Тогда она впервые подняла на меня большие серые глаза. И впервые заговорила со мной. Она медленно протянула мне левую руку и прошептала: «Чувствуешь?» С её позволения я прикоснулся к ней. «Чувствуешь? Тук-тук-тук…» – ещё тише сказала Тая, как будто выдавая мне свою самую сокровенную тайну.
– Чувствуешь? – прошептал я сейчас, в нашем общении это было кодовым словом.
– Тук-тук-тук… – тихо произнесла она и перевела взгляд на меня. А в её больших серых глазах отражались звёзды.
– Такое красивое небо. Тебе нравится?
Я понял, что не сто́ит выводить её из выдуманного мирка. Нужно получить позволение, чтобы иногда заходить туда. Там ей хорошо и уютно.
Подушечками своих маленьких пальчиков она пыталась прочувствовать окружающий мир, а свои чувства выражала на бумаге, окуная эти пальчики в акварель. Так она разговаривала. Тая никогда не использовала чёрный цвет.
– Звёзды тук-тук-тук, – отвечала мне она.
Возможно, она считала звёзды, как считала и свой пульс.
– Когда звёзды уснут, ты тоже пойдёшь спать, пообещай мне, Тая.
Укладывать её спать силой не имело смысла. Получить её доверие очень непросто, а разрушить его можно в считаные секунды.
Тая едва заметно кивнула мне в ответ. Я медленно дотронулся до её запястья, она улыбнулась, и я оставил её наедине со звёздами.
Я вышел из палаты Таи и остановился возле двери с табличкой «17». За этой дверью тоже не спали. И неудивительно: пациент с диагнозом «эндогенная депрессия», тридцатипятилетний Плотон, уже три года находился здесь и всё это время страдал от бессонницы.
Я тихо вошёл в палату. Плотон сидел без света в углу кровати и медленно покачивался взад-вперёд. Кто-то скажет, что это явные признаки безумия. А вот и нет: попробуйте вот так покачаться, когда вам очень плохо на душе, и вы поймёте, что эти действия облегчают страдания.
Я присел на кровать.
– Плотон, – очень важно обращаться к пациентам по имени, чтобы они не забывали его. Например, этот пациент называл себя «Плот-он» – раздельно и медленно, каждый раз растягивая «о». Но это было следствием протекания симптомов его заболевания: для эндогенной депрессии характерны двигательная заторможенность и замедленная скорость мышления.
Плотон медленно посмотрел в мою сторону, не прекращая качаться взад-вперёд.
– До-о-октор, душа бо-о-олит, во-о-от тут, – простонал он, похлопывая себя по груди.
Для него душевная боль равноценна физическим страданиям. Он часто показывал, что тоска «сидит» у него за грудиной. При этом чётко отличал ощущение тоски от симптомов заболеваний внутренних органов, например, сердца.
Как жаль, что ещё не придумали лекарство от душевной боли. Для профилактики ему выдавали витамины, а я в каждое ночное дежурство давал ему минимально вредное для его организма снотворное, чтобы он мог поспать.
– Вот, возьми, друг. Немного полегчает.
Я протянул ему одну таблетку.
Плотон проглотил её, не запивая, и свернулся калачиком в том же углу кровати.
– Спасибо-о-о, до-о-ок… – несвязно в полудрёме пробормотал он.
Я вышел из палаты, оставляя его наедине с душевной болью, ведь лекарства от неё так и не придумали.
Боль своих пациентов я чувствовал остро, как свою.
Я вышел на веранду, на ходу закуривая сигарету.
Следом вышла Инна, моя напарница по ночным дежурствам. Она тоже закурила.
– Ночной обход?
Я кивнул.
– Почему после семнадцатого ты всегда расстроенный?
Всех пациентов она называла по номерам их палат. Кроме Таи – девочку всегда звала по имени: пропиталась к ней материнскими чувствами. Своих детей у Инны не было, и ей нужно было кому-то отдавать нерастраченную нежность.
– Потому что каждый раз выдаю снотворное за таблетку от душевной боли, – вместе с дымом выдохнул я.
– Ох, устала повторять! – фыркнула она, затушила окурок и прикурила следующую сигарету: – Как ты перевёлся к нам, семнадцатый хоть спать стал! Иным способом пить снотворное он отказывался…
– Да знаю я, но всё равно тяжело, ведь приходится врать.
