Янина Хмель
Падение в небо

Полная версия

«Любовь состоит из одной души, обитающей в двух телах».

Аристотель

Жизнь Давида

Ирландия, Бушмилс

1916 год

Огонь

Ранней осенью в северной Ирландии темнеет быстрее, чем весной и летом, но ночи всё ещё остаются тёплыми, будто весь день кто-то собирает тепло, чтобы укутывать после захода солнца путников, как одеялом.

Я поправил сползающую лямку рюкзака и ускорился, пробираясь к железнодорожной станции в наползающей темноте. Сердце отдавалось частыми ударами с каждым шагом, но не от набранной скорости – какое-то неприятное предчувствие не проходило весь день, а к вечеру только усилилось.

Не успел я отойти от дома и пару шагов, как услышал голос матери:

– Сынок! – Она в лёгком платье выпорхнула из дома и подбежала ко мне, протягивая ещё дымящиеся пирожки на выстиранном голубом платочке. – Твои любимые!

– Вечером попробую, ма, – поцеловал её руку.

– Самые румяные тебе выбрала, – умоляюще посмотрела мне в глаза она.

Я сдался под этим любящим взглядом и положил тёплые пирожки в рюкзак, быстро закинул его на плечо и улыбнулся:

– Опаздываю на поезд.

– До вечера! – крикнула мама мне вслед.

Когда я подходил к железнодорожной станции, это утреннее воспоминание всплыло в мыслях. Конечно же, я забыл о пирожках.

Вскочил на перрон и удивлённо посмотрел по сторонам: вокруг было пусто и тихо, что необычно для вечернего рейса из города. Я присел на скамью, откинувшись на спинку, и прикрыл глаза. Немного закемарил, а проснулся оттого, что кто-то рядом чиркнул спичкой.

Поднял веки и увидел Томаса, дежурного станции, он прикуривал сигарету. Зажал между зубами скрученную папироску, поднося к краю спичку, на которой пылал огонёк.

– А ты чего здесь, Дэв? – промычал Томас, стряхивая спичку и выдувая дым.

– Поезд жду.

– Так ушёл же, – он снова затянулся.

– Как ушёл?

– Минут пятнадцать назад, – пожал плечами Томас, выпуская ещё одно колечко дыма.

– А следующий?

– Утром.

Я вздохнул. Понятно теперь, почему вокруг так тихо и пусто.

– Хочешь пирожок? – Я посмотрел на Томаса.

– Спасибо, я уже ужинал, – тот докурил и выбросил окурок. Потянулся ещё за одной: – Будешь?

– Не курю.

Томас сделал ещё несколько затяжек, отстрельнул непотушенную сигарету в урну и вернулся в свою каморку.

Я достал из рюкзака холодные пирожки, съел все и мысленно поблагодарил мать, которая настояла на том, чтобы я взял их.

Стемнело быстро. Глаза закрывались, и я решил поспать до утреннего поезда. Дремал, но не проваливался в глубокий сон, был на грани между сновидениями и явью. Как будто рядом что-то горело. Яркие вспышки огня проскальзывали даже через опущенные веки. Проснулся я от запаха гари.

– Что-то горит? – произнёс спросонья.

– Не, это я курю, – ответил Томас. – Может, поспишь в моей каморке? Там, конечно, не священное ложе, но удобнее, чем на этом дереве, – затянулся и указал кивком на скамью.

– Скоро уже рассвет, – я снял рюкзак с плеча и положил рядом, – ещё утренний поезд просплю.

– Я тебя разбужу, – усмехнулся дежурный.

– Спасибо за предложение, но я останусь здесь.

– Ну как хочешь! – Томас скрылся в своей каморке.

Я снова закрыл глаза.

Снится мне открытое окно. Рама с облупившейся побледневшей голубой краской. Застиранная, пожелтевшая со временем занавеска, что колышется на слабом ветру. На подоконнике стоит свеча на белом блюдце с голубой каёмкой. Чья-то рука подносит к фитилю свечи зажжённую спичку. Вспыхивает огонёк.

– Ложись, голубушка, – слышен низкий мужской голос.

– Может, что случилось? – отвечает ему взволнованный женский.

– Скорее всего на поезд опоздал.

– Скорее всего, – эхом отдаётся женский.

Кто-то подул на свечу. Огонёк погас.

