Ярослав Гжендович
Таксидермист
– Вы не вернетесь, – проговорил он.
Мужчина задумчиво поскреб в затылке.
– А, ладно! Все-таки я тебя прикончу. Могу это сделать так, чтобы не привлекать внимания.
Он поднял с пола небольшую коробочку и открыл.
– Ты мог бы поверить, что здесь нет ничего лучше тротила? А как трудно его достать! У меня тут чертов динамит. Взгляни на этот детонатор. Он работает от пружины, на основе механического будильника. Невероятно…
Заведя пружину, он положил заряд на кровать. Раздалось сухое механическое тиканье.
– Бабочки… – прошептал Мейер. – Крылья бабочки в Венеции…
– У тебя два часа, – сообщил «преподобный». – Когда просто смотришь на стрелки, время тянется медленно. Пока, земляк.
Послышалось нечто похожее на звук лопающегося хрустального сосуда – сухой треск, будто кто-то наполнил вазу кипятком. А сразу же после – отвратительный мясной хруст, будто кто-то рубил на столе тушу.
«Преподобный» взглянул на свою грудь, из которой вдруг выросло узкое стальное острие. Шатаясь, он шагнул в сторону окна и судорожно ухватился за занавеску – высоко, почти под потолком. Повернулся, все еще сжимая в руках муслин. На губах его пузырилась кровь.
– Я же тебя убил… – прохрипел он.
В том месте, где секунду назад никого не было, стоял Абацкий, вглядываясь в свои часы.
– Это только вопрос времени, – сказал он, будто что-то объясняя.
«Преподобный» рухнул на пол, увлекая за собой окровавленную ткань и обрывая одну за другой прищепки.
Абацкий захлопнул крышку часов.
Склонившись над умирающим, он достал из кармана еще одни часы – луковицу с брелком и цепочкой – и запихнул их «преподобному» в рот. Выпрямившись, одним движением извлек из тела стилет с искривленной рукояткой, который с треском спрятал в своем зонтике.
– Не стоило привлекать никого другого, – укоризненно проговорил он, глядя на Мейера. – Остальные погибли зря. У них не было никаких шансов. К счастью, их время и без того было коротко.
Снова достав стилет, он скрылся за стулом. Мейер вытаращил глаза и напряг все мышцы. Он вздрогнул, услышав хруст, а потом понял, что руки его свободны. По ним бежали ледяные болезненные мурашки, пальцы, казалось, сделаны из пластилина, но связан он уже не был. Абацкий встал над лежащей на кровати бомбой и протянул руку, словно собираясь погладить спящего кота. Тиканье смолкло.
Внезапно ожив, Мейер попытался вскочить со стула, но оказалось, что ноги его превратились в мешки с песком. Он упал на колени, хватаясь за изголовье.
– Там есть еще одна! Пан Абацкий, мы должны…
– У нее голубые глаза, будто у фарфоровой куклы, – сказал Абацкий. – И такая же белая фарфоровая кожа. Но глаза эти смотрят в бездну, а изо рта торчит цепочка от моих часов. Не беспокойтесь. На этой временно́й линии нет никаких причин, чтобы баронесса Констанция Стадницкая умерла столь молодой.
– Но как… Но…
– Время и пространство – две стороны одной и той же карты, пан Мейер. Вы смотрите на время как на ленту в вашем магнитофоне, на которую записываете свое завещание. Я вижу его как изваяние. Всё целиком. Его форму, запах, вес. Как изваяние.
– Кто вы?
– Собственно, никто. Это неверно поставленный вопрос. Я даже на самом деле не кто-то. Но я хочу, чтобы вы знали одно. Вы были правы. Время, из которого вы родом, – ошибка. Оно полно ошибок, и поэтому его следовало стереть. Это вы были правы, а другие ошибались. История вашего времени пошла не так, как следовало, и шла во все более худшем направлении. Настало время внести исправления. И никакие узловые точки тут ни при чем. Это ничего не изменит.
– А Винклер… Война…
– Некоторые ошибки, случившиеся в другом времени, уже не повторятся. Это время – правильное. Винклер уйдет. Может, будет война, но обычная. Небольшая, короткая война, в которой он потерпит поражение. Все вернется на нужную линию. Не беспокойтесь.
