Элизабет Фримантл
В тени королевы
Мэри
Уайтхолл, ноябрь 1554
Рука у королевы как птичья лапа. Вцепилась когтями мне в плечо, и все мои силы уходят на то, чтобы терпеть и не отталкивать ее. Другой рукой беспрерывно, круговыми движениями, поглаживает живот – чтобы никто не забыл, что у нее там ребенок. Сияет от счастья и не сводит глаз с мужа.
Я улыбаюсь, но за этой улыбкой клокочет омерзение. Я для нее по-прежнему ручная обезьянка и девочка на побегушках: сходи туда, сходи сюда, подай-принеси, почитай, разотри мне плечи. Как будто она забыла о том, что убила мою сестру. А как же совесть? Как она живет с тем, что совершила? Думает, так угодно Богу? Я не верю в Бога, которому угодны казни невинных! Однако на молитве вместе с прочими, смиренно опустив глаза, перебираю четки – золотая девочка Мэри Грей.
Ее испанец сидит рядом, но в напряженной позе, на самом краю скамьи, и старается отодвинуться подальше – так инстинктивно делают люди, когда сидят рядом со мной. Я знаю, как проявляется отвращение. Королева касается его рукава, и он морщится. Вижу, что она ему противна, но сама она совсем этого не замечает. Лицо у Филиппа точь-в-точь как у Кэтрин, когда ей преподносят какой-нибудь ненужный подарок, и приходится из вежливости делать вид, что очень довольна. Окружающим испанец по большей части нравится: красив, роскошно одет, держится как настоящий король. Люди вечно смотрят на внешность – мне ли не знать?
Все мы собрались на арене для турниров в Уайтхолле; здесь гости продемонстрируют нам испанское фехтование и верховую езду. В последние месяцы англичане не упускают случая показать, что ничто в испанцах их не впечатляет; и сегодняшний день – не исключение. Несколько иностранных дворян попарно сошлись на поле и машут рапирами, но мало кто обращает на них внимание. День серый, пасмурный, с неба сочится изморось. Мы сидим под навесом, завернувшись в меха, защищающие от холода и сырости, однако у фехтовальщиков на поле вид очень несчастный. Как они, должно быть, мечтают вернуться домой, под яркое южное солнце!
Испанцам Англия не по вкусу. Вечно жалуются на все – на погоду, на еду, на слуг. На их взгляд, мы странно одеваемся, не умеем себя вести, и нравы у нас чересчур бесцеремонные. Впрочем, это им не мешает пялиться голодными глазами на мою сестру и на Джейн Дормер. Фериа, ближайший сподвижник короля и, пожалуй, самый приятный из них, похоже, всерьез влюбился в Джейн. Кэтрин говорит, она станет для такого человека хорошей женой – она добрая, тихая и кроткая, и готова слушаться мужа. А послушание – главная добродетель хорошей жены: так говорит мистрис Пойнтц. Правда, не мне – все знают, что мне ничьей женой не бывать. Но я тоже должна быть кроткой и послушной, чтобы загладить этим свои недостатки. Однако хотела бы я знать, какая сила способна сделать кроткой и послушной Кэтрин?
Филипп что-то шепчет королеве, так тихо, что не слышу даже я, хотя сижу у нее на коленях. При этом взгляд его скользит ко мне, и в складке губ ясно читается отвращение.
– Мэри, милочка, у нас заболело колено. Сойди и присядь с нами рядом, – говорит королева виноватым тоном.
Откуда ей знать, что я терпеть не могу сидеть у нее на коленях? Откуда знать, как я ее ненавижу? Она приказывает Джейн Дормер подвинуться и освободить для меня место рядом с ней, но тут вмешивается муж королевы и снова что-то шепчет. В результате Джейн Дормер остается на своем месте, а я втискиваюсь по другую сторону от нее, между Джейн и Магдален Дакр – туда, где испанец сможет забыть о моем существовании. Магдален с гримаской отодвигается от меня подальше, что-то шепчет своей соседке, кузине Маргарет, и та громко фыркает. Я делаю вид, что мне безразлично. На самом деле нет. Я привыкла, да – но все равно больно. Просто не стоит об этом думать.
