Эдуард Фукс
История нравов. Галантный век

Полная версия

Божьей милости нет предела, и, когда раскрывается Его щедрая рука, она положительно осыпает своим благословением голову осчастливленных. Не менее расточителен и щедр и самодержавный государь. Неосновательна поэтому острота Галиани: «Добродетель монарха подобна девственности: представление о ней приятнее обладания ею». Из всей идеологии абсолютизма логически вытекает, что эти милости предназначались исключительно для дворянства и ни один их луч не касался простого народа. После всего вышесказанного нет надобности более подробно обосновывать это положение.

За 15 лет (1774-1789) Людовик XVI истратил круглым счетом 228 миллионов ливров на подарки дворянству, из которых 80 миллионов пошли на его собственную семью. Нетрудно видеть, как выгодно было пользоваться дружбой королевской фамилии. Красноречивым доказательством может служить благословение, покоившееся на семействе Полиньяк. Герцогиня Полиньяк была интимнейшей подругой Марии-Антуанетты, и это было настолько выгодно, что ее семья пользовалась благодаря милости королевы ежегодной пенсией в 700 тысяч ливров. Сам герцог Полиньяк получал ежегодную ренту в 120 тысяч ливров, а однажды расписался в получении в подарок 120 тысяч ливров на покупку имения: бедняга не выносил городского воздуха.

Не менее щедры были предшественники Людовика XVI. Пфальцграфиня Лиза Лотта сообщает ухмыляясь о миллиончике, который ей подарил ее щедрый любвеобильный сын. Она пишет (1 сентября 1719 года): «Мой сын сделал меня теперь богаче и увеличил мою пенсию на 150 тысяч ливров». А менее чем четверть года спустя (28 ноября 1719 года) она снова сообщает: «Сын подарил мне на 2 миллиона ливров акций на постройку дворца». Эти люди умели прикарманивать деньги, а карманы их были поистине бездонны.

А кроме той заслуги, что Провидение в образе маленького государственного переворота сделало ее сына регентом Франции, других совершенно не имелось. Эта дама тратила на хозяйство ежегодно 300 тысяч ливров, а она была еще одной из наиболее экономных. Впрочем, тогда вообще не скупились. Когда сменившая сентиментальную Лавальер г-жа Монтеспан получила после десятилетней верной службы в свою очередь отставку, то чтобы ее утешить, ей назначили ежегодную пенсию в 1000 луидоров. «Эта метресса, – писал современник, – стоила Франции втрое более, чем все ученые Европы». Эти слова вместе с тем наглядно показывают, как скупо относился абсолютизм к науке. Не менее хорошо устраивались обыкновенно и любовники в отставке. Достаточно напомнить, какие огромные суммы получили бывшие фавориты Екатерины II.

Мелкие государи подражали крупным. Во всех странах приспешники абсолютизма проглотили несчетные миллионы. Вюртембергский герцог Карл Евгений любил дарить приглашенным на праздник дамам котильонные ордена в виде драгоценных украшений. Однажды это развлечение обошлось ему ровно в 100 тысяч гульденов: такую сумму он раздарил в какие-нибудь четверть часа. А Август Сильный обыкновенно вручал дамам, пользовавшимся его благосклонностью, для первого знакомства букеты из рубинов и алмазов.