Ветер усилился. Занавеска выскочила в открытое окно, а потом вернулась в дом, скинув с подоконника блюдечко.

Проснулся я тяжело дыша. Потому что знал это окно, эту раму с облупившейся голубой краской, эту застиранную занавеску и это блюдечко со свечой на подоконнике. И эти два голоса были мне знакомы. И руку с поднесённой спичкой я целовал минувшим утром.

В груди вновь задрожала тревога – предвестник чего-то нехорошего, граничащего с опасностью.

– Не замёрз? – услышал хриплый голос Томаса. Тот вновь вышел покурить.

– Сколько до первого поезда?

– Минут тридцать, коль не задержится.

Я кивнул и вновь прикрыл глаза. Спать уже не хотелось, тревога комом застряла в горле. В бодрствовании время тянулось дольше. Я часто моргал, чтобы не заснуть, но не заметил, как снова провалился в сон.

Вижу дом, объятый оранжевыми языками пламени. К дому бегут люди с вёдрами воды. Облако дыма поднимается над крышей. Старые доски трещат и проваливаются внутрь…

Я подскочил от этого грохота, перед глазами всё было застлано дымом, я потёр глаза и увидел, что это к станции приближается первый поезд.

Ответственность

Мои родители прожили счастливую жизнь во взаимной любви и умерли в один день. Они были для меня примером. Что бы ни поджидало их за новым поворотом, они всегда были вдвоём против проблем, никакие трудности не разделяли их друг против друга.

Их смерть стала переломным моментом, когда во мне открылся дар.

Наш дом сгорел, когда родители спали, поэтому они не почувствовали запаха дыма и задохнулись. Когда огонь потушили и забрались в то, что осталось от дома, тела родителей нашли в почти нетронутой огнём кровати, они лежали, прижимаясь друг к другу и держась за руки.

Я был очень привязан к родителям. Мама говорила, что я с самого детства хорошо чувствовал людей – их эмоции, особенно страхи. Иногда я предчувствовал какие-то события. Но все сны были лишь предвестниками, я никогда не успевал что-то изменить. Желание помогать людям было тем, что подтолкнуло меня выучиться на священника. Мама, конечно, мечтала, чтобы я женился и подарил ей внуков, но отец не стал отговаривать и даже оплатил всё обучение.

Я не спал уже больше трёх суток: сгоревший дом, похороны родителей, соболезнования от прихожан – всё смешалось в едином круговороте событий и слов. Моё тело устало без сна, разум тоже сдался, – и тогда я отключился на целые сутки. А когда проснулся, память проснулась вместе со мной. В сознание ворвались воспоминания о моей предыдущей жизни.

Сначала я подумал, что это всего лишь сон, где я был женщиной, которая совершила ошибку в прошлой жизни, и теперь ей нужно всё исправить. Вот только это был не сон, а воспоминания. И вместе с ними во мне проснулся дар: я слышал не только слова людей, но и их мысли.

Я не отступил от своего желания посвятить всю оставшуюся жизнь помощи тем, кто в ней нуждался. Потеря родителей только укрепила его. Ведь в молитве я находил успокоение для своей души.

Не помню, когда и как возникло это желание, но как только я принял решение стать священником, как будто Вселенная пошла навстречу мне: я нашёл опытного наставника, отец выделил мне нужную сумму на учёбу, в деревенской церкви старый священник искал себе преемника и увидел его во мне.

Всё складывалось правильно. Я чувствовал какое-то послание в том, что Всевышний забрал моих родителей к себе – как будто даровал им вечный рай за мой выбор. Я скорбел, но без мыслей о том, что не смогу жить без них, и без слёз, от которых их душам было бы тяжелее.

Моя потеря была болезненной, но эта боль очищала меня, делала сильнее в моей вере. Через это очищение я становился тем, кем должен был стать в этой жизни.

Я понимал, что беру ответственность не только за свою жизнь и своё будущее, но и за жизни других людей, которые доверяли мне тайны, обнажая свои души перед Всевышним через меня.

Она

Прихожане церкви, в которой я готовился принять сан, любили и уважали меня. Они говорили, что я читаю мысли. Я слышал в их мыслях то же самое. Они так думали не всерьёз, но были совершенно правы. Я подсказывал им как поступить, давал добрые советы, часто они не могли сформулировать свой вопрос, но у меня уже был готов ответ для них.