Абацкий полез в карман и достал очередные часы – серебряную луковицу, которая покачивалась на цепочке словно маятник, отражая свет луны.
– Почему?..
– Часы? Это своего рода метка. Я хранитель этого времени. Я не могу позволить, чтобы здесь оказались чуждые элементы, и отмечаю их часами. Прошу меня простить, но вы здесь тоже чужой.
Мейер лишь раскрыл рот, чувствуя, как гортань наполняется свинцом.
– Я не могу вас отсюда отправить, впрочем, это было бы жестоко. Ваше место теперь вне времени. Надеюсь, вы понимаете, что иначе быть не может?
– Пан Абацкий…
– Прошу вас… Терпеть этого не могу. У меня нет имени. Я всего лишь посланник.
– Я могу еще взглянуть в окно?
– Конечно.
Мейер подошел к балкону и оперся на балюстраду. Луна отбрасывала тысячи отблесков на воду Венецианской лагуны, превращая ее в ртуть. На фоне звездного неба величественно плыл большой дирижабль.
Мейер улыбнулся:
– Кто вас прислал? Кто вы?
– Я? Я же вам говорил. Никто. Стирающая головка.
– Но кто?..
– Часовщик, пан Мейер. Вы же знаете.
Премия
Над Порт-о-Пренсом стояла жара – густая, тропическая, раскаленная. Она лилась с лазурного неба, иссушала красную пыль дороги, сияла на белых глиняных стенах. Если бы коллеги Ежи по работе могли его сейчас увидеть, их, скорее всего, хватил бы удар.
Ежи сидел за сколоченным из кривых брусьев столом, потягивая напиток из разрезанной скорлупы кокосового ореха, а за его спиной сквозь толпу ямайцев и низкие колониальные здания просвечивало невероятное бирюзовое море.
«До чего же несправедлива жизнь», – подумал Ежи, восхищенно глядя на кроны пальм, покачивающиеся на легком ветру с залива, на длинноногих, пахнущих кремом от загара и горячих от солнца туристок, на разноцветных как птицы местных женщин, словно сошедших с картины дегенерата импрессиониста.
Ежи был последним, кого фирма могла бы премировать десятидневной поездкой на Карибы. Он скорее ожидал, что его попросту вышвырнут. Специалистом он был прекрасным, и вряд ли им столь легко удалось бы найти сетевого администратора лучше. Компьютеры – своего рода магия. Когда за ними присматривал Ежи, фирма не знала, что такое отказы и сбои. Он просто делал свое дело, и не более того. Ежи увиливал от всего, что в нынешние времена именуется «современное управление человеческими ресурсами». Он не ездил на «интеграционные выходные», не любил межличностные тренинги, обучение, сверхурочные и прочий офисный фольклор. Не согласился и на уже готовое повышение, поскольку ему пришлось бы вверить свои компьютеры кому-то другому, а самому начать руководить людьми. Именно тогда начальство заметило, что он чересчур своенравен и портит коллектив. Людям, не видящим ничего, кроме полного интриг мира корпораций, не пристало соседство кого-то независимого, который поступает и мыслит по-своему, выходя при этом сухим из воды, – ибо тогда они тоже начнут выбиваться из колеи. И потому Ежи считал, что в конце концов ему укажут на дверь.
А вместо этого его отправили на золотые пляжи, под темно-кобальтовое небо, где он мог сидеть и потягивать холодный напиток из кокосовой скорлупы, в то время как его более приспособленные и смиренные коллеги торчали под осенним дождем, пили жидкий кофе из офисной кофемашины, умирали от скуки на собраниях и боролись с заедавшим ксероксом. Это определенно было несправедливо.
Ежи подозревал, что в этом есть некий подвох, поскольку вся группа, которую начальство отправило на Карибы, состояла из таких же экземпляров, как и он сам. Для Иоанны после пяти вечера существовали только семья и дом, но при этом она была виртуозом маркетинга. Кшисек не колеблясь продал бы все повышения мира за участие в парусных регатах, но никто не умел так заведовать логистикой, как он. И еще пятеро других, для которых работа была лишь работой, а кроме нее, в их распоряжении имелся еще весь мир. Черные овцы. Гнилые яблоки в компоте.
