Эдит Несбит
Послушарики
Глава третья. Надгробье Билла
По дороге ехали верховые солдаты, по двое в ряд. Вернее, лошадей в ряду было две, а человек всего один, потому что каждый верховой вел вторую лошадь в поводу. Так они тренировали своих коней. Солдаты ехали из Чатемских казарм.
Мы выстроились в ряд на кладбищенской стене и отсалютовали, когда солдаты проезжали мимо, хотя тогда еще не читали «Льва Подхалима»[8]. Потом уже прочитали. «Лев» – единственная приличная книга, написанная этим автором. Остальные просто ерундень, но многим они нравятся.
В «Сэре Льве Подхалиме» офицер салютует ребенку.
С солдатами ехал только один офицер, лейтенант, и он мне не отсалютовал, но послал девочкам воздушный поцелуй, как и многие из следовавших за ним солдат. А мы махали всему отряду.
На следующий день мы сшили «Юнион Джек» из своих носовых платков и куска красной фланелевой нижней юбки Белой Мышки (юбка ей разонравилась), а еще из синей ленты, купленной в деревенской лавке.
Потом мы стали высматривать солдат, и спустя три дня они снова проехали мимо, по двое, как и раньше. Зрелище – высший класс!
Мы размахивали своим флагом и вопили. Мы трижды прокричали отряду «ура». Освальд умеет кричать громче всех, поэтому, как только первый человек с нами поравнялся (не авангард, а первый из батареи), Освальд закричал:
– Трижды «ура» королеве и британской армии!
А потом мы замахали флагом и заорали. Освальд стоял на стене, чтобы его лучше было слышно, а Денни махал флагом, потому что он гость, и мы из вежливости позволили ему насладиться происходящим на всю катушку.
Солдаты не кричали «ура», только улыбались и слали воздушные поцелуи.
На следующий день мы постарались нарядиться в солдат. У Эйч-Оу и Ноэля были оловянные мечи, и мы попросили у дяди Альберта разрешения взять кое-что из настоящего оружия, висящего на стене в столовой. Он разрешил при условии, что после мы все вернем на место.
Мы хорошенько вымыли оружие мылом Брука и начистили с помощью кирпичной крошки, уксуса, полироли для ножей (изобретенной великим и бессмертным герцогом Веллингтоном в свободное от побед над Наполеоном время. Трижды ура нашему Железному Герцогу!), наждачной бумаги, замши для полировки и отбеливающего порошка.
Теперь Освальд носил кавалерийскую саблю в ножнах, Элис и Мышка заткнули за пояс пистолеты – старые, большие, с кремневыми замками, из которых торчали кусочки красной фланели. У Денни была морская абордажная сабля с очень красивым клинком, такая древняя, что ею могли орудовать еще в Трафальгарской битве. Надеюсь, сабля и вправду побывала в этом бою. Другим достались французские штыки времен франко-германской войны: они очень ярко блестят, когда их отполируешь, но их ножны трудно привести в порядок. На каждом штыке было выгравировано имя бывшего владельца. Интересно, где сейчас эти воины? Возможно, кто-то из них погиб на войне. Бедняги! Но это случилось очень давно.
Хотел бы я быть солдатом. Это круче, чем ходить в самую лучшую школу, а после поступить в Оксфорд, в Баллиол[9]. Освальд хотел поехать в Южную Африку и стать полковым горнистом, да отец не позволил. Сказать по правде, Освальд еще не умеет трубить в горн, зато может сыграть на дешевом свистке команды для пехоты: «наступление», «атаку» и «привал». Элис научила его мелодиям, сыграв их на пианино по нотам из красной книжечки, которая принадлежала двоюродному брату отца, служившему в Пятом Боевом. Освальд не умеет играть «отступление», он презирает этот сигнал. Но, наверное, горнист должен играть, что велено, как бы это ни удручало гордого мальчика.
На следующий день, тщательно вооружившись, мы надели все красное, белое и синее, что только смогли найти (ночные рубашки отлично подошли для белого, и вы не представляете, как здорово могут смотреться красные носки и синие свитера) и принялись поджидать солдат на кладбищенской стене.