Небольшая деревня Бушмилс располагалась на берегу реки Буш и с 1608 года была известна на всю страну своей одноимённой вискикурней¹. Каждый житель знал друг друга, помогал ближнему, если тот нуждался в помощи.

Я закончил учёбу в городе спустя несколько недель после трагедии, старый священник сразу же принял меня к себе в приход, давал ночлег, пока я строил новый дом на месте сгоревшего. Он называл меня своим преемником и позволял по воскресеньям исповедовать прихожан.

На одном из утренних чтений молитвы я заметил девушку. Раньше я не видел её в нашей церкви. Она сидела возле выхода на корточках, держа на коленях холст и водя по нему кистью. Пока священник читал, я рассматривал её. Она напомнила мне лесную фею: платье было тёмно-коричневого цвета в мелкий узор, будто бы соткано из сухих листьев, даже в медных длинных волосах торчали то ли листочки, то ли веточки, наверное, зацепившиеся за пряди случайно, но казалось, будто вплетены туда нарочно, из-под длинного подола платья выглядывали грубые ботинки, которые так не вязались с её тонким станом – она держала спину ровно всю молитву, будто на её макушке лежала тяжёлая книга. Чтение молитвы подошло к концу, и я отвлёкся на прихожан, а когда вновь посмотрел в сторону выхода, девушки там уже не было, что ещё больше усилило во мне ощущение, будто я увидел лесную фею, которая снова затерялась среди деревьев и кустарников.

Вечером старый священник хотел сам пойти в исповедальню, но в последнюю минуту доверил сегодняшние исповеди мне. Я никогда не видел лиц тех, кто приходил выговориться, но всегда различал их по голосу и по голосу их мыслей. От прихожан меня отделяло окно, которое было завешено плотной материей.

Первой по ту сторону присела девушка, которая молчала, но я отчётливо услышал её мысль: «Может быть, когда я исповедуюсь, мне станет легче…»

Я терпеливо ждал, пока она заговорит. Но через несколько минут с края окна показалась её ладонь, на которой лежал сложенный в несколько раз листок. Я осторожно взял его, её рука на мгновение замерла в воздухе, а потом исчезла. Я развернул бумагу и прочитал: «Я не могу говорить».

– Вы можете сказать мне всё, – ответил ей, предположив, что она боится доверить мне свою тайну. – Здесь вас слышу только я и Всевышний.

Вновь в окошке показалась её ладонь с листком. На нём было написано: «Я немая».

– Это не проблема, – уверил её я, – у вас с собой много бумаги?

Она протянула следующий листок, где было только одно слово: «Достаточно».

– Как вас зовут?

Она протянула ещё одно письмо, где аккуратным почерком было выведено: «Айрин».

– У вас красивое имя, Айрин. Вы знаете, что оно означает?

Спустя мгновение я получил ответ: «Боль».

А в мыслях девушка добавила: «Боль, которую мне никогда не стереть из памяти».

– Расскажите, что вас тревожит, Айрин.

Я услышал, как грифель скользит по бумаге. Материя, отделяющая нас друг от друга шелохнулась, вновь показалась её рука. Когда я забирал это письмо, коснулся её и почувствовал, как холодна ладонь.

В письме было написано: «Вы обещаете, что мне полегчает, если я расскажу вам?»

Я задумался. Я никогда никому не врал, поэтому не мог пообещать того, в чём не был уверен сам.

«Он что, заснул?»

– Я не могу вам этого пообещать, Айрин, – ответил ей. – Но вам станет легче, если поделитесь. А вот станет ли легче от само́й ситуации, этого мне, к сожалению, неизвестно.

«Пожалуй, я пока не готова», – пронеслось в её мыслях. Показалась рука с очередным посланием: «Попробую в другой раз».

Я не стал давить на неё.

– Приходите, когда будете готовы, Айрин. Я здесь каждое воскресенье.

Её шаги были едва уловимыми, лёгкими, будто она не шла, а парила по воздуху, не касаясь земли.

Никогда не слышал её имя среди прихожан. Голос мыслей такой же уникальный у каждого, как голос человека. Я не слышал его раньше. И чутьё мне подсказывало, что эта та лесная фея, которую я видел утром на чтении молитвы у выхода с холстом.

Я сохранил все её бумажные послания и ждал, когда она будет готова поделиться со мной своей историей.

Её история

В следующее воскресенье она пришла.