Естественно, был еще «белый воротничок» Павел, который за ними присматривал. Они издевательски замечали за его спиной, что охотнее всего он обращался бы к ним «привет, человеческий ресурс», как в комиксах про Дилберта. Целую неделю он пытался проводить с ними какие-то занятия, нес какую-то чушь о «работе над мотивационным процессом», но все это расползалось по швам и шло без особого азарта, будто и Павла тоже покорило пленительное карибское солнце, пальмы и деревянные, раскрашенные в растафарианские цвета лодки. Мотивационный тренинг в ритме регги? Так дело не делается.
В самолете он обещал им, что они вернутся полностью другими сотрудниками. Но ничего такого не произошло. Они развлекались на пляже, плавали в горячем море и пили из украшенных маленькими зонтиками стаканов. Создавалось впечатление, что скорее сам Павел вернется в сандалиях, с дредами на голове и в футболке с листом ганджи.
Вечером, после ужина, Ежи понял, что не хочет возвращаться домой. К грязно-серому небу, вечному холоду и полумраку. К рецессии, экономическому кризису и забастовкам шахтеров. Он мог бы сбежать. Остаться здесь и поискать какую-нибудь компьютерную сеть, которая нуждалась бы в администраторе.
Последний закат над Карибским морем. Последний костер на пляже. Потом самолет – и все. Больше никаких зонтиков в стаканах, больше никакого рома и регги.
Били барабаны, в дворике их маленького отеля скакал полуголый мужчина с блестящим от пота торсом и дикими, налитыми кровью глазами. Бокор. Не то шаман, не то фокусник. Последнее развлечение. Макумба. Баланга в стиле вуду. Горел костер, в тяжелое от звезд небо летели искры. Все танцевали вместе с ямайцами, прыгая в ритме дикой африканской музыки, потные и столь же дикие, как и они. Иоанна, для которой существовала только семья, металась посреди круга, сорвав с себя платье и оставшись в одном купальном костюме. Играли бубны, к звездному небу уносилась наполовину французская, наполовину африканская песня шамана.
– Эллегуа Легба! Папа Легба! Атибон Легба! – причитал бокор. На его худой груди подпрыгивали связки амулетов.
Все сходили с ума. И только Павел не танцевал. Он стоял в стороне, в белой рубашке и галстуке, и с кривой улыбкой наблюдал за происходящим.
Они танцевали, выстроившись в ряд – так, как поставил их бокор. Притоп, песня «Папа Легба! Атибон Легба!», бубны. Иоанна упала на землю, извиваясь на отельном газоне в страстных конвульсиях. Прощание с Карибами. Всё. Возвращаемся в офис.
Лишь когда бокор стал останавливаться перед каждым из них, вглядываясь прямо в лицо своими страшными кровавыми глазами, у Ежи начали появляться дурные предчувствия. Шаман вытянул руку и совершил какой-то жест перед Кшисеком, яхтсменом-логистом. Кшисек рухнул навзничь словно доска и остался лежать на газоне, уставившись в карибское небо широко раскрытыми глазами. Ежи решил, что пора это прекратить, выйти из круга танцующих, отойти от барабанов и не слышать этот страшный дикий ритм, но было уже слишком поздно. Бокор встал перед Ежи, устремив на него взгляд налитых кровью глаз. Изо рта у него воняло ромом. Он поднял руку и неожиданно дунул Ежи в лицо горьким белым порошком, мелким как мука. Ежи сразу понял, что дело плохо. Легкие превратились в бетон, мир погрузился во мрак. Он успел лишь гаснущим взглядом поймать кривую усмешку стоявшего в стороне Павла. Усмешку более чем удовлетворенную.