Когда подошел авангард (или как там его называют в артиллерии, потому что слово «авангард» годится только для пехоты), мы встали наизготовку, и, как только с нами поравнялся первый солдат первой батареи, Освальд сыграл на своем дешевом свистке «наступление» и «атаку» и крикнул:
– Трижды «ура» королеве и британской армии!
На этот раз с батареей ехали пушки, и все солдаты тоже закричали: «Ура!». Это было великолепно, просто дрожь по всему телу. Девочки после сказали, что им захотелось плакать, но ни один мальчик не признался бы в таком, будь это хоть трижды правда. Плачут только младенцы. Но все получилось великолепно, и Освальд никогда еще так себя не чувствовал.
Вдруг ехавший впереди офицер приказал:
– Батарея, стой! – И все солдаты остановили коней, и большие пушки тоже остановились.
Потом офицер сказал:
– Вольно! – и еще что-то добавил, а сержант повторил команду, и несколько человек сошли с лошадей и закурили трубки, а другие сели на траву у дороги, держа лошадей под уздцы.
Теперь мы смогли как следует рассмотреть все оружие и снаряжение.
Потом офицер подошел к нам. В тот день мы все стояли на стене, кроме Доры: ей пришлось сидеть из-за больной ноги, но мы дали ей трехгранную рапиру и мушкетон с дулом с медным раструбом, как на картинах мистера Калдекотта[10].
Офицер был красивый мужчина, похожий на викинга: очень высокий, светловолосый, с длинными усами и ярко-голубыми глазами.
– Доброе утро, – сказал он.
Мы тоже поздоровались.
Потом офицер сказал:
– Вы, кажется, военные.
Мы ответили, что хотели бы ими быть.
– И патриоты, – продолжал он.
Элис ответила:
– Еще какие!
Потом офицер сообщил, что заметил нас еще несколько дней назад, а сейчас остановил батарею, потому что подумал – нам захочется взглянуть на орудия.
Как мало таких проницательных и заботливых взрослых, как этот храбрый и безупречный офицер!
– О да, нам очень хочется! – закричали мы и слезли со стены.
Этот добрый и благородный человек показал нам устройство, которое заставляет пушку стрелять, и казенник (когда вынимаешь его и уносишь, врагам от пушки нет толку, даже если они ее захватят). Еще нам позволили заглянуть в дуло, чтобы увидеть нарезы, чистые и блестящие, и показали ящики для боеприпасов, только пустые. Офицер рассказал, как снимают орудие с передка (это означает, что орудие отделяют от лафета) и как быстро можно такое проделать – но не заставил людей снять пушку, потому что они отдыхали.
Пушек было шесть, на лафете каждой белыми буквами было написано «15 ф», что, по словам капитана, означало «пятнадцать фунтов».
– Я думала, пушка весит больше пятнадцати фунтов, – сказала Дора. – Кусок говядины такого размера точно весил бы больше! Наверное, лафет и сама пушка легче говядины.
Офицер очень любезно и терпеливо объяснил, что «15 ф» означает, что пушка может выстрелить снарядом весом в пятнадцать фунтов.
Когда мы сказали, как рады часто видеть проезжающих мимо солдат, он ответил:
– Скоро вы нас уже не увидите. Отдан приказ отправляться на войну, мы отплываем в ближайший вторник. Пушки выкрасят в маскировочный цвет, и все мы наденем форму защитного цвета.
Солдаты и так отлично выглядели, хоть и были без киверов, а только в фуражках, нахлобученных на все лады.
Нам было очень жаль, что они уезжают, но Освальд, как и остальные, с завистью смотрел на тех, кому вскоре позволят сражаться за королеву и страну, ведь они уже взрослые и им не надо заботиться о всякой ерунде вроде учебы.
Вдруг Элис что-то шепнула Освальду, и он сказал:
– Хорошо, только скажи ему сама.
Элис обратилась к капитану:
– Вы остановитесь, когда в следующий раз будете проезжать мимо?