Я озираюсь, ищу глазами сестру, только она куда-то ускользнула. Оглядывая арену, замечаю яркое пятно – ее алое платье – за высокой тисовой изгородью аптекарского огорода. Должно быть, опять любезничает с этим Гербертом.
На арену въезжают рысью с полдюжины верховых испанцев, и среди них Фериа. Среди зрителей раздаются приветственные крики; король встает с места и аплодирует, подняв руки над головой. Его примеру следуют и остальные, но аплодисменты выходят довольно жидкие. Всадники разодеты, как на парад: на них доспехи, высокие ботфорты, шляпы с причудливыми плюмажами и длинные черные плащи. У каждого плащ перекинут через плечо и ложится живописными складками. Вместо копий в руках испанцев длинные трости.
– Вот так свирепые бойцы! – кричит кто-то в толпе, и зрители покатываются со смеху, хотя не совсем понятно, что тут смешного. Да, они не вооружены, но кони у них отличные: шкуры блестят, как отполированные, они выгибают шеи, раздувают ноздри и пританцовывают на месте – а всадники отлично с ними управляются. Ветер треплет попоны, блестит сбруя, многосложная, словно украшения королевы.
Кони вышагивают в ряд, останавливаются и поворачиваются по команде, высоко поднимая ноги и махая хвостами, а всадники перебрасываются своими тростями и ловко ловят их в воздухе.
– И это все, на что вы способны? – снова голос из толпы зрителей.
– Ой, это какой-то новый танец! – по-женски пискляво подхватывает другой, и по толпе прокатывается смех.
Филипп сжимает губы и барабанит пальцами по подлокотнику своего кресла. Все мы молчим. Из толпы – новые насмешливые выкрики. Тук-тук-тук по подлокотнику. Королева пытается взять мужа за руку – он отдергивает руку. Она бормочет что-то о «великолепном зрелище». Он, дернув лицом, отворачивается. Приближенные дамы королевы, Сьюзен Кларенсьё и Фридесвида Стерли, позади нас начинают в притворном восторге хлопать в ладоши. Король, обернувшись, бросает на них такой взгляд, что их руки застывают в воздухе. Королева потирает живот.
Один гнедой жеребец на поле вдруг пятится, встает на дыбы, едва не сбросив седока, и с того слетает шляпа. Тут смеется даже король – но лишь пока из толпы зрителей не слышится:
– Что такое? Дама потеряла шляпку?
Король снова плотно сжимает губы, и в глазах его вспыхивает гнев.
Однако я уже не слежу за тем, что делают испанцы на поле. Мой взгляд прикован к сцене в отдалении, возле тисовой изгороди, в которой участвует моя сестра. Граф Пемброк, отец Гарри Герберта, схватил сына за шкирку. Кэтрин рядом с графом кажется маленькой, как кукла; но она не спешит прочь – судя по наклону головы, сестра о чем-то отчаянно его упрашивает. Я молчаливо желаю ей придержать язык: Кэтрин вечно сначала говорит, а потом думает, и рано или поздно это навлечет на нее беду. Но сейчас нашу Киску едва ли что-то остановит.
Вдруг Пемброк, не выпуская воротник сына, шагает к ней и свободной рукой с размаху бьет по лицу. Кэтрин валится на траву, взметнув алые юбки. Я едва верю своим глазам: этот огромный мужчина, что сейчас шагает прочь, таща за собой упирающегося сына, ударил мою сестру! Быть может, он сказал бы «сама напросилась» – но что с того? Такому поведению нет оправданий.