* * *
В автобусе царила тишина – глухая, тяжелая, гробовая. Молча выйдя на раскаленный бетон аэродрома, они начали подниматься по трапу в самолет. Стюардесса смотрела на странную группу одинаково одетых людей – женщины в деловых костюмах и колготках, мужчины, несмотря на жару, в застегнутых пиджаках и тщательно завязанных галстуках. Поднимались они слегка неуклюже, спотыкаясь и волоча ноги. Каждый держал в правой руке ручную кладь, а в левой посадочный талон. Никто не произнес ни слова. Мертвые, будто парализованные, лица, и страшная, словно у трупа, улыбка на каждом.
Лишь один участник странной группы вел себя совершенно свободно, и улыбка его была иной – небрежной и вполне довольной. Он заботливо вел своих товарищей под руку, показывал им места, а они послушно садились туда, куда он говорил, все так же молча. Стюардесса толкнула под локоть коллегу.
– Смотри, Мадлен, до чего же странные. Аж мурашки по спине.
– Наверняка зомби, – чересчур громко пошутила Мадлен. Шустрый руководитель группы услышал и ответил на приличном французском:
– Ошибаетесь. Это просто образцовые сотрудники.
Буран метет с той стороны
Памяти Кира Булычева
Если бы тот человек вышел на дорогу двумя минутами раньше, Корпалов бы его переехал даже не заметив. Широкие гусеницы снегохода раздавили десятки таких же продолговатых сугробов, а лежащее на дороге тело засыпал бы снежный тайфун, превратив именно в сугроб.
У Корпалова едва не случился инфаркт, когда незнакомец неожиданно появился среди деревьев в свете галогенных фар. Худой, высокий, в лохмотьях, он вывалился прямо на машину и рухнул на дорогу. Внешне походил на замотанный в тряпки живой разваливающийся скелет. Выросший на немецких и итальянских фильмах ужасов, Корпалов, к собственному удивлению, заорал во все горло, но инстинкт водителя взял верх, и его правая, обутая в многослойный полярный сапог нога по собственной инициативе вдавила в пол широкую педаль тормоза. Обе гусеницы остановились, и кабина покачнулась, шипя гидравлическими амортизаторами, но снегоход продолжал двигаться вперед, словно сани. Корпалов, опять-таки помимо собственной воли, вдавил сцепление и включил вторую заднюю, после чего нажал на газ. Турбина, до этого негромко мурлыкавшая, завизжала, крутящиеся назад траки гусениц швырнули перемолотый снег на лежащую поперек дороги фигуру, машину слегка бросило влево, но она все же остановилась, правая гусеница застыла в метре от головы лежащего на снегу человека. В кабине продолжала беззаботно играть электронная музыка. Корпалов отпустил руль, который до этого судорожно сжимал, и откинулся на спинку кресла, пытаясь унять наползающую волнами дрожь. Протянув трясущуюся руку, выключил компакт-диск.
– О господи… – простонал он с прекрасно известным любому водителю облегчением – «на этот раз пронесло, но еще чуть-чуть, и все». Его собственный дрожащий, с истерическими нотками голос показался ему чужим. Сглотнув слюну, Корпалов уставился на лежащую на снегу фигуру, которая еще не успела скрыться под снегом. Прошло всего несколько секунд.
Первый шок прошел, но Корпалов боялся выйти из кабины. Ему вдруг пришло в голову, что это нападение. Слишком уж невероятное стечение обстоятельств. Классический сценарий. Перед машиной на дороге лежит некто нуждающийся в помощи, водитель выходит, и тогда его окружают несколько вооруженных автоматами рослых сибиряков; они уже много лет живут в сердце тайги и промышляют людоедством: тот крупный, с бородой, добродушного вида – их отец, но хуже всего самый младший сын, страшно искалеченный мутацией; прикрыв изуродованное лицо маской из человечьей кожи, он поднимает бензопилу… Хватит!
Вокруг бушевал буран, яростные порывы ветра раскачивали кабину, покрывая плексиглас окон волнами ледяной каши. Работавшие на третьей скорости стеклоочистители при поддержке воздуходувов не справлялись с очисткой стекла от снега, на дороге замерзал человек, а Корпалов сидел в обогреваемой кабине и выдумывал всякую чушь.
