Эдуард Фукс
История нравов. Галантный век
© Оформление. ООО «Издательство «Пальмира», АО «Т8 Издательские Технологии», 2017
Вступление
Потерянный рай!
Старик Талейран заметил однажды: кто не жил до 1789 года, тот вообще не жил. И многие тысячи его современников были того же мнения.
Те, кто пережил этот год, остаток жизни грустили о потонувшем острове блаженных, чарующие утехи которого они изведали в юности. Действительность становилась все печальнее, и было ясно, что это волшебное счастье миновало навсегда. Кончилось сновидение о красоте и наслаждении.
Наиболее яркие документы эпохи старого режима[1]: искусство и изящная литература, отражающие ее дух, – оправдывают подобную печаль и тоску. В них дышит безупречная, сверкающая красота. Здесь все прекрасно: никогда женщины не были так соблазнительны; никогда мужчины не были так элегантны; даже истина шествовала тогда по земле не обнаженная, а в облачении неиссякавшего остроумия. Роза потеряла свои колючие шипы, порок – свое безобразие, добродетель – свой скучный вид. Все стало ароматом, грацией, зачарованным блеском. Лица людей не омрачались трагическими переживаниями, физической болью, преступными замыслами. Радость и счастье одухотворяют каждую их черту. Слезы смягчаются смехом, а горе – только ступень к более высокому блаженству.
Люди не признают ни старости, ни увядания. Они вечно молоды, вечно шутят, и даже на смертном одре они все еще кокетни чают. Все насыщено чувственностью, все дышит сладострастием. Жизнь стала непрекращающимся экстазом наслаждения. А за опьянением следует не угнетающее отрезвление, а новое блаженство. События и поступки не имеют последствий. Есть только «сегодня». «Завтра» не существует. Чопорность не позорит, не искажает чувственности; последняя подобна большому заколдованному лесу, откуда изгнан грех, где не растет древо с запретными плодами. Вкушать можно от всех сладких, заманчивых плодов сада, и на каждом шагу ожидает осуществление тысячи разнообразных желаний. Наслаждение – неизменный спутник человека вплоть до гробовой доски, и каждому оно щедро расточает свои дары. В предчувствии наслаждения блестит уже взор отрока, как обещанием сияет все еще взор матроны. Природа отменила свои железные законы, лишив отвращения даже то, что противоестественно. Даже то, что противоестественно, погружено в море сверкающей красоты. Куда ни взглянешь, всюду красота, всюду яркое сияние. Люди живут и умирают среди красоты. Она стоит у постели новорожденного и держит в своих руках руку умирающего. Она – солнце, которое никогда не заходит.
Таков был тот эдем, о котором вспоминали с такой щемящей грустью, до последнего биения сердца, те, кто пережил старый режим. Пылкие стихотворения, очаровательные гравюры, грациозные картины эпохи рококо не лгут, воспроизводя перед нашими глазами этот мир блаженства и наслаждения. Этот эдем в самом деле когда-то существовал, чтобы навсегда исчезнуть с лица земли.
Свидетели прошлого не лгут – в этом нет сомнения, – зато они скрывают часть истины, и притом для истории самую важную. Они умалчивают, что в эпоху старого режима в этом эдеме жило лишь меньшинство, именно те немногие, которым абсолютизм давал возможность жить такой жизнью праздных паразитов, какую не знало европейское человечество даже в дни античной культуры.
Упомянутые документы умалчивают далее о том, что почти для всего остального человечества жизнь была тогда настоящим адом нескончаемых забот и мук, да и должна была сложиться так, чтобы земля стала раем для немногих.
И вот почему эпоха старого режима была не для всего человечества потерянным раем.
Человечество в широком смысле слова пока еще не обитало в раю и потому и не могло быть из него изгнано, не могло его потерять. Врата эдема для него все еще закрыты. До настоящего времени человечеству в этом широком смысле слова удавалось в лучшем случае заручиться лишь правом стоять у стены, огораживающей эдем блаженства. И ему он лишь порой мерещился в мечтах, как страна будущего… Сильной рукой оно зато устранило тот фундамент, на котором мог воздвигаться рай, подобный раю старого режима. И в этом – надежная гарантия, верный залог того, что однажды оно раскроет врата, ведущие в такой эдем, который вместит всех и всем даст счастье в равной мере.