– Они не нужны своим родственникам. Вот даже жена семнадцатого больше года не навещает его. Скажи мне, Сеня, отчего они все нужны тебе?
Я сделал пару затяжек, прежде чем ответить ей.
– А отчего тебе хочется заботиться о Тае? Она ведь такая же пациентка тут, как и остальные. Не хуже и не лучше.
– Наверное… – Инна задумалась, выбрасывая окурок в урну, – я считаю её особенной.
– Вот тебе и ответ: каждый из них особенный для меня. Каждый нуждается в заботе. Каждый достоин помощи, чтобы выбраться наружу, чтобы разобраться в своих проблемах.
– Загляну-ка я к Тае, – улыбнулась в ответ Инна.
– А я пойду к двадцатой, – я вернулся в здание.
Почти уверен, что пациентка из палаты №20 тоже не спала. Дарина попала в психлечебницу после смерти сестры-близнеца десять месяцев назад. До сих пор она находилась в крайне депрессивном состоянии, при этом убеждая, что всё ещё чувствует присутствие сестры, а иногда заявляла, что её сестра вселяется в неё. «Я – Алина! – в припадках кричала Дарина. – Я здесь, я не умерла!»
И этот случай был сложным для меня. Очень тяжело сидеть перед ней и рушить все её надежды, говорить, что сестры больше нет. Дарина не могла сдерживать свою боль, не хотела смириться с этой потерей. Печально, а ведь от этого страдали её родная дочь и сын сестры. Дарина сломалась и не может позаботиться о детях. Сначала мать Дарины приводила малышей в больницу, потом перестала. А потом перестала приходить сама.
Я приоткрыл дверь. Девушка не спала.
– Дарина, – позвал её по имени я.
Она приподнялась на локтях.
– Тебя мучает бессонница?
– Я хочу поговорить с сестрой… – тихо произнесла Дарина. В её заплаканных глазах всё ещё теплилась надежда. Мне было больно эту надежду рушить.
Я присел на край кровати.
– Дарина, – взял её дрожащую руку, – ты ведь понимаешь, что Алины нет? – осторожно подбирал слова я, чтобы ненароком не вызвать её истерику.
– Понимаю… – ответила Дарина. – Её нет сейчас, она уже спит. Она придёт завтра! Мне нужно поговорить с ней…
Отрицание слишком затянулось. Я отпустил её руку.
– Ложись спать. Утро вечера мудренее.
– Добрых снов, – она притянула подушку к себе.
– Добрых… – тяжело вздохнул я и вышел из палаты.
Я подошёл к палате №23, из которой доносился храп, тихо приоткрыл дверь и убедился, что Филипп спит.
Филипп был самым пожилым пациентом больницы, у него Альцгеймер. Иногда Филиппа навещала жена, но он узнавал её очень редко. Она наблюдала за ним через окно, вытирала слёзы и уходила.
В палате №25 находилась очень непредсказуемая пациентка. Катерина, или Кэтти, как мы её звали, попала в больницу с биполярным аффективным расстройством. Она была молода и гиперактивна, с её перепадами очень сложно справляться и ещё сложнее их контролировать. Все её эмоции всегда доходили до предела: она была либо слишком счастлива, либо слишком несчастна.
Я приоткрыл дверь её палаты и обрадовался: Катерина тоже спит.
Пациент палаты №30 был единственным, кто всегда спал по ночам, потому что считал, что в это время суток и только во сне никто не мог слышать его мысли. У двадцатипятилетнего Оливера была шизофрения. Он считал, что окружающие воровали его мысли и составляли против него заговор. Оливер редко покидал стены своей палаты, постоянно что-то записывал в толстую тетрадь и прятал её под подушку. В присутствии людей он шёпотом приказывал своим мыслям замолчать, чтобы никто не мог их прочесть. Также Оливер был единственным пациентом, к которому я ещё не смог найти подход.
Я подошёл к последней палате №33, где находился тридцатитрёхлетний Авраам, который страдал иерусалимским синдромом: он считал себя Иисусом. И, слава богам, сейчас наш «Иисус» мирно спал в своей постели.
Мой обход закончился. Уже начинало светать. Я заглянул в палату к Тае – она выполнила обещание и сейчас посапывала в кровати, держа большой палец правой руки на левом запястье.