Даже в экономной Пруссии царили безумные привычки и приемы. Предпринятая в 1796 году под эгидой Фридриха Вильгельма II «германизация» Польши была не чем иным, как грандиозным мошенничеством, причем в данном случае несущественно, что от него пострадало преимущественно польское дворянство и духовенство, бессовестно обираемое. Приведем для характеристики следующее описание этого приема: «Товарищество Гойм, Бишофсвердер, Трибенфельд и Рид – „правительство“ Фридриха Вильгельма II – работало следующим образом. Оценив конфискованные польские имения значительно ниже их стоимости, оно или передавало их даром (как „дарованные поместья“), или же продавало по фиктивной цене „добрым немецким сельским хозяевам“, готовым заплатить щедрые отступные. А новые владельцы спешили перепродать имения всем, кто только подвертывался, все равно: полякам, евреям, русским, туркам, – если только могли получить за свои имения полную рыночную стоимость. Вот несколько примеров для иллюстрации этой удивительной коммерческой аферы. Бишофсвердер получил в подарок имение, стоившее будто бы 18 тысяч талеров, на самом же деле 191 тысячу, и перепродал его за 115 тысяч. Тайный советник фон Гольдбек получил за подаренное ему имение ценою будто бы в 28 тысяч талеров сразу 80 тысяч. Граф Люттихгау продал имение, оцененное в 84 тысячи талеров, за 800 тысяч. Кроме того, он „купил“ за 26 тысяч талеров восемь поместий, одно из которых было вскоре оценено в 90 тысяч. Не довольствуясь „дарованн ыми имениями“, генерал-майор фон Кухель „купил“ еще поместье за 30 тысяч талеров и сейчас же перепродал его за 130 тысяч. Блюхер также получил несколько значительных поместий, которые спустил одному эльбингскому купцу за 140 тысяч. Впрочем, следует признать, что товарищество Гойм и К⁰ делало дела не только с юнкерами, но и не забывало „каналий“ – адвокатов, купцов, владельцев гостиниц и т. д., – конечно, если они платили хорошие отступные. Один второстепенный приспешник Трибенфельда и Рица, владелец галанте рейной лавки Тресков, получил разрешение „скупить“ на 80 тысяч талеров поместий, стоивших по меньшей мере 350 тысяч, и удостоился за подобный патриотический подвиг еще и дворянства».

Лишь в одном отношении земные боги эпохи абсолютизма отличались от своего небесного образца: сколько ни напрягались, творить чудеса они не умели. Делать из ничего золото – этот эксперимент не удался ни одному из них. А так как даже такие хитроумные планы, как упомянутая мысль Людовика XIV объявить всякую собственность собственностью короны, разбивались о безжалостную логику фактов, то поневоле приходилось изыскивать другие пути. И они дали в конце концов больше, чем могли дать экспроприация или сдача в аренду земли, принадлежавшей бюргерам и крестьянам. Доказательством может служить хотя бы политика займов, практиковавшаяся Колонном, которого Людовик XVI в 1783 году назначил министром финансов. Ему удалось в какие-нибудь три года, когда он стоял у кормила власти, мошенническим образом выманить у Франции колоссальную сумму в 650 миллионов ливров – сумму для того времени прямо баснословную. И все эти деньги стекались в королевские карманы, или по крайней мере большая их часть шла этой дорогой.

Первое средство, всюду пущенное в ход абсолютизмом, чтобы получить суммы, необходимые для его потребностей, состояло в произвольном назначении новых налогов. Все решительно подвергалось обложению, и один налог следовал за другим. Желая обеспечить себе получение налогов и вместе с тем освободить себя от необходимости организовывать поборы, французские короли придумали гениальный с виду метод – систему откупов, институт генеральных откупщиков. Они вербовались, естественно, из рядов придворных креатур, и с ними заранее сговаривались относительно суммы, которую они должны были внести в королевские кассы. В 1787 году существовало 44 откупщика, вместе вносивших в государственное казначейство 138 миллионов. Взамен как этой суммы, так и организации податного сбора они получали привилегию по собственному усмотрению увеличивать в каждом отдельном случае цифру налога.

В результате народ должен был платить вдвое больше, чем вносилось в кассу короля.

Разумеется, отсюда не следует, что там, где назначением и сбором податей заведовало само государство, бремя налогов было менее тягостным. В Пруссии «контрибуция», которой были обложены крестьяне, колебалась в зависимости от провинций между 33 ½ и 45 % дохода. Другими словами: каждая гуфа^[8] земли была обложена восемью талерами, тогда как помещик платил с нее менее двух талеров. А из жалких остатков крестьянин должен был платить почти столько же всяких других повинностей. Это, конечно, не мешало Фридриху II фигурировать в «исторических» трудах придворных историков в качестве «мужицкого короля».

Однако налоги не пополняли и наполовину королевских касс, потребности которых возрастали обратно пропорционально доходам. Абсолютизм должен был поэтому организовать форменный грабеж народного кармана. Он, кроме того, открыто или тайно поддерживал те махинации, при помощи которых капиталисты-эксплуататоры особенно успешно наживались во время голода или других подобных бедствий, пользуясь народной нуждой для выгодных афер.