Конечно, этот эдем будет носить иной характер, осуществит иной идеал жизни, чем то праздно-изнеженное сибаритское существование, каким был, в сущности, в эпоху старого режима рай господствующих классов. То будет, напротив, эдем неутомимого и активного труда. В настоящее время лишь вдали виднеется тот заманчивый порог, который еще предстоит перешагнуть человечеству. И все-таки путь, который ему еще осталось пройти, ничто в сравнении с тем, который оно уже прошло, поднимаясь тысячелетиями от низших ступеней варварства на высоты современной культуры. Вот почему оно когда-нибудь пройдет и этот путь, отделяющий его от совершенства, и перешагнет мощным победителем порог, за которым только и начнется его настоящая история.
1. Эпоха абсолютизма
Эпоха абсолютизма
Верноподданническая психика
Общественная ложь
Галантностъ
Наиболее яркой чертой в духовной структуре эпохи абсолютизма было бесконечное презрение королевской власти ко всем недворянским элементам населения, к roture (черни), как тогда обобщающе называли среднее сословие. Мещанин, рабочий, крестьянин были в глазах командующих классов не людьми даже, а просто существами – креатурами. Именно в эпоху абсолютизма сложилось убеждение, что только начиная с барона человек имеет право называться человеком.
На этом основании государь окружал себя только дворянами, был доступен только дворянам, и только дворянство имело права. «Король абсолютен только по отношению к народу, к мещанству и крестьянству, а также к отдельным представителям дворянства (к которому можно вполне отнести и высшее духовенство), но не по отношению к дворянству как сословию. Государство становится собственностью короля, причем, однако, доходы – собственность дворянства. Дворянство всё: на него работает крестьянин и ремесленник, для него содержится армия, для него создаются должности и ему принадлежат доходы государства» (К. Гуго).
Подобное презрение к черни было неотделимо от соответствовавшего ему прямо противоположного умонастроения, выливавшегося в своем крайнем выражении в чувство собственного богоподобия. Абсолютный государь становится в своих глазах, а также в глазах всего мира высшим земным существом, становится владыкой «божьей милостью». Власть его не от народа, и он ответственен только перед Богом. Такой типичный абсолютный государь, как Вюртембергский герцог Карл Евгений, имел своим девизом слова: «Государь – образ и подобие Божье. Он имеет право делать добро и зло, как ему заблагорассудится». Из такого воззрения само собой возникает убеждение, что единственный и высший закон для страны – его благо, его удовольствие: suprema lex regis voluntas (воля короля – высший закон). Этот принцип становится во всех странах общим мнением, получает всеобщее признание, возводится в догмат, который в продолжение столетий принимается на веру и если критикуется, то только украдкой и тайком. Фраза «car tel est notre plaisir» («потому, что нам так хочется») все оправдывала или же опровергала.
Наука и искусство обязаны прославлять лишь короля, и они в самом деле поют только ему – всемогущему – хвалу. История становится описанием героизма и подвигов его и его предков. В его и их лице на землю спустился самый блестящий и гордый род. Монарх полон мудрости и добродетели. Никогда раньше мир не видал подобного соединения в одном человеке благородства, величия и возвышенности.
Когда сын гениального Кольбера[2] был причислен к придворным Людовика XIV, то отец усмотрел в этом высшее счастье, ибо «ошибки сына будут замечены и исправлены лучшим из государей, возвышеннейшим человеком, величайшим и могущественнейшим королем». И он обращался к монарху со следующими словами: «Сир, наша обязанность благоговейно молчать и ежедневно благодарить Бога за то, что Он позволил нам родиться под скипетром государя, не признающего иных границ, кроме собственной воли».
А Людовик XIV не умел ни читать, ни писать, тогда как Кольбер был одним из наиболее выдающихся умов своего времени.
В приведенных словах Кольбера отнюдь не следует видеть иронию. Нет, именно таков был язык придворных в эпоху абсолютизма. У более посредственных умов этот язык звучал лишь более напыщенно, пестрил одними превосходными степенями.
И теми же путями шло искусство.