Я с улыбкой прикрыл дверь её палаты и вышел на веранду, доставая сигарету из пачки. Сейчас я курил один, Инна, скорее всего, спала.
Я задумался о той девушке, чьи письма нашёл в подвале. Кому она писала? О чём? Кем она была? И почему находилась в психлечебнице?
Мои пациенты – одинокие заблудшие души, которым я подсвечивал дорогу к свету. Они брели на ощупь в темноте. Одиночество – это тоже болезненное состояние души.
Пусть сердцу вечно снится май
У меня была возможность вздремнуть пару часиков до прихода начальника. И Алевтины.
– С добрым утром, – кто-то недружелюбно вывел меня из состояния сна.
Я быстро выпрямился. Напротив сидела моя сердитая девушка – это всё же лучше, чем сердитый начальник.
– Езжай домой. Выспись, – парировала Алевтина, обиженно сложив руки на груди.
Я зевнул, растирая лицо ладонями, чтобы окончательно пробудиться.
– Аля, даже психиатр не умеет читать мысли. Что случилось? Почему ты с утра не в духе?
– Ничего, – недовольно фыркнула она и ушла к двери.
– А сразу так и не скажешь.
Алевтина замерла, схватившись за ручку двери, а потом резко развернулась и вернулась к столу.
– Где ты порвал халат?
Она смотрела прямо мне в глаза.
– Дверью подвала зажал.
– На, – она швырнула на стол белый конверт. – Не забудь написать ответ.
Алевтина опять резко развернулась ко мне спиной и собралась уходить.
– Ты решила общаться со мной бумажными письмами?
Я удивлённо взял конверт, но не взглянул на него, потому что не сводил глаз с Алевтины.
– Это не от меня.
– А от кого тогда? – вполне искренне спросил я. Не в моём характере заводить интрижки, будучи в отношениях: всегда уважаю свой выбор и свою партнёршу.
Поэтому я был неподдельно удивлён: если письмо не от Алевтины, то кто ещё мог мне написать и, что ещё страннее, передать через неё?!
– От некой Вайлет. С любовью! – последнее Алевтина добавила язвительно.
– А с чего ты решила, что это мне?
– Ты меня совсем за дуру держишь?! – Алевтина упёрлась обеими руками в край моего стола, сверля сердитым взглядом. – Не путай меня со своими пациентами! Кому ещё может быть адресовано письмо из кармана твоего халата?
Я опешил, только сейчас взглянул на конверт в своей руке и сразу узнал его. Это было письмо из коробки Виолетты К. Перевернул конверт обратной стороной. Оно было подписано «Твоя Вайлет. С любовью из мая». Конверт был запечатан.
Я прищурился.
– Чудесно! Даже не собираешься оправдываться? – Алевтина напомнила о своём присутствии и убрала руки со стола, спрятав их в карманы своего халата.
– Нет оснований. Это не мне. Кто-то перепутал халаты…
Я и сам не верил в то, что говорил, но старался не показывать Алевтине, что растерян.
– Ты не умеешь врать! – прошипела Алевтина и ушла, театрально громко хлопнув дверью.
Я сунул конверт в карман и схватил ключи от подвала, которые ещё не успел сдать начальнику. Быстро спустился в хранилище и отыскал коробку на стеллаже, которая принадлежала «Виолетте К». Открыл крышку и достал конверты, перевязанные алой лентой, подсвечивая себе телефоном, так как свет я не стал включать. Я установил телефон на стеллаже, чтобы свет от фонарика попадал на конверт, и распечатал письмо. Конверт был запечатан. Из этого следует, что письмо никто не читал. Даже Алевтина не нарушила авторства, хоть была зла и посчитала, что письмо адресовано мне.
Минуту помедлил, но любопытство победило, и я распечатал конверт.
Письмо было короткое, написано от руки тем же ровным аккуратным почерком, которым были подписаны все конверты. По его содержимому я понял, что оно последнее.
«Я с тобой прощаюсь.
Во внешнем мире станет на одно свободное место больше. И, на что я очень надеюсь, это место займёт кто-то лучше, чем я.
Когда прочитаешь мои письма, сделай одно маленькое одолжение, ладно? Напиши мне ответ.