Провозгласить продажность всего, чем король мог распоряжаться, было самым естественным и близким средством получить деньги. Поэтому все должности не передавались, а продавались, подобно тому как некогда папство продавало с аукциона церковные должности. Само собой понятно, что тем самым каждая должность становилась источником и средством эксплуатации. Так оно и было на самом деле. Ни одна служебная функция отныне не исполнялась без предварительных поборов. Кроме того, каждый обыватель был обязан беспрекословно подчиняться всякому проявлению «служебного» рвения. Бедняк должен был позволить осмотреть свои винные бочки и платить за них даже в том случае, если они давно уже развалились и он давно уже по бедности не лакомился вином.

В то же время всякая должность была провозглашена государственной службой. У городов отняли их автономию, и если города не выкупали ее, то городские должности превращались в государственные, само собой понятно, за счет самого же городского населения, которое должно было их содержать. Так поступали в продолжение столетий французские короли, Габсбурги, Гогенцоллерны, а с ними вся армия мелких государей. Получить должность мог уже только тот, кто платил больше других. Не было надобности доказывать наличие способностей для данной должности. Дурак побеждал гения, если у него был туго набитый кошелек.

Содержатель дома терпимости мог сделаться церковным советником, и таких случаев было немало. Заведомые идиоты назначались советниками. Мошенники и жулики получали место бургомистра или судьи. Лакеи становились директорами театров и т. д. В одном рескрипте Карла Евгения Вюртембергского на имя Витледера, заведовавшего торгом должностями, об одном покупателе, претенденте на должность, говорится довольно откровенно: «Хотя таланта у него нет, но зато он честный человек, а 4000 гульденов – сумма порядочная». Отец Юстинуса Кернера купил свою должность за 6500 гульденов и всю жизнь не мог разделаться с долгами.

В Вюртемберге каждый вновь назначенный чиновник должен был подписать следующую бумагу, прежде чем вступить в отправление своей должности: «Если его герцогское величество соизволит принять на службу нижеподписавшегося, то последний имеет честь сим предложить всеподданнейше сумму такую-то… и немедленно ее уплатить» (следует подпись).

Прусский король Фридрих Вильгельм I неоднократно руководился при назначении на ту или другую должность соображением «кто больше даст». А если на какую-нибудь должность не находилось любителя, то ее просто предлагали первому попавшемуся богачу, а если тот осмеливался отказаться от предложенной «чести», то в Германии он рисковал попасть в крепость, а во Франции – в Бастилию, «пока не научится лучше ценить благосклонность его величества».

Так как этот прием оказался чрезвычайно выгодным, а, с другой стороны, денег всегда недоставало, то число мест постоянно увеличивалось или же придумывались самые нелепые должности. Если раньше в какой-нибудь коллегии заседало четверо или восемь советников, то их число доводили до 12, 24 и даже больше. При Людовике XIV были, между прочим, созданы следующие важные должности: осмотрщика поросят и свиней, париков, свежего масла, соленого масла, кирпичей, счетчика сена, контролера дров, вин, продавца снега и т. д. И каждая должность продавалась сразу десятку или сотне желающих. В одном Париже было не менее 900 контролеров вин. Таким способом при Людовике XIV удалось в какие-нибудь 15 лет (1700-1715) обогатить королевскую казну суммой в 5 ¹/₂ миллиона ливров.

Однако лучшим средством улучшения финансов абсолютизму казалось ухудшение монетной системы. В самом деле, что могло быть проще: стоило только уменьшить размер и вес талера, гульдена и зильбергрошена – и из той же массы металла можно было получить гораздо больше денежных знаков. В одну ночь бедняк мог стать Крезом^[9]. И потому к этой процедуре постоянно возвращались, впрочем, уже с самого возникновения денежного хозяйства. До царствования Людовика XV номинальная ценность серебряной монеты менялась во Франции не более и не менее как 250 раз, а золотой – 150. Насколько подобная процедура была порой выгодна, доказывает великая перечеканка 1709 года, которая принесла казне более 50 миллионов ливров. Не мудрено, что в моменты кризиса почти все абсолютные монархи прибегали к этой хитроумной уловке. В связи с указанным средством находился другой излюбленный трюк – следуемые казне суммы, как-то: налоги, залоги и т. д. – уплачивались полновесной монетой, тогда как казна выдавала, например, жалованье ухудшенной монетой. Особенно Фридрих II обнаруживал в этой области блестящий финансовый гений.