Стиль барокко – художественное отражение княжеского абсолютизма, художественная формула величия, позы, представительности. Абсолютизм создал особый стиль дворцовых построек. Дворец уже не крепость, как в Средние века, пробуждающая в обитателях чувство безопасности от нападений и неожиданностей, а низведенный на землю Олимп, где все говорит о том, что здесь обитают боги. Обширная передняя, огромные залы и галереи. Стены покрыты сверху донизу зеркалами, ослепляющими взоры. Без зеркал не могут обойтись ни поза, ни жажда представительствования. Ничто не должно быть скрываемо; все должно стать выставкой богоподобия – даже сон государя. Сады и парки, окружающие на значительном расстоянии дворец, выстроенный в стиле барокко, – сверкающие поляны Олимпа, вечно смеющиеся и вечно веселые. Весна превращена в отягченную плодами осень, зима становится напоенным ароматами летом. Опрокинуты все законы природы, и только воля государя повелевает ею.
Величие, помпезность – таковы наиболее яркие признаки и искусства. Сцены из классической древности, жизнь богов – его постоянная тема – это его жизнь, обожествление его власти. Юпитер и Марс наделены его чертами, как Юнона и Венера – портреты его супруги. Пластические искусства превращают античные мифы о богах в историю его династии и жизни, их победы – это его победы. В его руках покоятся гром и молнии, и, сгорая от сладострастной истомы, рвутся к нему божественно прекрасные тела Данаи и Леды. От него родится новое поколение богов, и если блистательно возрождается век древних героев, то только благодаря ему.
Выше монарха ни в идее, ни на практике нет никого. Вот почему дворец в стиле рококо, последнего звена в развитии архитектуры эпохи абсолютизма, всегда одноэтажен, ибо никто не должен и не может стоять или ходить над его головой: он – церковь, идея божества в переводе на мирской язык. В лице абсолютного государя на земле шествует само божество. Отсюда великолепие, отсюда золотом сверкающая пышность, в которую облекается абсолютный монарх. Золото и драгоценные каменья – его одежда; золотом и блеском сверкает ливрея его придворных лакеев. Из золота сделаны: стул, на котором он сидит, стол, за которым он обедает, тарелки, с которых он ест, приборы, которыми он пользуется. Золотом и серебром затканы занавески над его ложем, обои на стенах. Со всех сторон, заливая его своим блеском, окружает его золото. Золотом украшена упряжь его лошадей, и он едет по улицам города в золотой колеснице. Вся его жизнь, весь его придворный штат облачены в золото. Все залито светом, а свет стал золотым. Ослепительно сияют тысячи свечей в его хоромах в праздничные дни, и все снова и снова отражают покрытые зеркалами стены. Он сам есть свет, и вот почему он всегда окружен светом.
Этим объясняется также чопорный, до мельчайших подробностей предусмотренный церемониал, которым обставлена каждая услуга, оказываемая ему с момента пробуждения и до минуты погружения в сон. Этот церемониал превращает самое ничтожное действие в акт первостепенной государственной важности, лишает даже самую противную услугу ее унизительного характера. Ежедневный присмотр за уборной французских королей – почетная должность, исполняемая доподлинным герцогом. Вот почему государь далее постоянно окружен плеядой придворных. Одинок только ничтожный и бессильный. Знаку всемогущего повинуется вся Вселенная. Придворные – вестники его могущества.
Так как в лице абсолютного монарха на землю спустился сам Бог, то личность его священна. Отсюда неприступность и величие, свойственные каждому его шагу, окружающие его атмосферой, непроницаемой для простых смертных.
Само собой понятно, что «чернь» была отделена от монарха не только гранями незримыми, но и строгими предписаниями, неприступными стенами, изгородями и заборами. Вход в огромные парки и сады, окружавшие резиденции государя, был строжайше запрещен, для их посещения требовалось особое разрешение, и нарушение этого правила каралось обыкновенно драконовыми наказаниями. Когда монарх совершал прогулку по городу, то нередко целые улицы и бульвары оцеплялись, и только издали народ обретал высокое счастье лицезреть священную особу монарха. Так было в Веймаре при жизни Гете. А тот, кто удостаивался его взгляда или милостивого обращения, постигал величайшее счастье, которое только может выпасть на долю смертного, и на всю жизнь он чувствовал себя вознесенным высоко над своими согражданами. На нем покоилось око самого божества, его коснулся луч божьей милости. А тот, кто почувствовал постоянный интерес государя, до известной степени сам приобщался к его божественности.
Официальная любовница вызывала презрение разве только в сердце ее конкуренток. Раз ее красота и любовь заслужили королевское внимание, то она сама становилась «божьей милостью».