– К сожалению, не могу ничего обещать, – ответил он.
– Пожалуйста, остановитесь, – попросила Элис. – Это очень важно!
– С чего бы?
Вполне естественный вопрос, хотя, задай его ребенок, его бы отчитали за грубость.
– Мы хотим вручить солдатам подарки на память, – объяснила Элис. – Нашего отца сейчас здесь нет, но я напишу ему и спрошу разрешения. Знаете что? Если нас не будет на стене, когда вы будете тут проезжать, не останавливайтесь, но если мы будем… Пожалуйста, прошу вас!
Офицер подергал себя за усы; судя по всему, он был озадачен, но в конце концов согласился, и мы очень обрадовались, хотя только Элис с Освальдом знали, какой мрачный (хоть и прекрасный) план созрел в их юных умах.
Капитан еще долго с нами разговаривал, и, наконец, Ноэль сказал:
– Вы похожи на Диармайда[11] с золотым ожерельем. Но мне бы хотелось увидеть ваш обнаженный меч, сияющий на солнце, как полированное серебро.
Капитан, рассмеявшись, взялся за рукоять своего доброго меча, но Освальд поспешно сказал:
– Нет, подождите. Такого шанса у нас больше не будет. Вот бы вы показали нам, как преследуют бегущего врага! Дядя Альберта знает, как это делается, но он показывал, сидя верхом на стуле, потому что лошади у него нет.
И храбрый и роскошный капитан действительно все нам показал. Мы открыли ворота, он въехал в них на коне и показал, как сечь, делать выпады и отражать удары. По четыре вида каждого приема. Это было великолепно! Утреннее солнце сверкало на его блестящем клинке, а добрый конь стоял на лужайке, широко расставив ноги. Затем мы открыли ворота пастбища, и офицер проделал все снова, уже на скаку, словно мчался по кровавому полю брани в окружении свирепых врагов отчизны, и это было еще великолепней.
Мы горячо его поблагодарили, и он уехал, забрав с собой солдат. И, конечно, пушки.
Потом мы написали отцу, и он разрешил нам сделать, как мы задумали.
В следующий приезд солдат (на этот раз с ними не было пушек, только пленные арабы) подарки уже ожидали в тачке, а мы стояли на кладбищенской стене.
Смелый капитан немедленно приказал остановиться. Затем девочки имели честь и удовольствие вручить каждому солдату по трубке и по четыре унции табаку.
Мы пожали руку капитану, сержанту и капралам, девочки поцеловали капитана – не могу понять, почему девчонки целуют всех подряд, – и все мы прокричали «ура» в честь королевы. Все прошло замечательно! Жаль только, отца там не было и он не увидел, как много табаку и трубок можно купить на двенадцать фунтов, если заказывать напрямую со склада.
С тех пор мы больше никогда не видели тех храбрых солдат.
Зачем я все это рассказал? Чтобы объяснить, почему мы так увлеклись солдатами и почему рвались помочь бедной вдове, которая жила в белом коттедже заброшенная и одинокая.
Вдову звали Симпкинс, ее коттедж был сразу за кладбищем, по другую сторону от нашего дома. Каждый раз, когда мы приветствовали солдат, вдова стояла у калитки своего сада и наблюдала, а после криков «ура» вытирала фартуком глаза. Элис заметила этот скромный, но многозначительный жест.
Было ясно, что миссис Симпкинс нравятся солдаты, поэтому мы относились к ней по-дружески, но, когда попытались с ней заговорить, вдова отказалась вступить в беседу, а велела идти своей дорогой и не приставать. Освальд, со свойственной ему деликатностью и воспитанностью, заставил остальных выполнить ее просьбу.
Нас не обескуражил такой отпор. Мы навели осторожные справки и выяснили, что женщина плакала при виде солдат, потому что в апреле прошлого года ее единственный юный сын ушел на войну. При виде солдат женщина вспоминала о нем и плакала, ведь когда твой сын на войне, тебе всегда думается, что он убит, уж не знаю, почему. Не всех же солдат убивают. Если бы мой сын отправился на войну, мне бы и в голову не пришло, что он убит, пока мне об этом не рассказали бы. А с учетом того, что случилось после, я бы и тогда не поверил.