А когда и это средство не спасало из затруднительного положения, то не стеснялись переходить и к открытому грабежу. Так, например, во Франции в 1689 году был издан указ о передаче под страхом тяжелого наказания в распоряжение королевского монетного двора всей серебряной мебели, бывшей в моде во второй половине XVII века. Спекулировать на народной нужде было также часто испытанным средством. Так как во Франции в периоды неурожая спекулянты – целые компании, скупавшие весь хлеб на рынке, последствием чего был систематический голод, – наживали огромные деньги, то Людовик XV примкнул к «заговорщической шайке» и ростовщической торговлей хлебом обеспечил своей казне чрезвычайно обильный источник дохода. Теперь известно, что Людовик XV был главным акционером компании Малиссе, занимавшейся скупкой хлеба, а в реестрах придворных штатов встречается специальный казначей по части «хлебных спекуляций его величества».

Государям, естественно, подражали их клевреты. Герцогиня Орлеанская сообщает о г-же Ментенон: «Когда она увидела, что хлеб не уродился, она дала приказ скупать его на всех ярмарках. Люди умирали с голоду, а она нажила массу денег». Понятно, что Людовик XV не был сторонником свободной торговли хлебом – как все, так и она была монополизирована. Хронический голод народа казался ему самым счастливым положением, ибо по идеологии абсолютизма выходило, что счастье народа заключается исключительно в счастье государя, дарованного ему Богом.

Все подобные средства были, однако, выгодны только в значительных странах. Непосредственная эксплуатация народа путем налогов, продажи должностей, монополий и т. д. ограничена в маленьких странах больше, нежели в крупных. И потому мелкие государи, подражавшие великолепию «короля-солнце», были вынуждены изобретать совсем особые приемы эксплуатации народа, отданного во власть их произвола. Наиболее выгодным таким средством оказалась продажа людей, продажа собственных подданных воевавшим государствам, особенно Голландии и Англии, нуждавшимся для своих убийственных колониальных войн все в новых солдатах, которых они не могли найти у себя на родине. Такая торговля людьми была еще несколько гнуснее обычая отдавать за известную субсидию свои войска Франции или Англии или обещать не двигать их против них.

Наиболее усердными торговцами людьми в Германии были: ландграф (владетельный князь) Вильгельм Гессенский, наследный принц Брауншвейгский, мучитель Лессинга^[10], и герцог Карл Евгений Вюртембергский, палач Шубарта. Мы преднамер енно сказали: наиболее усердными. Ибо продажа собственных подданных была в продолжение многих лет излюбленнейшей «финансовой реформой» целого ряда мелких деспотов… Вообще торговля людьми была одним из важнейших экономических фундаментов немецкого мелкокалиберного деспотизма. В 1776-1782 годах Брауншвейгский герцог Карл Вильгельм Фердинанд продал не более и не менее как 5723 человека на нижеследующих условиях: «Герцог Брауншвейгский обязуется предоставить корпус в 4300 человек пехоты и легкой кавалерии английскому правительству, взамен чего последнее обязуется выплачивать субсидию со дня ратификации договора, притом простую, ежегодно в размере 64 500 немецких талеров, в продолжение всего того времени, пока войско будет состоять на английской службе и получать жалованье. С того момента, как войска перестанут находиться на жалованье, субсидия должна быть удвоена, то есть достигнуть 129 тысяч талеров, и эта удвоенная субсидия должна выплачиваться еще два года по возвращении войск в Германию. Кроме того, герцог получает еще по 30 талеров за каждого солдата как вознаграждение за расход по вербовке, а за каждого убитого и за каждых трех раненых – по 40 талеров».

Из числа проданных по этому тарифу подданных Брауншвейгского герцога в 1783 году на родину вернулось только 2708 человек – итак, погибло 3015. Впрочем, не все они пали на поле битвы, многие из них погибли самым жалким образом в Америке. «Благородный» покровитель Лессинга дал приказ бросить изувеченных и раненых на произвол судьбы, разумеется чтобы увеличить кровавое жалованье, получаемое им от Англии. Таким путем герцог-спекулянт извлек во имя удовлетворения своих похотливых вожделений троякую выгоду из этих несчастных: сначала он продавал их здоровое тело, потом брал за их увечья и раны и, наконец, экономил на содержании инвалидов, предоставляя беднякам, потерявшим трудоспособность, погибать на чужбине. Неудивительно, что подобная славная «финансовая реформа» доставила ему 5 миллионов чистого дохода (Франц Меринг, «Легенда о Лессинге»).