И это положение пытались даже научно обосновать. В своей «Придворной философии» знаменитый Томазиус из Галле говорит: «Когда речь идет о князьях и господах, то нет места odium in concubinas (ненависти к любовницам), ибо князья и господа обязаны отдавать отчет в своих поступках только Богу, в силу чего на любовницу видимым образом падает некий отсвет от ореола ее любовника».
Почести, предписанные королем для официальной любовницы, оказываются ей с тем же благоговением, как и ему, – правда, только до тех пор, пока ей разрешено разделять его ложе. Как только чары другой признаны более обаятельными, звезда и счастье недавней фаворитки погружаются в ночь забвения.
Так как смертный не в состоянии прямо смотреть на солнце, то к воплотившемуся в земном теле божеству подходят не иначе, как склонив голову и колена, а речь становится заглушенной, так как слишком громкое слово нарушило бы почтение. Аудиенция, милостиво дарованная, превращается в акт боготворения. В своем дворце герцог де Фейад воздвиг золоченую статую Людовика XIV и устраивал перед ней по ночам при свете факелов своего рода идолопоклонство. Склонив колена, приветствуют монарха даже придворные, как и прохожие на улице. Когда по дороге мчится королевская карета, кавалеры и дамы бросаются в ров и ждут на коленях, пока она проедет. Мимоходом брошенный на них случайный взгляд служит им достаточным вознаграждением за то, что они встают с земли, покрытые грязью. И даже если в карете никого нет, ей оказывается такое же почтение.
Абсолютный монарх охотно выставлял напоказ свое земное всемогущество: отсюда демонстративная игра в солдатики. Ничто лучше внушительной армии так убедительно не обнаруживало власть, имевшуюся в руках. Так как этим путем можно было продемонстрировать по крайней мере свое земное могущество, то даже ничтожнейший из земных деспотов содержал «войско». Милитаризм принимал при таких условиях характер декорации, становился игрушкой, доходя в иных случаях до смешного. В Вюртемберге самые рослые парни попадали в «лейб-гвардию». Один современник описывает ее следующим образом: «Лейб-гвардия щеголяет в красных мундирах с черными отворотами, в жабо и манжетках, в высоких касках, с расчесанными и напудренными волосами и с черными усами. Сапоги и брюки их до того узки, а последние к тому же так набиты сзади и спереди толстой бумагой, что им трудно садиться и вставать. Горе тем несчастным, которые падают на улице или во время парада! Своими силами они не могут подняться. Приходится их брать под руки, и требуется не менее двух человек, чтобы их снова поставить на их бумажные ноги».
Не менее смешны были, впрочем, и высокорослые молодцы прусского короля Фридриха Вильгельма I. Смешная поза и здесь заменяла истинную силу. Абсолютный монарх под гипнозом своего видимого всемогущества, очутившегося в его руках только благодаря противоположности интересов боровшихся общественных сил, в самом деле искренне верил, что все это так и быть должно. Он нисколько не сомневался, что в нем живет и действует само божество. Французские короли одним прикосновением руки лечат болезни и недуги, порой действительно исцеляя больных: чудо это творила вера.
В этом ключ к разгадке и логическое оправдание всех поступков самодержавного государя. Божество может распорядиться всем. Оно вольно над жизнью и свободой подданных, в особенности же над их собственностью. Все принадлежит по праву королю. Все государство – его личное владение. При Людовике XIV не раз серьезнейшим образом обсуждался вопрос, «не следует ли королю фактически взять в свои руки все земли и доход Франции». К этой удивительной мысли все снова и снова возвращались. В инструкции, составленной по поручению короля для дофина (наследника престола), говорится: «На том же основании все, что находится в пределах наших владений, принадлежит нам, что бы оно ни было. Вы должны быть убеждены в том, что короли от природы имеют право свободного и полного распоряжения всем имуществом клира и мирян и могут каждую минуту, подобно мудрым управляющим, им воспользоваться для нужд государства».
А когда привилегированные сословия увидели в пропаганде подобной абсолютистской аксиомы угрозу своим старинным «правам» и подняли протест, то немедленно же выступили придворные юристы и стали доказывать, что «король – собственник всей земли государства».