Разузнав все о миссис Симпкинс, мы созвали совет.
Дора сказала:
– Мы должны что-то сделать для этой вдовы, матери солдата.
Мы согласились, но спросили:
– Что именно?
– Если мы дадим ей денег, она может счесть это оскорблением своей гордости и патриотического духа, – сказала Элис. – Кроме того, вскладчину у нас наберется пенсов восемнадцать, не больше.
Мы добавили свои карманные деньги к присланным отцом 12 фунтам, чтобы купить табак и трубки.
– Может, сшить ей фланелевую юбку и просто потихоньку оставить на пороге? – предложила Мышка.
Но мы возразили:
– Кто же носит фланелевые юбки в такую погоду?
В общем, предложение не прошло.
Ноэль сказал, что напишет вдове стихотворение, но у Освальда было острое предчувствие, что миссис Симпкинс не поймет поэзии Ноэля. Многие ее не понимают.
– Почему бы не спеть под ее окном «Правь, Британия»[12] после того, как она ляжет спать? Как поют дети, когда ходят по домам в сочельник? – предложил Эйч-Оу.
А Денни сказал, что мы могли бы открыть сбор денег среди богатеев, но мы напомнили ему, что деньги не прольют бальзам на душу гордой матери храброго британского солдата.
– Нужно придумать что-нибудь такое, что доставит нам много хлопот, а ей пойдет на пользу, – сказала Элис.
– Небольшая помощь сто́ит целых томов поэзии, – заявил Денни.
Зря он так: у Ноэля сделался ужасно расстроенный вид.
– А чем она занимается, в чем мы можем помочь? – спросила Дора. – Кроме того, она не позволит нам помогать…
– Она только и делает, что возится в саду, – сообщил Эйч-Оу. – По крайней мере, чем она занимается в доме, не видно, ведь она всегда закрывает за собой дверь.
Тут нас сразу осенило, и мы договорились встать на следующий день еще до того, как розовая заря окрасит восток, и отправиться в сад миссис Симпкинс.
Мы и вправду встали очень рано… Только часто задуманное накануне вечером начинает казаться ужасно глупым, когда вы просыпаетесь росистым утром.
Мы крадучись спустились по лестнице с ботинками в руках. Денни очень осторожный мальчик, но невезучий: он уронил ботинок, который с грохотом покатился вниз по лестнице, будя эхо, похожее на раскаты грома, и поднял с постели дядю Альберта. Дядя Альберта выскочил из своей комнаты, но мы объяснили, что хотим немного поработать в саду, и, дав нам разрешение, он вернулся досыпать.
Ранним утром, когда люди еще в постелях, всё такое красивое и непривычное. Говорят, это потому, что тени лежат по-другому, а не как в разгар дня. Ну не знаю. Ноэль называет это время «когда феи только что закончили прибираться». Как бы то ни было, спозаранку чувствуешь себя не так, как обычно.
Мы обулись на крыльце, взяли садовые инструменты и пошли к белому коттеджу. Это хороший коттедж, как на картинках, которые выдают в школах для девочек, чтобы вы раскрасили карандашом соломенную крышу – если умеете. А если не умеете, просто оставьте рисунок, как есть, он все равно отлично смотрится, если вставить его в рамку.
Мы оглядели сад. Он был очень аккуратным, только одно место заросло густой травой. Я узнал крестовник и песчанку, а названий других сорняков не знал.
Мы рьяно взялись за прополку, пустив в ход все инструменты – лопаты, мотыги и грабли. Дора работала совком и сидя, потому что у нее все еще болела нога. Мы отлично расчистили заросший участок, выполов все противные сорняки и оставив только красивую коричневую землю. Мы работали как можно усердней и были счастливы, потому что трудились бескорыстно, никто и не думал занести наш подвиг в «Книгу Золотых Дел» (мы договорились записывать в эту книгу свои добродетельные поступки и добрые дела друг друга, если удастся заметить за кем-нибудь из нас что-то добродетельное).