Быть может, еще более «чувствительным» и «благородным» человеком был герцог Вюртембергский, продававший даже собственную кровь и плоть африканским мясникам, главным поставщиком которых он долго состоял за голландские деньги и во имя голландских интересов. Среди солдат, поставляемых им по договору в Капштат, было немало его незаконных детей, носивших фамилию Франкемон. Само собой понятно, что вюртембергский работорговец продавал своих собственных детей не по той цеце, по которой отпускал сыновей мужиков… За такой товар, да еще за такое самопожертвование приходилось платить больше. Они фигурировали поэтому в качестве офицеров. Смотря по чину, за них платили втрое или еще больше, чем за простого рядового. Известно, что один из этих Франкемонов погиб в пустыне, другой – Фридрих – нашел только после 13-летних страшных мук и страданий дорогу домой, будучи вообще одним из немногих несчастных, вернувшихся на родину. Большинство (за исключением тех умников, которые дезертировали еще в пути) умерли в Батавии от чумы.

При оценке этой позорной торговли людьми необходимо иметь в виду, что только сравнительно небольшая часть запроданных за границу солдат состояла из добровольцев. Огромное большинство вербовалось насильно. Частью это были подданные, обязанные отбывать воинскую повинность, частью их брали тем же способом, которым впоследствии рабовладельцы добывали себе черный товар. Из года в год многие юноши и мужчины захватывались в поле во время работ или же ночью в постели, других спаивали и насильно уводили… А кто попадал в когти вербовщиков, для того уже не было спасенья. В тысяче семейств, где были взрослые сыновья или отец еще находился во цвете сил, каждый вечер ложились спать не иначе как дрожа от страха. Надо себе живо представить все трюки этой единственной в своем роде «финансовой реформы», чтобы понять истинную сущность немецкого мелкокалиберного абсолютизма. Но, как уже замечено, все это в высшей степени логично. Доктрина абсолютизма сама собой приводила к этому. Историческая ситуация, сделавшая абсолютизм возможностью, снабдила его атрибутами всемогущества.

В идейной области этот факт приводил к тому убеждению, что государство, и в особенности народ, не имеют никакой иной цели существования, как только повышать возможность наслаждения жизнью облеченному властью государю и его двору, и притом в такой степени, в какой этого потребует их индивидуальный каприз.

Так как подданные существуют исключительно для государя, то любая его прихоть, один час счастья в его жизни не слишком дорого оплачены даже непрекращающимся горем десяти тысяч низкорожденных. В Германии и Франции, например, в известное время года крестьяне были обязаны приостанавливать полевые работы, чтобы не мешать фазанам и рябчикам выводить птенцов. Что за беда, если то и дело погибал весь урожай или часть его, если крестьянин не мог рассчитывать ни на возмещение убытков, ни даже на понижение налогов! Если ежегодно тысячи буквально умирали голодной смертью, то это нисколько не тревожило христианнейшего короля.

В тот самый год, когда Людовик XIV истратил миллионы на роскошные постройки, население Дофине питалось травой и корой, и в ответ на горе и отчаяние голодных в лучшем случае раздавалась ироническая фраза: «Что ж! Кора – пища недурная». Меню немецких крестьян очень часто состояло из одних этих лакомств. В городах дело обстояло не лучше, чем в деревнях. Даже больше: здесь нищета достигала крайнего предела. Из 1 ¹/₄ миллиона нищих, насчитывавшихся во Франции в 1777 году, на один Париж приходилось 120 тысяч, то есть ¹/₆ всего населения столицы. Никогда социальные противоположности не выступали так наглядно. Одни умирали с голоду или жизнь их была медленной голодной смертью, а другие тонули в изобилии и – разлагались.

Трагизм положения еще увеличивался тем, что только незначительная часть буржуазии, дворянства и духовенства могла предаваться и в самом деле предавалась той безумной расточительности, в которой усматривали тогда характерный признак привилегированных классов. Хотя общество эпохи старого режима распадалось, по существу, именно на эти три главных сословия, однако внутри каждого из них существовали резкие противоположности, и только незначительные слои каждого из них могли участвовать в описанных «выгодах» абсолютизма.