«Что сделала бы Джейн?» – думаю я – и прежде, чем мысленно произношу вопрос, приходит ответ. Я прошу у королевы разрешения отойти и, сойдя с трибуны, бегу к тисовой изгороди. Беспокоить maman не стоит: чем меньше внимания к этому происшествию, тем лучше. Хорошо бы его вообще никто не заметил! Доброе имя моей сестры сейчас висит на волоске.
Дождь уже не моросит, а падает крупными тяжелыми каплями; к тому времени, как я добираюсь до Кэтрин, платье у меня намокает и тяжелеет. Она сидит на траве, мокрая насквозь, в потемневшем алом платье, дрожит и горько плачет.
– Пойдем, Киска, – говорю я, стараясь, чтобы голос звучал по-взрослому. Сейчас из нас двоих я – старшая. Надо вести себя, как Джейн. – Пойдем в дом, тебе нужно переодеться в сухое, иначе простудишься насмерть.
Чепец у нее сбился, волосы растрепались, мокрые золотистые пряди прилипли к лицу. На щеке красный след – отпечаток мужской ладони. Она рыдает, вздрагивая всем телом; только сейчас я замечаю, что шнуровка у нее развязана, и Кэтрин приходится придерживать платье, чтобы оно не сползло с плеч.
Она позволяет мне затянуть шнуровку и молча идет со мной в покои maman. Это довольно далеко от арены. И платье, и туфли на мне так намокли, что трудно идти; до наших комнат мы добираемся уже совсем обессиленные. Двое щенков Кэтрин выбегают нам навстречу: она наклоняется к ним, гладит, приговаривает что-то ласковое – и, кажется, на миг забывает о своем горе.
– Стэн! Стим! Где остальные?
– Maman отправила их на конюшню. Они грызли портьеры.
– А Геркулеса? Он тоже там?
– Да, и твою обезьянку тоже.
Кэтрин обожает своих питомцев. Иногда мне думается: она так переполнена любовью, что не знает, что с ней делать, – и тут на помощь приходят домашние животные. Интересно, каково это, когда тебя переполняют чувства? Я-то свои всегда держу взаперти. Окружающие, быть может, считают, что я ничего не чувствую, но в этом очень ошибаются.
Я зову слугу, и он приносит ведерко углей, чтобы разжечь огонь. Скоро мы сбрасываем мокрую одежду и устраиваемся у пылающего камина: Кэтрин в лучшей шелковой ночной сорочке maman и в ее шали, я – завернувшись в шерстяное одеяло. Передаем друг другу горячий пунш, отхлебываем по очереди, мелкими глотками, чтобы не обжечь рот.
– Лучше тебе оставить его в покое, – говорю я.
– Но он мой муж! – всхлипывает она.
– Нет, Киска. Не муж. И тебе не победить.
Брак Кэтрин с Гарри Гербертом был частью интриги Нортумберленда: не случайно они поженились в тот же день, что и Джейн с Гилфордом Дадли.
– Мы любим друг друга!
– И это тоже ничего не значит, – отвечаю я.
Ее лицо кривится от плача.
– Пемброк сказал, что я запятнана изменой отца и сестры, что он не позволит сыну об меня замараться!
Не знаю, что ответить на это; но мне самой многое становится яснее. Как видно, когда королева свергла с престола Джейн, Пемброк, спасая собственную шкуру, поспешил перебежать на ее сторону. Поэтому он и не хочет никаких связей с Греями: мы – живое доказательство его неверности.
– По крайней мере, отцу хватило мужества умереть за свои убеждения! – добавляет Кэтрин и, всхлипнув, утирает нос рукавом.
Я не уверена, что наш отец был таким безупречным рыцарем, каким воображает его Кэтрин. Он присоединился к мятежникам, восставшим против короны, и был схвачен при попытке бежать – так говорит maman. Только к чему сейчас напоминать об этом Кэтрин, обожающей отца? Мне вспоминаются и другие слова maman: то, что на Кэтрин легла тень отцовского предательства, возможно, убережет ее от участия в борьбе за престол.