Твоя Вайлет.
С любовью из мая. 31».
Пожалуй, пора бить тревогу, так как странности, связанные с владелицей коробки с письмами, прямо-таки сыплются на мою голову: сегодня 31 мая.
Мне было проще убедить себя, что всему этому есть логическое объяснение, чем согласиться, что я оказался втянут в некую мистическую историю.
Можно ли считать, что автор позволяет прочесть свои письма? Но вопрос, кому всё-таки эти они адресованы, остаётся открытым.
Я достал остальные три связки конвертов, которые были перевязаны синей, зелёной и жёлтой лентами. В двух из них было по восемь конвертов, в третьей – семь. Каждый конверт был подписан «Твоя Вайлет. С любовью из мая» всё тем же ровным почерком. А дальше стояло число. Я взглянул на семь других конвертов, которые были в связке под алой лентой: после кавычек на каждом тоже стояло число. Эти семь конвертов датировались первой неделей мая.
Я вернул остальные три связки в коробку и, закрыв её крышкой, поставил на стеллаж. Семь конвертов засунул в карман, в котором уже лежал восьмой, распечатанный.
Закрыл подвал на ключ и вернулся в свой кабинет. Пожалуй, нужно сделать дубликат и только потом вернуть оригинал начальнику. А ещё нужно залезть в истории бывших пациентов и узнать, кто такая эта загадочная Виолетта К, она же Вайлет.
Уснуть после смены мне так и не удалось. Покоя не давали письма, которые остались в ящике рабочего стола. И их автор. Я выпил, наверное, чашки три кофе, чтобы перебить сон вовсе. Распечатанное письмо я всё же забрал домой и перечитал его ещё несколько раз, успев выучить наизусть.
Вечером я вернулся в лечебницу и первым делом зашёл к начальнику, чтобы вернуть ключ от подвала. Дубликат успел сделать перед сменой, и он уже лежал на дне моего кармана.
– А я уже подумал, что тебя затянуло в недра справедливости, к которой ты так стремился, – с сарказмом, но без злости в голосе ответил Калусовский, забирая ключ.
– Вылетело из головы с утра, – ответил я и собрался уходить.
– Загляни к Катерине.
– Что-то случилось?
Я развернулся к начальнику лицом, но по-прежнему сжимал ручку двери.
– Сегодня она не в настроении.
Проходя мимо поста, я поздоровался с Инной. Она подозвала меня к себе. Я подошёл ближе, наклонившись, чтобы расслышать её.
– К двадцать пятой?
Я кивнул.
– Пригодится, – она протянула мне закрытый шприц.
– Кэтти сегодня не в духе? – Я спрятал шприц в карман, надеясь, что мне не придётся им воспользоваться.
– Не то слово! За час моей смены Аля уже в третий раз выходила от неё.
– Сейчас она тоже там?
– Да. Калусовский приказал не оставлять двадцать пятую одну до твоего прихода.
Я подошёл к палате №25.
Дверь была приоткрыта. Кэтти неподвижно сидела в углу палаты, обхватив голову руками.
Алевтина стояла над ней.
– Кэтти, ты меня слышишь? Что тебя расстроило?
Я зашёл в палату.
Алевтина фыркнула и отошла к двери.
– Кэтти, добрый вечер, – я присел напротив неё на корточки.
Катерина убрала руки и посмотрела на меня:
– Зачем они убрали вазу? Я принесла цветы!
– Про какую вазу она говорит? – я обратился к Алевтине, не поворачиваясь к ней лицом.
– Во время утренней прогулки я застелила её постель и убрала засохшие цветы. Вместе с вазой. И не успела вернуть вазу до её возвращения в палату, – безэмоционально отчиталась Алевтина.
– И ты спрашиваешь, что её расстроило?
– Ваза уже на месте! – Алевтина повысила голос.
– Почему она кричит?! – Катерина моментально отреагировала. – Я не нравлюсь ей! Она сделала это назло мне!
– Контролируй свои эмоции, – спокойно ответил Алевтине я и обратился к Катерине: – Всё хорошо, Кэтти. Она выбросили завянувшие цветы и поменяла воду. Где цветы, которые ты принесла?
– Я могу сделать это сама! Они думают, что я беспомощна?! – Катерина опять обхватила голову руками и замерла.