Показания находившегося в центре приборной панели электронного термометра колебались в области десятых долей градуса, но во всем остальном никаких сомнений не имелось. Минус тридцать восемь и шесть по Цельсию. Корпалов взялся за горизонтальную ручку в углублении на потолке возле окна и большим пальцем включил галогенный прожектор. Свет увяз в ледяной мгле и метели, рисуя похожую на лазерный луч полосу. Корпалов не смог бы точно сказать, чем является любой из маячивших во мраке и воющем снежном урагане силуэтов – кустом стланика, вывороченным стволом кедра, медведем или грозным сибирским психопатом, но свет придал ему уверенности. Он развернул прожектор, обшарив лучом обе обочины, но ничего не обнаружил, после чего надел наружные ботинки – замысловатые пластиковые скорлупы с застежками как у лыжной обуви – куртку, балаклаву, флисовую шапку, маску и очки. Достав пистолет, перезарядил его и, неуклюже держа оружие в толстой рукавице, правой рукой отодвинул дверцу.
Выбираясь на крыло над гусеницей, он сообразил, что с подветренной стороны вообще не сумел бы вылезти. Пронизывающий, смешанный с ледяной пылью ураган вдавил бы его обратно в кабину. Он спрыгнул с гусеницы, и чудовищный мороз тут же сжал его обжигающими холодом тисками. Почти слепой, в засыпанных снегом очках, шатаясь под ударами ветра, он подполз к лежащему в снегу человеку. Тот оставался в той же позе, как и упал – на животе, поджав ногу и отвернув в сторону лицо, а мелкий будто мука снег не таял на его покрытых струпьями губах и веках.
Сунув пистолет в карман, Корпалов схватил мужчину под мышки, собрался с духом и почти без каких-либо усилий поднял его. От неожиданности потеряв равновесие, поскользнулся и рухнул на снег, держа незнакомца в объятиях. Тот почти ничего не весил, словно манекен, сделанный из старой одежды и стеариновой маски, но это был человек – под несколькими слоями одежды Корпалов отчетливо чувствовал тело. Легкое, состоящее почти исключительно из костей, но тем не менее. Он поднял его еще раз – полностью бесчувственного, с вытянутыми вверх руками, волочащего носки ботинок по земле. Лишь возле снегохода незнакомец слегка пришел в себя и неуклюже, механически пошевелил мягкими ногами, пытаясь сделать хотя бы несколько шагов. Корпалов обрадовался – по крайней мере, стало ясно, что он не волочёт по снегу труп.
Он опер мужчину о гусеницу, вернее, положил поперек на траки и, придерживая его за воротник куртки, сам вскарабкался наверх. Отодвинув дверцу и присев на водительское сиденье, затащил незнакомца в кабину. Какое-то время беспомощно возился, пытаясь переместить безвольное тело на пассажирское место. Ему подумалось, что стоило бы заходить с подветренной стороны – тогда ему помогал бы ветер, к тому же «находка» сразу же оказалась бы на нужном месте. Ему совершенно не хотелось выпихивать незнакомца из кабины, тащить его вокруг всей машины и снова начинать все сначала с другой стороны. Он потянул сильнее, раздался треск рвущейся материи, и незнакомец почти перелетел на пассажирское сиденье. Корпалов перебросил его бесчувственные ноги по другую сторону от коробки передач, после чего захлопнул дверцу, передвинул рычаг обогрева на максимум и, дрожа в бьющих из кондиционера порывах горячего воздуха, стянул рукавицы, очки, маску, балаклаву и шапку.
Тяжело дыша, растер покрасневшее влажное лицо и откинулся на спинку сиденья. Незнакомец хрипло дышал приоткрытым ртом, и его так трясло, что Корпалов начал опасаться, что у того судороги. Он понятия не имел, что делать. Мало в чем он разбирался столь плохо, как в медицине. Мужчина перевернулся на разложенном сиденье на бок и подтянул колени, свернувшись в клубок.
Корпалов включил свет в кабине и впервые смог как следует рассмотреть незнакомца. Тот был невероятно худ, покрытая грубой щетиной белая как воск кожа свисала со щек, веки имели почти синий цвет, как и мешки под глазами, а губы чуть ли не целиком покрывали черные струпья. Из рваных шерстяных перчаток торчали распухшие сине-фиолетовые руки, покрытые гноящимися ранами.