Едва мы закончили и осмотрели прекрасные плоды нашего честного труда, как дверь хижины распахнулась, и вдовая мать солдата налетела на нас, как дикий смерч. Ее взгляд был подобен яду анчара – смерть тому, кто приблизится к этому ядовитому дереву.
– Вы злые, назойливые, мерзкие дети! – сказала она. – Неужели вам мало вашего огромного участка? Ползали бы по нему сколько угодно и портили там всё, что захотите! Так нет – вам приспичило вломиться в мой маленький садик!
Некоторые из нас глубоко встревожились, но мы не обратились в бегство.
– Мы просто пропололи ваш сад, – сказала Дора. – Хотели чем-то помочь.
– Проклятущие маленькие приставалы! – закричала вдова. Это было очень грубо, но в Кенте все говорят «проклятущий», когда сердятся. – Вы повыдергивали капусту и репу! Репу, которую мой мальчик посадил перед отъездом. А ну, проваливайте, пока я не отдубасила вас ручкой метлы!
Она набросилась на нас с метлой, и даже самые смелые из нас побежали. Освальд был «даже самым смелым».
Когда мы ушли от опасности, Освальд сказал:
– Капуста с репой выглядели в точности как сорняки!
– Вот что получается, когда пытаешься совершать золотые дела, – заявил Дикки.
Мы молча зашагали домой, полные угрызений совести, и тут нам повстречался почтальон.
– Письма для Рва, – сказал он и торопливо прошел мимо: он немного запаздывал с разноской почты.
Мы начали перебирать журналы и письма (почти все они были для дяди Альберта) и обнаружили открытку, прилипшую к журнальной обложке. Элис отодрала открытку и увидела, что она адресована миссис Симпкинс. Мы, как честные люди, прочитали только адрес, хотя по правилам чести вы имеете право читать врученные вам открытки, даже если они посланы не вам.
После жаркой дискуссии Элис и Освальд заявили, что не боятся, и вернулись к коттеджу. Элис держала открытку так, чтобы мы видели только адрес, а не исписанную сторону. С сильно колотящимся сердцем, но с виду совершенно невозмутимые, мы подошли к белой двери коттеджа.
Мы постучали, и дверь резко распахнулась.
– Ну? – спросила миссис Симпкинс.
Она говорила тоном, который в книгах называют «кислым».
– Нам очень, очень жаль, что мы испортили вашу репу, – сказал Освальд. – И мы попросим отца как-нибудь это загладить.
Миссис Симпсон буркнула, что не хочет быть никому обязанной.
– Мы вернулись, – продолжал Освальд со своей обычной невозмутимой вежливостью, – потому что почтальон по ошибке дал нам вместе с нашей почтой вашу открытку.
– Мы ее не читали, – быстро добавила Элис.
Зря она это сказала. Само собой, не читали, как же иначе! Но, возможно, девочкам видней, в чем могут заподозрить человека женщины.
Мать солдата взяла открытку (вообще-то выхватила, но вежливее сказать «взяла») и долго смотрела на адрес. Потом перевернула, прочитала написанное на обороте, очень длинно вдохнула и ухватилась за дверной косяк. Ее лицо стало ужасным, похожим на восковое лицо мертвого короля, которого я однажды видел у мадам Тюссо.
Элис все поняла, схватила солдатскую мать за руку и вскричала:
– О нет! Там ведь не про вашего сына Билла?
Женщина ничего не сказала, только молча сунула открытку Элис. Мы с Элис прочли ее – там и вправду говорилось про Билла.
Элис вернула открытку. Второй рукой она все время держалась за руку женщины, а теперь сжала ее ладонь и приложила к своей щеке, но не смогла вымолвить ни слова, потому что плакала навзрыд. Солдатская мать взяла открытку, оттолкнула Элис, но без злости, вошла в дом и закрыла за собой дверь.