– Привет, Айрин, – поздоровался я, когда она присела по ту сторону исповедальни.

«Как он узнал, что это я?» – услышал её мысли.

Я молчал, дожидаясь протянутого листка.

В окне показалась уже знакомая мне ладонь. Я развернул письмо: «Как вы догадались, что это я?»

– У каждого человека особенный запах, – не соврал я. Но не добавил: как и особенный голос мысли.

Ещё один листок: «И чем я пахну?»

А в голове её тихо пронеслось: «Только если травами, которые собирала для тётушки».

– Мятой, гвоздикой и лимоном, – ответил я. Сильнее всего я чувствовал мяту.

Она протянула мне следующий листок: «А вы пахнете мёдом».

– Вы готовы поделиться со мной своей историей, Айрин?

«Наверное, я никогда не буду готова», – мысленно ответила мне Айрин.

– Представьте, что я умею читать мысли.

Она протянула мне ещё один листок: «А вы, правда, умеете их читать?»

– Так говорят прихожане церкви. Хотите проверить?

В следующем листке было всего одно слово: «Хочу».

– Тогда уберите бумагу и карандаш подальше, сядьте поудобнее, закройте глаза и подумайте о том, что хотите сказать…

«Я не с рождения немая, – начала она. – До пятнадцати лет я говорила. А потом меня изнасиловал отчим. Я не знаю… не знаю почему, но что-то сказать после… после того случая у меня не получается. Как будто в ту… ужасную минуту я забыла, что могу выражать мысли словами».

В её голове возникло то самое воспоминание в ярких картинках, которые я видел ещё несколько раз во снах после этой встречи.

Отчим зажал ей рот толстой грязной ладонью, которая воняла мокрой землёй и виски. Чтобы она молчала. Но Айрин и не думала кричать. Лишь пару раз всхлипнула, а потом беззвучно глотала слёзы вместе с болью. Он резко задрал её юбку и стал лапать там, где её ещё никто никогда не касался. А потом стал пальцами раздирать плоть. Ей хотелось вскрикнуть, но она боялась. Боялась, что он сделает ещё больнее. Поэтому терпела каждое грубое прикосновение. А когда он вошёл в неё, она прикусила язык и почувствовала вкус крови во рту. А потом и запах. Только этот запах был другой: тошнотворный и унизительный. И исходил он снизу. Айрин замутило, но грубая вонючая рука, которая всё ещё зажимала ей рот, сдерживала рвотные позывы. Она уже не просто плакала – она захлёбывалась слезами, её тело содрогалось от беззвучных рыданий. Она чувствовала, как что-то липкое потекло по ногам. Внутри всё горело и болело. Когда отчим отстранился и убрал руку от её рта, она отвернулась, до последнего сдерживая рвоту. Когда он похлопал её по спине – её стошнило.

Как острые стрелы, меня пронзили чувство жалости к Айрин и чувство ненависти к её отчиму. Она вздрогнула и, оборвав, оттолкнула это воспоминание.

– А что на это сказала твоя мать?

Мне было сложно говорить, потому что в горле стоял ком злости. Я так и не научился справляться с ней, заглушать её, не выпускать наружу. Именно это было моей просьбой в каждой утренней молитве: избавиться от злости в своём сердце, научиться прощать всех. Особенно тех, кто не заслуживает прощения.

«Мама не поверила мне. Назвала лгуньей, – Айрин помолчала, а потом, понизив голос, продолжила: — Она порвала моё письмо, в котором я ей всё рассказала о произошедшем, бросила обрывки мне в лицо и дала пощёчину. Тогда я ушла».

– Куда ты ушла? – сглотнул я.

«Недалеко от реки живёт тётушка Лула, она собирает травы и лечит больных. Её все считают колдуньей. Она приютила меня, я помогаю ей. Лула поверила мне, пожалела. Позволила остаться с ней».

– Я тоже верю, – сказал я.

В её голове стало тихо. До неё только теперь дошло осознание, что я отвечал на её мысли.

«Так это… правда?»

– Правда, – ответил я.

Опять напряжённая тишина в её голове.

– Наверное, это моё наказание…

«За что?»

– Ты поверишь, если я скажу, что в прошлой жизни был женщиной?

В её мыслях проскользнула улыбка: «Быть мужчиной – это наказание?»

– Никогда не думал об этом в таком ключе…

«Я тоже за что-то наказана… им?»

Впервые я не знал, что ответить.