Откуда он тут взялся? Пришелец с другой планеты? К коленям Корпалова пристали какие-то белые клочья, которые он бездумно растер в пальцах. Это оказалось некое волокно – грязно-серо-белое, скатавшееся в твердые комки. Вата. Дешевая целлюлозная вата. Некто отправился на прогулку по ледяному аду, одетый в куртку, утепленную полусантиметровым слоем обычной свалявшейся ваты. Сумасшедший? Одежда незнакомца вообще выглядела странно. Сшитая кое-как из низкопробной ткани неопределенного бурого цвета, невероятно грязная и поношенная, какая-то шапка-ушанка, тоже стеганая и наверняка утепленная той же абсурдной ватой, рваные шерстяные перчатки. Но прежде всего – незнакомец был тяжело болен, почти замерз, возможно, умирал от голода или от всех этих причин сразу. Ему были нужны реанимационная бригада, вертолет Сибирской медицинской службы, больница, а потом санаторий – и уж точно не снегоход с художником-рекламщиком, едущим в отпуск.
Корпалов поступил так, как каждый гражданин его страны поступал не раздумывая, столкнувшись с трудностями, с которыми справиться был не в силах, – взял микрофон, закрепленный на магнитной защелке на потолке кабины, и включил радиостанцию. Обшарил десятка полтора каналов, в том числе аварийный, но на всех угодил под ливень белого шума, словно пурга вымела радиоволны и сдула спутники с орбиты. Он мог рассчитывать только на самого себя.
За окнами снегохода бушевала метель, ветер слегка раскачивал кабину, а помощь не приходила. Корпалов оперся затылком о подголовник и, беспомощно глядя на пастельный узор обшивки потолка, закурил. Господи, мысленно простонал он. Хорошее начало отпуска. Он еще не успел обосноваться в своей глуши, а уже обрел Пятницу – какого-то умирающего бомжа. Корпалов толкнул рычаг переключения передач, и машина двинулась прямо в буран и снежную пустыню. Он знал, что если не потеряет в метели шоссе, если потом найдет реку и тоже ее не потеряет, если наткнется на седьмом километре берега на поросший тайгой холм, то найдет и домик Горыпина. Тогда у несчастного есть хоть какие-то шансы. Если же он заблудится – погибнут оба.
До дачи Горыпина он добрался, уже будучи полностью уверенным, что сбился с дороги. У него имелась штабная карта, закрепленная на консоли снегохода, указания друга на дискете, электронные навигационные приборы – но дом на берегу Колымки Корпалов нашел только чудом. Если бы ему пришлось преодолевать этот путь на собачьей упряжке, на запряженных лошадьми санях или на снегоступах – он бы погиб. Лишь увидев покатую крышу, покрытую плитками фотоэлементов, яростно вращающийся ярко-желтый ротор ветряной электростанции, а потом и весь дом, он понял, насколько по-идиотски рискованным было все его путешествие. Горыпин, вероятно, считал его либо самоуверенным молокососом, либо самоубийцей.
Остановив снегоход перед домом, он спрыгнул с гусеницы на голую, выметенную ледяным ураганом землю. Если бы ветер дул с другой стороны, пришлось бы откапывать дверь лопатой из-под снега.
Открыв замысловатый замок, Корпалов вошел внутрь. Там царил тяжелый, застарелый холод, но не столь пронизывающий, как жестокий мороз на улице, вдобавок усиленный ветром. Художник зажег керосиновую лампу, нашел в ее свете фонарь и спустился в подвал, где, в соответствии с указаниями Горыпина, находилась печь центрального отопления, насосы, запасы топлива и устройства, управлявшие ветряной электростанцией. Незнакомца, который все так же дрожал на сиденье, явно не понимая, что происходит вокруг, Корпалов пока оставил в машине, для надежности забрав оружие, сумку и ключи зажигания. Вероятно, предосторожность была излишней – незнакомец не походил на того, кто мог бы завести снегоход и скрыться в снежной метели.