– Оставь нас, – вежливо попросил Алевтину я.
Но она уже вышла из палаты, не дожидаясь моей просьбы, и закрыла за собой дверь.
– Они больше не поступят так, – уверил Катерину я и медленно опустил её руки. – У тебя вчера была очень красивая причёска, ты сама сделала её?
Катерина не реагировала на мои слова и всё ещё смотрела сквозь меня. Я привстал и помог подняться с колен ей. Она повиновалась.
– А сегодня вам не нравится моя причёска? – обижено спросила Катерина.
Я усадил её на кровать. Её длинные волосы неаккуратными запутанными прядями спадали с плеч.
– Вчера было интереснее, – подмигнул ей и присел рядом.
– Ну вот ещё! Они считают, что я не могу сама убрать свою постель! – фыркнула она и с яростью помяла покрывало.
– Кэтти…
Она перестала мять постель и заинтересованно посмотрела на меня. Теперь её взгляд не был пустым. Она резко выпрямилась и подбежала к окну, распахнув его настежь.
– Последний майский воздух, – она втянула его полной грудью и на выдохе скороговоркой выпалила: – А завтра будет лето. Я люблю лето. А вы?
Она присела возле меня и замерла.
– Я люблю весну, – ответил я.
– В моей комнате больше не будет майских цветов. Они всё испортили…
– Кэтти, в твоей жизни ещё будет не один май.
Она улыбнулась и начала заплетать косу.
– Я могу оставить тебя одну?
– Только не присылайте ко мне её! Я ей не нравлюсь!
Я кивнул и вышел из её палаты. Подошёл к посту и вернул неиспользованный шприц Инне.
– Ну ты волшебник, – подмигнула мне Инна. – Перекур?
Кэтти попала в лечебницу в двадцать лет – на пике своей молодости. Она была более переменчива в настроениях, когда я перевёлся сюда месяц назад. Сейчас же симптомы её болезни были умеренными. Если бы она находилась в своей естественной среде, то её перепады эмоциональности случались бы ещё реже. Она более склонна к хорошим возвышенным настроениям, истерики с ней случаются не особо часто.
Диагноз ей поставили в пятнадцать, когда на уроке химии по непонятной причине она швырнула колбу с раствором в стену и ударила по лицу подбежавшую к ней учительницу. А дальше: нервный срыв, отца к директору, разговор со школьным психологом и выявление первых симптомов биполярного расстройства.
Мать Катерины умерла от рака, когда девочке было тринадцать. Её истерики и срывы в течение года после потери списывали на раннюю утрату дорогого и очень близкого человека, никто не предполагал, что это первые симптомы психического расстройства.
Отец начал пить и не уделял должного внимания дочери, а она нуждалась в заботе и поддержке как никогда.
С пятнадцати лет Катерину поставили на учёт к психологу, а после и вовсе перевели к психиатру, когда её поведение стало неконтролируемым.
Отец спился и умер, когда Кэтти исполнилось двадцать.
Через месяц она попала в психиатрическую лечебницу, потому что смерть отца вызвала у неё другие эмоции, которые проявлялись не слезами и горем, а истерическим смехом. Первый год в лечебнице её пичкали психотропными. Как молодому сознанию прийти в порядок, если его пошатнувшееся положение только усугубляли, а не пытались вылечить? Второй год лечения Катерина провела в камере-одиночке, как особо буйная и нервозная пациентка. И опять-таки вопрос: как ей в одиночку справляться с переполнявшими её эмоциями, да ещё и запертой в четырёх стенах? Её крики о помощи ударялись о глухую стену. Она звала, но к ней никто не приходил. На третий год она замолкла. И её стали выводить за пределы одиночной камеры. Она искренне радовалась всему: солнцу, дождю, снегу, ветру, цветам и даже другим пациентам. Её перевели в палату в общем коридоре.
Катерина не затаила обиду и всё равно отдавала предпочтение положительным эмоциям, чаще бывая слишком счастливой, чем слишком несчастной. Есть ли хотя бы мизерный шанс, что её душа вылечится от недуга, и Кэтти сможет вернуться к обычной жизни? Я считаю, что есть, если к ней обращаться как к обычному человеку, считаясь с каждой её эмоцией.