Во Франции, например, дворянство состояло во второй половине XVIII века из 30 тысяч семейств, всего 140 тысяч человек, однако пользоваться благами режима могла только та часть, которая отказалась от своих прежних феодальных занятий и добровольно опустилась до уровня придворной знати, исполняя с виду обязанности преторианцев^[11], а на самом деле лишь функции высших лакеев. Впрочем, и эта служба была лишь фиктивной. Но даже такой фикции было достаточно, чтобы придворная знать получала большинство синекур^[12], которыми в каждой стране мог распоряжаться по собственному усмотрению самодержавный монарх и которые были одинаково чудовищны как по форме, так и по доходности. Вернее, подобная фиктивная служба была необходимым условием получения синекуры, тогда как истинные заслуги были мотивом для отказа в ней.

Так как положение придворной знати покоилось на мнимых заслугах, то отсутствие заслуг становилось постепенно главной добродетелью аристократии. Как монарх, так и дворянство имели лишь «прирожденные», а не «приобретенные» права. Доходы были связаны с титулом, а не с какой-нибудь деятельностью. Этим объясняется то обстоятельство, что в каждой стране сотни лиц занимали должности, существовавшие только ради получаемого жалованья. Истинная заслуга встречала презрение как добродетель плебейская. Из всего духовенства принимались в расчет только высшие сановники, все без исключения принадлежавшие к аристократии. Все их отличие от придворной знати выражалось в том, что их синекуры состояли в приходах. Как прибыльны порой были эти приходы, видно из того, что страсбургский кардинал Роган мог позволить себе «шутку»: добиться при помощи великолепного ожерелья стоимостью в 1¹/₂ миллиона франков благосклонности Марии-Антуанетты – «шутку», инсценированную и использованную ловким мошенником.

Даже если допустить, что число лиц обоих этих сословий, кормившихся и одевавшихся по милости короля, постоянно возрастало ввиду того, что развивающаяся капиталистическая система производства отрывала все большее число аристократов от их прежних феодальных занятий, заставляя их путем интриг и подхалимства оспаривать друг у друга падавшие с королевского двора куски, если, повторяем, допустить даже это, то все же не следует упускать из виду, что всегда речь шла в лучшем случае о нескольких десятках тысяч из обоих этих сословий, то есть совершенно ничтожном слое населения. И то же верно и относительно буржуазии. Здесь также речь шла о чрезвычайно тонком пласте, именно о представителях финансовой буржуазии. Промышленный капитал не идет в счет, так как производство все еще носило преимущественно мелкий характер.

Этот незначительный слой современной буржуазии – финансовая аристократия – имел, однако, очень большое влияние на стиль жизни в эпоху старого режима. Роскошь этой части буржуазии копировала роскошь дворянства.

С точки зрения абсолютистской идеологии было непростительно, если бы дворянство отставало в роскоши и расточительности от богатой буржуазии. В силу вышеописанных финансовых операций в руках буржуазии скопились значительные состояния, а с другой стороны, в эпохи первоначального накопления роскошь и расточительность считаются всегда высшим доказательством богатства. Поэтому финансовая буржуазия отличалась страстью к небывалой роскоши и стремилась прежде всего к тому, чтобы в этом отношении по крайней мере перещеголять аристократию.

В роскошной жизни эпохи старого режима участвовала, впрочем, еще одна группа, а именно всевозможные авантюристы и огромная армия паразитов, постоянно тершихся около привилегированных классов. Благодаря наличию этой группы число лиц, живших в эпоху старого режима как в раю, кажется значительнее, чем оно было на самом деле, так как эти авантюристы и паразиты, естественно, подражали приемам тех, кому происхождение позволяло ступать по головам людей ниже их по рождению… Но и включая эти промежуточные слои, мы должны сказать, что не опровергнутым остается тот факт, что паразитический класс составлял в лучшем случае 5 % всего населения в каждой отдельной стране.

Возвращаемся к нашей исходной точке: дабы эти немногие имели возможность исполнять малейший свой каприз, хотя бы даже самый безумный, 95 % населения были обречены на голодную смерть или на жизнь среди постоянных лишений и забот. И в этом заключается истинный и глубокий трагизм абсолютизма.