Так как абсолютный монарх считал себя естественным, прирожденным собственником всей страны, то он не только имел право распоряжаться всеми налогами, – абсолютистская логика внушала, кроме того, мысль, что не может быть ничего более естественного, как желание присвоить себе на личные нужды большую часть этих налогов. При этом, разумеется, в голову не приходило считаться с вопросом, соответствуют ли прихотям находящиеся в наличности суммы. Все абсолютистские дворы поэтому отличались безумной расточительностью.
Огромный дефицит во французском бюджете, незадолго до революции приводивший министров в крайнее смущение, не помешал Людовику XIV купить для королевы за 18 миллионов ливров замок Сен-Клу, а для себя – за 14 миллионов замок Рамбуйе. Проиграть 100 или 200 тысяч ливров в один вечер было для Марии-Антуанетты пустяком. Екатерина II истратила на своих фаворитов 90 миллионов рублей. Эта огромная сумма, однако, ничто в сравнении с тем, сколько Людовик XV тратил на свои любовные капризы. Одно снабжение пресловутого «pare aux cerf» («сада оленей») все новым, свежим товаром стоило несколько сот миллионов, не считая расходы на видных любовниц вроде г-жи Помпадур, сестер Нель, Дюбарри и др. Одна Помпадур стоила государству несколько десятков миллионов. Не дешевле обошлись Франции незаконные жены Людовика XIV. Строительная мания Людовика XIV стоила еще дороже. В один год, желая создать обиталище, достойное своей священной особы, он истратил 90 миллионов франков.
Каждый абсолютный государь Европы считал своей обязанностью подражать пышности, мании сооружения великолепных зданий и расточительности «короля-солнце»[3]… Строительная горячка Фридриха II поглотила в короткий срок несколько десятков миллионов, что представляло огромную сумму, если принять во внимание как бедность Пруссии вообще, так в особенности вызванную Семилетней войной нищету, ибо с этим периодом как раз совпадает мания строительства короля. Абсолютно и относительно еще значительнее были траты на великолепные постройки вюртембергского, баденского и гессенского дворов. При самом маленьком дворе существовали: обер-гофмейстеры, обер-гофмейстерины, кавалеры, дамы, аристократы-пажи, стоявшие в блестящей ливрее за стульями их величеств и менявшие тарелки, несмотря на свое знатное происхождение. А далее следовали просто пажи, гофмейстеры, шталмейстеры, повара, садовники, камердинеры, егеря, гайдуки, скороходы, не считая огромной толпы лакеев, камеристок, гардеробщиц, кучеров, ефрейторов, конюхов, помощников садовника, поварят, служанок, и, наконец, неизменная «лейб-гвардия», которая то и дело при всяком поводе должна была брать на караул и салютовать.
Большинство абсолютных монархов не только горячо стремилось к тому, чтобы не отстать от версальского образца, – часто они видели свое честолюбие в том, чтобы еще превзойти, разумеется в мелочах, этот образец. И многим в самом деле удавалось осуществить честолюбивую мечту. В особенности прославились этим Карл Август Саксонский и Карл Евгений Вюртембергский. Их, впрочем, извиняет то обстоятельство, что их умственные способности были развиты обратно пропорционально их вожделениям самцов. Праздники вюртембергского «деспота в миниатюре», расточительность которого была тем больше, чем меньше была страна – в ней насчитывалось тогда не более 600 тысяч жителей, – ежегодно украшал балетный идол Вестрис, получавший гонорар в 1200 гульденов. Еще дороже обходились великолепные фейерверки, которыми завершались праздники и для устройства которых герцог выписал итальянца Веронезе, знаменитого фейерверкера своего времени. Этот последний должен был показывать свое искусство даже и тогда, когда ненастье мешало проявлению его таланта.
В одном описании Вюртемберга, вышедшем в 1765 году под заглавием «Сущая правда, или Записи знаменательных событий дома Вюртембергов», говорится: «Хотя во дворце смеются немного, зато тем больше едят. Немало и пьют, а во время десерта пускают фейерверки не хуже, чем при дворе христианнейшего короля. Впрочем, эти фейерверки не имеют ничего общего с большим фейерверком, который сжигается на вольном воздухе все равно, какая бы ни была погода. В 1763 году дождик совершенно промочил все ракеты. Однако герцог и слышать не хотел о том, чтобы отложить фейерверк – стоил он 52 тысячи гульденов, – хотя фейерверкер и уверял его, что и пятидесятая доля не загорится. В таких представлениях герцог видел истинные доказательства великолепия и пышности».