«Почему ты молчишь?»

– Потому что не знаю, что сказать.

«А за что наказан ты?»

– Моя душа совершила страшную ошибку, – впервые в этой жизни я кому-то открыл свою тайну.

Айрин не посчитала меня сумасшедшим. В её мыслях не было недоверия или осуждения.

– Ты, правда, веришь мне?

«Ты же мне поверил…»

Отрицание

Айрин приходила ко мне на исповедь каждое воскресенье. По утрам ежедневно посещала церковь, но как будто не слышала молитвы, а была увлечена холстом, палитрой красок и кистью.

Я запрещал себе смотреть на неё, боялся, что в моём взгляде кто-нибудь прочтёт то, что я хотел бы скрыть. Потому что стыдился – чувствовал, что отношусь к ней иначе, не как к другим прихожанам. И я не хотел, чтобы это почувствовал кто-то ещё. Я не хотел, чтобы это почувствовала Айрин.

Но она как будто желала выпытать у меня это признание. Вытащить его из меня. Так пронзительно смотрела на меня каждый раз, будто пыталась разглядеть сквозь кожу и кости мою душу. А моя душа… принадлежала Всевышнему.

Порой люди сами строят преграды: между собой и другим человеком, между собой и своими мечтами, между собой и своими чувствами. Прячутся за невидимой стеной, но втайне надеются, что другой человек, мечты или чувства пробьют её, вне зависимости от толщины и материала.

Айрин пыталась разрушить мою стену.

«Ты единственный, кто меня слышит», – призналась Айрин на исповеди. Она рассказывала мне о своём хобби, о том, с каким удовольствием смешивает краски, чтобы подобрать нужный оттенок. В то утро, когда я заметил её у выхода, она рисовала меня.

– Ты очень талантлива, Айрин, – честно сказал я, когда она подарила мне этот портрет.

«Я мало рисовала до…»

– До изнасилования? – продолжил за неё я.

«Да».

– Иногда истинный дар в человеке открывается не в лучшие моменты его жизни.

«Маме не нравились мои рисунки. Она считала меня… бездарностью. Когда я нарисовала её, она порвала портрет».

– Ты точно не бездарность. И мне нравится мой портрет.

«Ещё я люблю рисовать небо…»

– Почему именно небо?

«До встречи с тобой только оно слышало меня…»

Мы переглянулись. Я первый отвёл глаза.

«Ты веришь в любовь с первого взгляда?» – услышал голос Айрин в своей голове.

– Я верю в родственность душ, – посмотрел ей в глаза.

«Что такое родственность душ?»

– Это знание открылось мне вместе с даром и воспоминаниями о прошлой жизни.

«И что это значит?»

– Что у каждого человека есть родственная душа. Она перерождается из жизни в жизнь вместе с его душой. Это тот человек, кого ты уже любил в прошлой жизни. То есть… – я вздохнул, – ты не влюбляешься в него, ты вспоминаешь свою любовь к нему.

«И у меня есть такой человек?»

– Да.

«И у тебя?»

– Да.

«Ты знаешь, кто это?»

– Я его ещё не встретил.

«Как ты это понял?»

– Из прошлой жизни мне известно, что мысли единственного человека я не смогу прочитать. Он – моя родственная душа.

«А как обычный человек – без такого дара – сможет понять, что встретил свою родственную душу?»

– Наверное, – я никогда раньше не задумывался об этом, – почувствовать…

Её любовь

После последней исповеди Айрин не приходила на утреннюю молитву вот уже семь дней. За это время Бог мог заново создать Землю.

Я думал, что чем-то обидел её. И мысли о ней не давали сосредоточиться на том, что должно было занимать меня. Эти семь дней я сомневался, готов ли принять сан.

Старый священник не торопил меня:

– Это решение ты должен тщательно взвесить, потому что отменить его будет невозможно.

– Наверное, я никогда не буду готов, – воскресную исповедь он вёл сам, и я последний исповедовался ему. Как только я озвучил эту мысль, понял, что так думала Айрин.

В этот день я впервые признался себе, что скучаю по ней.

– Всему своё время, сын мой, – ответил мне священник.

– Скажите, вы верите в реинкарнацию?

– Церковь отвергает все представления о перевоплощении души человека.

– А вы?

– Ежели душа верит, я не имею права переубеждать…

– Я смогу с такой верой принять сан?