Первым делом Корпалов приступил к сложной процедуре розжига печи, пользуясь полными шуточек и колкостей заметками и рисунками Горыпина, тщательно отпечатанными на фирменном матричном принтере. Печь представляла собой весьма сложное устройство, которое нагревало масло, обращавшееся по замкнутому контуру будто охладитель реактора, обеспечивало подогрев воды в двух бойлерах и притом было довольно простым в обслуживании после того, как уже разгорелось. Призвав на помощь свой полузабытый скаутский и туристический опыт, Корпалов с божьей помощью, а также использовав связки березовых прутьев, несколько таблеток сухого спирта, мазут и ведро угольных брикетов, добился успеха. Затем включил электричество, для чего требовалось повернуть один чудовищных размеров рычаг и нажать несколько кнопок, так что вряд ли это стоило считать таким уж достижением, и запустил насос, который откачал из системы незамерзающую жидкость, предохранявшую установку от разрыва, и заполнил ее водой из глубинного колодца. В соответствии с инструкцией Горыпина горячая вода должна была появиться минут через сорок.
Корпалов вышел из подвала, невероятно гордясь собой. Он сам сотворил воду, свет и тепло – правда, с помощью стоивших целое состояние устройств, которые позволили бы добиться того же самого на Луне, а обслуживать их мог даже павиан, и тем не менее. Довольно улыбнувшись, он зажег свет в обитой панелями гостиной и сверкающей кухне, куда более уместной в подмосковном загородном доме, чем в сибирской избе, и занялся перетаскиванием снаряжения.
Несчастный все еще дрожал и стонал, пока его переносили в гостиную, а потом свернулся в клубок на ковре, полностью проигнорировав обитые кожей кресла и диван. В избе все еще было холодно, и Корпалов принялся разжигать огонь в монументальном камине из неотделанного отесанного камня. Незнакомец наблюдал за ним со странной ненасытностью в огромных голубых глазах. Взгляд его был столь пристален, что Корпалов начал ощущать легкую дрожь, укладывая на решетке легковоспламеняющуюся призму из тонких веток карликовой березы и ровно нарубленных поленьев стланика и ели. Набросав внизу раскрошенных таблеток сухого спирта, он поджег их длинной спичкой. Незнакомец придвинулся ближе к огню, поглощая взглядом трещащее пламя, жадно пожиравшее сложенный Корпаловым шалаш.
– Дрова пожалейте, товарищ начальник, – внезапно произнес он низким хриплым голосом.
Корпалов подскочил от неожиданности. Он уже успел привыкнуть к молчанию незнакомца, почти набравшись уверенности, что тот немой. В первое мгновение даже не понял, что именно тот говорит, тем более что выговор его был необычно мягким, со странным акцентом. Но, вне всякого сомнения, язык был русский. Все так же дрожа, незнакомец придвинулся еще ближе к огню, протягивая к пламени трясущиеся, израненные и фиолетовые от мороза руки. Внезапно он отдернул их и с опаской взглянул на Корпалова.
– Можно погреться, товарищ начальник? – почти умоляюще попросил он. – Хотя бы немножко, пока меня не заберут.
Корпалову стало не по себе. Гость явно принимал его за кого-то другого.
– Никакой я не начальник, – неуверенно ответил он. – И быстро вас все равно не заберут. Пока метель, нет связи… Я знаю, вам нужно в больницу, но… Кого-нибудь вызову, как только восстановится связь… Пока сам попробую вам помочь…
Тот ужаснулся.
– Да вы что? Если узнают, что я тут сижу, то вас заберут вместе со мной, за это же вышка… Я сейчас уйду, только обогреюсь… Если можно… немного хлеба на дорогу, да отблагодарит вас Господь… А я не скажу. Никому.
Корпалов замер, сидя на корточках у камина с поленом в руке. «Господи, да он же бредит, – подумал он. – Явно у него шок, а может, лихорадка – вон как глаза блестят. Если он еще сейчас прямо тут и загнется…» Почувствовав, как к нему вернулся дар речи, он возмущенно замахал бревном.