Недурненькая сумма – 52 тысячи гульденов! На эти деньги можно было тогда прокормить в течение одного дня всю страну.
В мемуарах барона фон Вимфена, который долгое время был участником веселой жизни при вюртембергском дворе, встречается описание, прекрасно обобщающее эту последнюю: «В 1763 году я вернулся после годового пребывания при испанском дворе в Штутгарт и с тех пор в продолжение 10 лет кружился здесь в вихре удовольствий и праздников, и никакое беспокойство не нарушало наши наслаждения. Герцог содержал 15 тысяч солдат, красивее и дисциплинированнее которых не было ни в одной стране. К его услугам находилось до 200 дворян, среди них 20 принцев и имперских графов. Он содержал 800 лошадей и постоянно увеличивал и украшал свою летнюю резиденцию Людвигсбург. При вюртембергском дворе была лучшая в Европе опера, лучший оркестр и, после парижской, лучшая в свете французская комедия. Кроме ежедневных представлений, доступ к которым был бесплатен, часто устраивались праздники, великолепие которых я сумел оценить только тогда, когда позднее познакомился с тем, что вызывало всеобщий восторг при других дворах. Приятнее же всего были летние путешествия герцога на его виллы, преимущественно в Графенек – замок, лежащий в одной из самых глухих местностей Шварцвальда, где герцог часто проводил часть лета. Обыкновенно герцога сопровождало только 10-12 кавалеров, и я почти всегда имел счастье быть в их числе. Остальная свита состояла из 600 или 700 человек, предназначенных для его развлечения. Здесь были налицо все лучшие силы французской комедии, комической и итальянской опер. Оркестр состоял сплошь из первоклассных виртуозов. Тут были: Дзомели, Лолли, Нардини, Рудольфе, Шварц, братья Пла. Новерр получил приказ ставить самые восхитительные балеты. Зритель видел только очаровательные танцы богинь и нимф. Все, что только могут дать талант и природа в смысле наслаждений и утех, было налицо, и все были как нельзя лучше настроены, чтобы по достоинству оценить эти удовольствия. Мы засыпали и просыпались среди веселья. Два оркестра будили нас по утрам. Завтракали все вместе, обыкновенно под сенью безлюдного леса. Под звуки музыки приступали к кадрилям и рондам, готовясь к вечернему балу. В промежутках занимались туалетом, игрой, едой, разнообразными развлечениями. То отправлялись ловить рыбу, то на охоту, то на прогулку в темный зеленый лес, всегда в компании богинь и нимф.
Более приятно я никогда не проводил время, а иногда испытывал такое наслаждение, что еще и теперь при одном воспоминании меня охватывает очарование, хотя чаще – грусть. И не одни только красавицы девушки способствовали веселому времяпрепровождению. Все решительно содействовало ему: прекрасный стол, превосходный аппетит, вызываемый как утренними танцами, так и послеобеденной охотой, и, что важнее всего, с нами был герцог, всегда веселый, всегда в добром расположении, исполненный мудрости и остроумия, всегда снисходительный к своим придворным».
Одна цифра может дать наглядное представление о том, сколько стоили упомянутые здесь охоты. Однажды крестьяне должны были для развлечения государя согнать со всей страны к замку Солитюд не менее 6 тысяч оленей. А о том, как совершались эти «охоты», свидетельствуют вышеупомянутые мемуары. «В 1763 году третья часть праздника происходила на равнине, где устроили облаву на дичь. Перестреляли многие сотни крупной и мелкой. Я должен объяснить, как это делалось. Загоняют в загон несколько тысяч штук разной дичи, которая потом поодиночке выпускается из калитки. Герцог и знатнейшие участники охоты уже стояли наготове с ружьями и встречали бедное животное дробью. Вы скажете, что это не развлечение, а бойня. Слушайте же, чем все это кончалось. Дорога от калитки, через которую выходили животные, замыкалась прудом, который был вырыт таким образом, что в нем ямы чередовались с насыпями. Испуганное животное бросалось в пруд, а здесь его ожидали уже две смерти, а не одна. И в этом заключалось главное удовольствие. А это удовольствие усугублялось еще тем, что пруд был созданием не природы, а человеческих рук, копавших его в суровую зимнюю пору. Несмотря на отчаянный мороз, герцог велел пригнать воду из отдаленных местностей, и сорок печей, никогда не потухавших, подогревали ее, чтобы она не замерзла».