– Скажу так: это не помешает тебе принять сан. Но есть и другие препятствия, которые могут встать на твоём пути.

– Знаю, – вздохнул я. В моих мыслях снова была Айрин.

На следующее утро я встретился с ней глазами на молитве. Это была первая молитва, которую читал перед прихожанами я.

«Я скучала!» – послала мне она и улыбнулась.

Я смущённо опустил глаза в пол и продолжил читать.

После молитвы я вышел на свежий воздух. Айрин почти сразу оказалась рядом, я даже отдышаться от непрерывного чтения не успел.

– Привет, Айрин, – откашлялся я, посмотрев на неё.

Если в первую встречу я разглядел в ней лесную фею, то в этот раз она была настоящим солнцем. Не помню, чтобы у неё было так много веснушек, или я просто не смотрел на неё так внимательно. Рыжие волосы были собраны в небрежный пучок на макушке, но несколько коротких прядей спадали на лицо. На ней было бледно-жёлтое платье с длинным рукавом. А на ногах – всё те же грубые ботинки, которые снова выбивались из её тёплого образа.

«Прости, я была занята. Помогала тётушке», – как будто оправдываясь за своё отсутствие, подумала она.

Я ничего не ответил ей.

«Ты читаешь утренние молитвы увлекательнее, чем старый священник», – прочёл в её мыслях я.

– Я скоро приму сан.

Я хотел поблагодарить её за комплимент и сказать, что рад видеть её. Но говорил совсем не то, что думал.

«Смелое решение… – лишь ответила мне она, а чуть погодя добавила: – Наверное, это твоё место. Когда ты читал молитву… я верила каждому слову. Как будто ты передавал её от своей души к моей душе».

Я молчал.

«Расскажешь мне о любви?»

– О любви… – выдохнул я. – Ничто не существенно и всё меркнет под светом Истинной любви. Она бесконечна. Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит.²

«А если не из библии, а как чувствуешь сам?»

– Настоящая любовь… это соитие духа, а не плоти. Это доверие другому: себя и своих чувств. Взаимно и только взаимно… – я помолчал. Айрин тоже ни о чём не думала. – Любовь лишь внутри, – шёпотом продолжил я, – не снаружи. Нет никаких половинок, только целостные духовно могут быть вместе. Ни расстояния, ни время, ни какие-либо события – ничего не может изменить силу чувств, если они настоящие и идут из жизни в жизнь.

«А как эту любовь почувствовать? Как её не упустить?»

– Вряд ли можно упустить её, если однажды обретёшь, – пожал плечами я.

«И ты готов отказаться от неё?»

– Я не отказываюсь.

«Но если ты примешь сан, а после встретишь свою родственную душу, ты никогда не сможешь с ней быть. Верно?»

Я кивнул, не в силах произнести эти две буквы – ДА.

«А я?» – спросила она, поднимая голову, чтобы посмотреть мне в глаза.

Я вопросительно сощурился.

«Я встречу свою родственную душу? Или, быть может, я её уже… упустила?»

– Я не знаю, Айрин.

«А что если, я…» – Её мысли вдруг оборвались. Потом проскочила одна, которая эхом повторялась уже в моей голове: «…люблю тебя?»

– Айрин…

Её мысли вдруг стали очень резкими. Как будто она хлестала меня словами по щекам.

«Нет, не нужно мне сейчас говорить про свою прошлую жизнь. И про то, что ты бы почувствовал, если бы я была той самой. А что, если это всё иллюзия? Почему ты не можешь любить меня, а я тебя? Ответь мне!»

Её эмоции загорались, как бумага от поднесённой к ней спички. А роль спички исполнял я.

Что, если она была права? А я неправ. Что, если я тоже люблю её? Той самой любовью, которой мне не хватает для жизни? Для этой жизни.

Айрин с вызовом смотрела на меня.

– Любовь может быть только взаимной, – ответил я, отводя глаза.

«Ты можешь доказать мне, что не любишь меня?»

До этого момента я не знал, что доказывать нелюбовь сложнее, чем любовь. Не знал, кто больше нуждался: она во мне или я в ней.

«Скажи, чтобы я ушла! И я больше никогда не появлюсь в этой твоей жизни!»

Айрин была настолько уверена в своих мыслях, что мне стало страшно. За неё. За себя. За нас.

– Я не хочу, чтобы ты уходила, – признался я.