– Никуда вы не пойдете! Вы переохладились, наверняка обморозились… Там пурга… Вы больны… Температура… Врач… – бормотал он, пытаясь одной фразой выразить свой бескрайний протест. – Мы вызовем сюда вертолет, врача, как только восстановится связь. Пока у вас тут есть тепло, еда, вы ведь сильно истощены… Вам нужно отдохнуть, я сейчас… – Он замолчал и вытер о штаны измазанную смолой ладонь. – Меня зовут Андрей. Андрей Степанович.
Незнакомец окаменел, глядя на Корпалова широко раскрытыми глазами. Слегка пошевелил губами, и художник увидел, что у гостя недостает нескольких зубов.
– Почему на «вы»? – беспомощно спросил он. Наступила тягостная тишина. Корпалов убрал руку и хлопнул в ладоши.
– Ванна! – с несколько чрезмерным энтузиазмом объявил он. – Горячая вода! Вам нужно согреться, сменить эти лохмотья, а потом обязательно чего-нибудь поесть.
Корпалов пошел в ванную проверить воду, недоверчиво качая головой. Сумасшедший? Господи, еще не хватало – оказаться наедине с психом посреди снежной бури. Водонагреватель Горыпина был хорош, но требовал времени – в данный момент температура воды едва достигала четырнадцати градусов. Никуда не годится. Чтобы приготовить горячую ванну, нужен был почти кипяток. Он дотронулся до плоской батареи под окном – та была уже теплой, но температура в помещении колебалась в окрестностях нуля. Может, почти замерзшего пациента следовало отогревать постепенно? Может, горячая ванна его убьет? Корпалов не имел на этот счет ни малейшего понятия. А если незнакомец в самом деле умрет? К тому же он явно долго голодал – нельзя его просто так накормить, поскольку это грозит острым гастритом. Интересно, что такое «острый гастрит»? Понос? А может, какое-нибудь смертельное несварение?
Вернувшись в подвал, Корпалов загрузил печь до краев лежавшими рядом странными легкими брикетами – прессованным торфом или чем-то вроде того. Печь гудела, стрелки гуляли по шкалам, а аккумуляторы, судя по показаниям мини-электростанции, были полны – в данный момент генераторы питали непосредственно сеть. На улице бушевал почти снежный ураган, и турбина шпарила на полную катушку.
Корпалов вспомнил, что нужно перенести внутрь багаж. Его пробрала дрожь при мысли, что придется снова выйти в морозный ад, но делать было нечего. Он наглухо застегнул куртку, натянул на лицо балаклаву и вышел.
На то, чтобы перетащить вещи в гостиную, у него ушло почти двадцать минут. Незнакомец тем временем дрожал на ковре, вглядываясь в гудящее в камине пламя, и грел руки, сунув их под мышки. Казалось, он полностью поглощен собственными страданиями, но, когда Корпалов взялся за коробки с едой и начал переносить их в кухню, слегка приподнялся на локте и, не переставая нервно разогревать руки, уставился на груды пакетов с замороженными и сублимированными овощами, пирамиды банок и коробочек, а в глазах его вспыхнул почти мистический экстаз.
Где-то через полчаса в избе стало почти тепло, а температура воды в бойлерах поднялась до восьмидесяти градусов. Корпалов наполнил ванну горячей водой, а затем достал из шкафчика чистое толстое полотенце и махровый халат.
– Мыться, – объявил он суровым, не терпящим возражений тоном. – Полностью раздевайтесь и оставьте эти лохмотья мне. Я найду вам какую-нибудь одежду. Гель для душа висит на стене рядом с ванной. Там же будут полотенце и халат.
Незнакомец беспомощно посмотрел на него.
– Моя одежда?.. – жалобно спросил он.
– Только без глупостей, – бросил Корпалов. – Все равно это никуда уже не годится. Я не позволю, чтобы вы ходили в этой рвани. – Увидев, как гость молча покачал головой, будто пытаясь бессильно, по-детски протестовать, он чуть повысил голос и заговорил как с ребенком: – Я дам вам другую одежду. Намного лучше и теплее. Вы останетесь в доме, и здесь будет тепло. Идите помойтесь.