Уже уходя по дороге, Освальд оглянулся и увидел, что одно из окон коттеджа занавешено белым. Потом и на других окнах появилось белое. Жалюзи в коттедже не было – женщина занавесила окна фартуками и другой одеждой.
Элис проплакала почти все утро, и другие девочки тоже. Мы хотели что-то сделать для матери солдата, но что можно сделать для той, у кого застрелили сына? Это самое ужасное, что может быть – когда хочешь кому-то помочь в беде, но не знаешь, как.
И все же Ноэль наконец кое-что придумал.
– Наверное, павшим на войне солдатам не ставят надгробий, – сказал он. – Там, где он… Я имею в виду…
– Конечно, не ставят, – ответил Освальд.
– Может, вы решите, что это глупо, мне плевать, – продолжал Ноэль. – Но как думаете – понравится ли ей, если мы поставим ему надгробье? Не на кладбище, конечно, там нам не позволят такое сделать, а в нашем саду, там, где он примыкает к кладбищу?
Мы сказали, что он здорово придумал.
Вот что мы решили написать на надгробии:
«Здесь лежит Билл Симпкинс,
который погиб, сражаясь за королеву
и свою страну».
А ниже:
«Преданный сын,
мой сын дорогой,
храбрый солдат
лежит под этой плитой».
Но после мы вспомнили, что бедный храбрый Билл на самом деле похоронен далеко отсюда, где-то в южном полушарии, если вообще похоронен, и изменили последние строки на
«Храбрый солдат
никогда не вернется домой».
Мы присмотрели красивую каменную плиту во дворе конюшни, достали из ящика с инструментами зубило и приступили к работе.
Но резать по камню оказалось трудно и опасно.
Первым трудился Освальд, но вскоре резанул себя по большому пальцу; потекла кровь, и ему пришлось бросить это дело. Потом попробовал Дики, за ним – Денни, но Дики стукнул себе по пальцу молотком, а Денни подолгу корпел над каждой черточкой, поэтому к чаю мы вырезали только букву «З» и половину «Д», причем «Д» получилось ужасно кривое. Освальд покалечил большой палец, трудясь над буквой «З».
На следующее утро мы взглянули на плоды своих трудов и даже самые упорные поняли, что дело безнадежно.
– А почему бы не написать краской по дереву? – спросил Денни и объяснил нам, как это делается.
Мы взяли у деревенского плотника доску и два столбика, покрасили их в белый цвет, а когда краска высохла, Денни написал вот что:
«В память о Билле Симпкинсе,
Погибшем за королеву и страну.
Почтим его имя и имена
таких же храбрых воинов».
На доске не поместилось бы все, что мы сперва хотели написать, поэтому мы махнули рукой на стихи.
Как только надпись высохла, мы прибили доску к столбикам и вкопали их в землю. Чтобы столбики стояли прямо, рыть пришлось очень глубоко, но нам помог садовник.
Потом девочки сплели гирлянды из роз, колокольчиков, лилий, гвоздик, цветков душистого горошка и маргариток и обвили ими столбики. Думаю, если бы Билл Симпкинс знал, как мы его жалеем, он был бы рад. Освальду остается надеяться, что если он сам падет на поле кровавой сечи (это его высшая честолюбивая мечта), кто-нибудь будет сожалеть о нем так же, как он сожалел о Билле.
Когда все было готово и оставшиеся от гирлянд цветы разбросали между столбиками, мы написали такое письмо миссис Симпкинс: «Дорогая миссис Симпкинс, мы очень, очень извиняемся за репу и остальное и смиренно просим у вас прощения. Мы поставили надгробье вашему храброму сыну». И подписались.
Письмо отнесла Элис.
Когда мать солдата его прочитала, она сказала, что негоже потешаться над человеческой бедой – какие еще надгробия, что за дурацкие шутки? Элис призналась, что тогда она невольно расплакалась и ответила:
– Мы не потешаемся! Вовсе нет! Милая, дорогая миссис Симпкинс, пойдемте со мной и вы сами увидите! Не представляете, как нам жаль Билла. Пойдемте и увидите! Здесь недалеко, через кладбище. Все остальные уже ушли, и вам там никто не помешает. Пойдемте!