Уже эти немногие приведенные документы доказывают, что Вюртембергский герцог Карл Евгений в самом деле ухитрялся побить рекорд расточительности, введенный в моду «королем-солнце». Нетрудно было бы привести еще множество других аналогичных фактов. Такие же красноречивые примеры и такие же внушительные цифры иллюстрируют расточительность Августа Сильного. Достаточно указать на известный «дворец наслаждений» при Мюльберге, приводивший в изумление всю Европу, – о расточительности именно этого государя нам, впрочем, придется говорить еще не раз.
Необходимо здесь упомянуть, что «короля-солнце» старались перещеголять не только как любителя пышности и блеска, но и как абсолютного самодержца. Государи маленьких стран были часто наиболее мстительными деспотами и были более других помешаны на своем богоподобии. В Вюртемберге каждый обыватель был обязан снять шляпу не только перед самим герцогом, но и перед его часовыми, притом под страхом телесного наказания. Ни сан, ни возраст, а тем менее заявление провинившегося, что он не заметил герцога, не спасали от этой кары. Когда в 1783 году некий камер-советник по рассеянности не отдал чести часовому, то лейтерант фон Бёнен приказал отвести провинившегося на гауптвахту и там всыпать ему 25 палочных ударов. Подобные процедуры составляли даже одну из тех заслуг, ради которых герцог основал в 1759 году высокий орден Карла. И потому расторопный по части порки лейтенант был немедленно же награжден этим орденом за свое усердие.
Не менее яркий пример помешанности государей небольших стран на своем богоподобии представляют комические излияния болтушки Елизаветы Шарлотты, которая во всем видела оскорбление ее сана. В 1720 году пфальцграфиня (владетельная княгиня) писала, например: «Однажды г-жа Ментенон выписала из Страсбурга двух девушек, выдала их за графинь и определила в качестве горничных к своим племянницам. Я ничего об этом не знала. M-me la Dauphine[4] пожаловалась мне со слезами на глазах. Я ответила ей: не волнуйтесь, я устрою это дело. Когда я права, мне наплевать на старую ведьму. В окно я вижу, как niece гуляет с немецкими барышнями. И вот я спускаюсь и встречаюсь с ними. Подзываю одну и спрашиваю: кто она?
Она отвечает в лицо: пфальцграфиня фон Лицельштейн. „Так!“ – говорю я. „Но я вовсе не незаконная, – говорит она. – Молодой пфальцграф женился на моей матери, урожденной фон Гелен“. Я возражаю: „В таком случае вы не можете быть пфальцграфиней, ибо мы – пфальцграфы – не признаем мезальянсов. Впрочем, я скажу больше: ты просто лжешь, утверждая, будто пфальцграф женился на твоей матери, она просто-напросто… которая спала вовсе не с ним, а со многими другими. Я знаю, кто ее настоящий муж, – музыкант, играющий на гобое. Да, это правда! А если ты еще раз осмелишься выдать себя за пфальцграфиню, то я велю сорвать с тебя юбку. Не желаю я больше слышать подобной чепухи. Если же ты последуешь моему совету и будешь называть себя своим именем, то я не буду тебя больше упрекать за твое происхождение“. Девушка приняла мои слова так близко к сердцу, что умерла несколько дней спустя. Другую отправили в Париж в пансион. Я пошла к нашей Dauphine и рассказала ей, что произошло. Она призналась, что очень рада, что я так поступила, так как у нее не хватило бы мужества. Madame la Dauphine заметила, что король задаст мне, однако мне не сказали ни слова. Только несколько раз, смеясь, король заметил: il ne faut pás bien se jouer à vous sur le chapitre de votre maison. La vie én depend[5]. Я ответила: je n’aime pas les menteries[6]. Другая „пфальцграфиня“ сделалась в Париже такой же непотребной женщиной, какой была и ее мать. Так как она, однако, изменила свое имя, то я махнула на нее рукой».
Подобными жалобами изобилуют вообще письма Елизаветы Шарлотты, а эта дама принадлежала, несомненно, еще к наиболее умным представителям этой породы.
Мстительное отношение маленьких деспотов к своим антагонистам прекрасно характеризуется таким позорным фактом, как десятилетнее заточение Шубарта[7] в крепости Гогенасперг. Можно ограничиться этим примером.