Когда я докуривал, ко мне подошла Алевтина. Она уже была переодета и собиралась домой, её смена подошла к концу.
– Это письмо действительно предназначалось не мне, – я заговорил первый, выбросив окурок в урну. – Случайно захватил его из коробки в подвале, когда сортировал их.
– Ладно, – безучастно сказала Алевтина.
– У тебя завтра ночное дежурство? – перевёл тему разговора я.
– Да, – в таком же духе отвечала она.
– Ты хочешь ещё о чём-то поговорить?
– Нет.
Я притянул её к себе.
– Я уважаю тебя. И себя. Ты у меня одна.
– Я знаю. Прости мне мою вспыльчивость, – вздохнула Алевтина.
– Спасибо за халат, – я поцеловал её в макушку.
– А толку, что я его стирала! – усмехнулась она. – Оторванный кусок я не нашла в кармане, чтобы пришить.
Алевтина уехала домой, а я вернулся в здание. Подошёл к посту и поинтересовался у Инны:
– Всё спокойно?
– Как всегда, когда здесь ты.
– Инн, а где хранятся дела прошлых пациентов? – как бы невзначай спросил я.
– Ты хочешь узнать о ком-то конкретном или просто изучить все? – вопросом на вопрос ответила Инна.
– И то и другое, – не соврал я.
– Все дела – как старых, так и текущих – находятся в хранилище возле подвала. Электронной базы, как знаешь, у нас нет. Ключ есть от хранилища?
– Есть. Не знал, что там и дела старых пациентов тоже.
– А ты ещё раз нахами Калусовскому, так он и туда тебя отправит сортировать дела по алфавиту, – рассмеялась Инна.
Я ответил ей улыбкой и направился к хранилищу:
– Если что-то выйдет из-под контроля, ты знаешь, где меня найти.
Папки с личными делами находились в таком же беспорядке, как и коробки с вещами пациентов. Сначала руки потянулись отсортировать их по алфавиту, и я сам рассмеялся этому порыву, потом принялся искать дела всех Виолетт, но мои попытки не увенчались успехом. После я стал пересматривать дела всех пациенток, чьи фамилии начинались на «К», но и это не дало ожидаемого результата. Напоследок я просто перебрал все оставшиеся дела, но среди них не было никаких Виолетт и никаких Вайлет. И даже с именем на «В» оказалась только Виктория, которая умерла девять лет назад, а фамилия её была на «Т».
Я протяжно выдохнул. Дальнейшие поиски не имели смысла – у меня не было иной информации, касающейся моей «подруги по переписке». Расспрашивать о ней у персонала я не собирался, решил прочитать её письма – может быть, там найду какие-нибудь зацепки.
Убедившись, что мои пациенты в порядке, до ночного обхода я уединился у себя в кабинете с первым письмом в руках, попивая кофе, чтобы не уснуть. Это письмо оказалось значительно длиннее предыдущего, и в нём я получил кое-какие ответы. Однако и вопросов тоже прибавилось.
«Наконец-то ты нашёл время для меня.
Мой любимый папочка слегка расстроился, что его маленькая принцесса совершила попытку суицида, и запер её в своей башне на ключ. Принцесса – это я. Башня – папина клиника. Не удивляйся, что я так спокойно говорю о суициде. Ведь это прочтёшь только ты.
Я попыталась расстаться со своей жизнью в одну из апрельских пятниц. А через неделю отец уговорил матушку поместить меня к себе под крылышко, якобы там я буду под присмотром. Мать согласилась не сразу, однако отец умеет уговаривать.
Меня поселили в самые лучшие апартаменты с видом на больничный парк. А сегодня мой первый день здесь.
Моя жизнь перевернулась с ног на голову в прямом и переносном смысле: прошлый май стал моей точкой невозврата. Я отчаянно хотела исполнять свои самые безумные желания. И мне потакали: я поздний, единственный и долгожданный ребёнок своих чрезмерно заботливых родителей. Я не отрицаю, что избалована ими до чёртиков.
Взбрело мне в голову прыгнуть с парашютом. И чем бы ребёнок ни тешился… В прошлом мае мне было семнадцать, я была ребёнком. А уже в этом мае ощущаю себя на все сорок. Я прыгнула. И неудачно приземлилась. Теперь я в инвалидном кресле и не чувствую ног.