И миссис Симпкинс пошла. Когда же она прочитала то, что мы написали, а Элис пересказала ей не поместившиеся на надгробии стихи, женщина прислонилась к стене у могилы – то есть у надгробия – и Элис обняла ее, и обе горько заплакали. Мать бедного солдата была очень, очень довольна и простила нас за репу. После этого мы все с ней подружились, но она всегда любила Элис больше остальных. Элис очень многие любят.
Потом мы каждый день оставляли свежие цветы на надгробии Билла, и я думаю, что его мать была довольна, хотя и заставила нас перенести надгробье подальше от кладбища, чтобы люди, которые туда приходят, его не видели. Мы перенесли надгробье в угол нашего сада под ракитник, но с дороги доску все равно было видно, хотя, по-моему, миссис Симпкинс об этом не догадывалась. Она приходила каждый день, чтобы посмотреть на новые гирлянды. Когда белые цветы отцвели, мы положили другие, и они ей тоже понравились.
Девочки недели две возлагали на надгробье свежие гирлянды, а спустя две недели на дороге показался солдат в красном мундире. Он шел с палкой и с узелком из синей ткани, одна его рука висела на перевязи. Подойдя ближе, он остановился, посмотрел на нас, взглянул на надгробье, потом взглянул еще раз, подошел ближе и перегнулся через к стену, чтобы прочесть черную надпись на белой краске.
Вдруг он широко ухмыльнулся и сказал:
– Вот же повезло!
Вполголоса прочитал надпись про «храбрых воинов» и воскликнул:
– А ведь я и вправду храбрец!
Освальд решил, что это уже нахальство.
– С чего вы решили, что вам повезло? – сердито спросил он. – И какое вам дело до этого надгробья, Томми?
Конечно, Освальд читал Киплинга и знал, что английских пехотинцев называют «Томми».
– Сам ты Томми, молодой человек, – ответил солдат. – А я вот кто! – И он показал на надгробие.
Мы застыли, как громом пораженные. Элис опомнилась первой.
– Значит, вы Билл, и вы живы! – вскричала она. – Ой, вот радость-то! Я пойду скажу вашей матери!
Она пустилась бегом, мы – за ней. Билл шел медленно, потому что хромал, но он спешил, как только мог.
Мы забарабанили в дверь дома солдатской матери и закричали:
– Выходите! Выходите!
Когда миссис Симпкинс открыла дверь, мы даже не успели ничего сказать: она растолкала нас и стремглав помчалась по садовой дорожке. Я никогда не видел, чтобы взрослая женщина так быстро бегала. Это она увидела, что к дому идет Билл.
Она встретила сына у калитки, обняла и заплакала гораздо громче, чем тогда, когда думала, что он убит.
А после мы все пожали Биллу руку и сказали, как рады его возвращению.
Мать солдата всё не отпускала сына, и я не мог оторвать взгляда от ее лица. Оно было белым, как воск, только розовели пятна на щеках, и глаза сияли, как свечи. А когда мы все снова сказали, как рады, она воскликнула:
– Благодарю господа за его милость! – ввела Билла в дом и закрыла дверь.
А мы пошли обратно, разрубили надгробие топором, развели большой костер и ликовали как сумасшедшие.
Открытку с известием о смерти Билла прислали по ошибке, он просто пропал без вести.
У нас еще оставалась трубка и целый фунт табаку после того, как мы вручили солдатам подарки, и мы отдали все это Биллу. Отец собирается нанять его младшим садовником, когда заживут его раны. Билл всегда будет слегка прихрамывать, поэтому больше не сможет сражаться.
Я очень рад, что некоторые солдаты возвращаются к своим матерям. Но если им придется погибнуть, они падут с честью – я сам надеюсь пасть именно так.
И трижды «ура» в честь королевы, и матерей, которые отпускают на войну своих сыновей, и сыновей, которые сражаются и умирают за старую Англию. Гип-гип-ура!