Паразитическим классам и группам чужды самые элементарные понятия о человеческом достоинстве. В доказа тельство того, какие жестокости позволял себе абсолютизм, не наталкиваясь при этом ни на протест, ни еще менее на противодействие, приведем одно место из переписки герцогини Орлеанской. Третьего февраля 1720 года она пишет: «Принц Конти становится с каждым днем все безумнее и нелепее. На одном из последних балов в здешней опере он насильно берет за руку бедную девушку, приехавшую из провинции, отрывает ее от матери, сажает на колени, одной рукой придерживает ее, а другой – дает ей сто пощечин, так что кровь хлынула у нее изо рта и носа. Бедная девушка плачет навзрыд, а он смеется, приговаривая: „Je ne sais pas bien donner des chiquenaudes“^[13]. Всем, видевшим эту сцену, стало жаль девушки, не сделавшей ему никакого зла. Он даже совсем не знал ее. И никто за нее не заступился, так как никому неохота связываться с дураком».

«Господская натура» забавлялась, и этого достаточно: «потому, что нам так хочется».

На все подобные явления абсолютизм отвечал одной и той же формулой, все оправдывавшей: таков Богом созданный порядок, не подлежащий изменению. И подобная философия, весьма удобная для пользования настоящим, лишала большинство абсолютных государей всякого предвидения исторических последствий.

Из тех же предпосылок вытекало ужасное политическое угнетение массы в эпоху абсолютизма, доведенное в конце концов до полного политического бесправия. Все зависит исключительно от Богом данного государя. Такова постоянно повторяющаяся основная мысль абсолютистского права. У народа одно только «право» – безропотно подчиняться. Непосредственным последствием подобного тезиса стало убеждение, что нет большего преступления, как сомнение в законности этого режима или стремление к его изменению, бунт против него. История не знает принципа развития, ее закон – неизменность всего существующего – так декретировал абсолютизм. Не меньшим преступлением является и критика поведения носителя власти. Критика – кощунство. Для такого преступника тюрьма слишком мягкое наказание.

И не только критика существующего строя есть преступление. Когда речь идет о массах, то преступлением надо считать уже самостоятельное мышление. Последнее излишне, и потому прибегали к самому рациональному противоядию: там, где разум обнаруживался, его били палками до смерти. В смысле профилактики средство это настолько же простое, насколько и целесообразное, ибо, как известно, мертвые не мыслят. Худшей палкой, которой всюду до смерти колотили разум, была цензура. И абсолютизм так мастерски пользовался цензурой, что Библия и молитвенник, а в католических странах еще и легенды о святых были единственными книгами, доступными массе в продолжение целых поколений. В Баварии, например, существовало 25 тысяч церквей и 200 монастырей с 5 тысячами монахов и – ни одного издателя светских книг. Когда однажды один отважный издатель открыл подобное предприятие, ему очень скоро показали, где раки зимуют.

В результате, как идеологическое отражение, господство в религии суровейшей ортодоксии, верховная формула которой гласила: «На все воля Божья, без которой и воробей не упадет с крыши». При этом ортодоксия выступала с одинаковой суровостью как в протестантской рясе, так и под католической тонзурой. Иезуиты учили: «Кто хочет удостоиться небесного блаженства, тот должен связать разум цепями». В контексте разум значит здесь: критика существующего строя.

Нетрудно представить себе последствия подобного положения вещей. Наука окаменела и задыхалась в тисках пустой формалистики. Везде – не в одних только низах – царило невероятное невежество, господствовали дикие суеверия. Угнетенные и покоренные ортодоксией умы склонялись к тупой покорности и смирению, нашедшим – особенно в Германии – свое выражение в пиетизме^[14], доведенном до крайности.

«Пиетизм был последствием Тридцатилетней войны, отражением в религиозной области ужасной нищеты, вызванной этим кровавым бичом немецкой нации. В лице пиетизма немецкое бюргерство заявило во всеуслышание о своем банкротстве: оно хотело иметь дело уже не с землей, а только с небесами», – отмечал Меринг. Меры же абсолютизма, воцарившегося после Тридцатилетней войны, не могли освободить душу народа от этого кошмара. Напротив, абсолютизм старался еще закрепить его, так что в продолжение более чем столетия массы совершенно отчаивались, что на земле когда-нибудь взойдет лучшее будущее. Земля стала долиной скорби. Религиозные общины братьев и сестер, всюду возникавшие в XVII веке, эти похотливые отпрыски сектантства, были продуктом этого всеобщего отчаяния.