– Положение королевы очень нестойко, cherie, – добавила она. – Вокруг столько реформатов, которые только и мечтают от нее избавиться.
Но Кэтрин не думает ни о престоле, ни об угрозе, беззвучно сгущающейся вокруг нас. Ее душа до краев полна мечтами о любви – в ней нет места ни для чего другого. Должно быть, каждый из нас забывает по-своему – и по-своему прячется от реальности.
Maman ищет выход из западни в новом замужестве. «Это убережет нас от беды», – говорит она. Однако нельзя выходить замуж так скоро – придется подождать; к тому же королева едва ли выпустит нас из виду. Елизавету она держит взаперти в Вудстоке, в надежде, что о ней все позабудут. Только забыть ее невозможно – все только о ней и шепчутся; и очень хорошо, чем больше окружающие думают о Елизавете, тем меньше вероятность, что вспомнят о Греях – так говорит maman.
– Пойдем, Киска, пора одеваться. Скоро вернутся остальные, – говорю я, надеясь отвлечь сестру от горестей. – Что ты наденешь? Голубое? Тебе так идет голубой!
Мы помогаем друг дружке переодеться в чистые сорочки и корсажи, затягиваем друг другу шнуровки, привязываем рукава, заплетаем косы и прячем их под чепцы. Люблю, когда Кэтрин помогает мне одеться: она привыкла к моему телосложению и не трогает меня больше необходимого. Даже Пегги Уиллоуби, безобидное создание, когда я переодеваюсь при ней, не может скрыть любопытства, хоть и изо всех сил старается не пялиться на мою искривленную спину.
– И кузина Маргарет тоже собралась замуж, – говорит вдруг Кэтрин, словно размышляя вслух. Я слышала о помолвке Маргарет Клиффорд, но сама об этом не заговаривала, опасаясь расстроить сестру. – Генри Стенли, лорд Стрэйндж – в самом деле, странный жених![17] – фыркает она. – Кузина в нем души не чает, а он распускает руки, стоит ей отвернуться!
Я помалкиваю. Не стоит спорить с Кэтрин, когда ей, как говорится, вожжа под хвост попала.
– Еще и maman! – Она в гневе ударяет кулаком по колену; остатки пунша выплескиваются на пол, и Стэн и Стим подбегают, чтобы их слизать. – Что она нашла в этом Стоксе? Кто он вообще такой?!
– Он добрый человек, – отвечаю я.
И немедленно об этом жалею; это замечание злит Кэтрин сильнее.
– «Добрый»! – повторяет она так, словно слово горчит на языке. – Да он даже не… – И осекается.
– Лучше бы тебе с этим смириться, Киска. Они поженятся в любом случае, что бы ты об этом ни думала. Разве тебе не кажется, что maman в последнее время выглядит спокойнее и счастливее прежнего?
– Пф! – отмахивается Кэтрин. Подозвав к себе Стэна, зарывается лицом в его шерсть и говорит капризным детским голоском: – Тебе это тоже не по душе, правда, Стэнни?
Я встаю и подхожу к окну.
– Дождь перестал. – Провожу пальцем по запотевшему стеклу.
– А еще этот Фериа, – продолжает изливать наболевшее Кэтрин, – ну ты его видела, Мышка, тот испанец… тот, что хорош собой… Он положил глаз на Джейн Дормер. А она словно и не замечает. Конечно, ничего удивительного – все хотят жениться на Джейн Дормер! Томас Говард тоже ее обхаживает. – Она сбрасывает с плеч платье и выбирает другое, натягивает его на себя, расправляет складки. Затем надевает одно из ожерелий maman, берет зеркальце и пристально себя разглядывает, поворачивая голову так и этак, поджимая губы, и наконец говорит со вздохом: – Все младшие фрейлины вот-вот выйдут замуж, одна я останусь старой девой!
– Тебе всего пятнадцать – не рановато ли для старой девы? И потом, ты не будешь одна. Рядом с тобой останусь я.
– Ох, прости, Мышка! – восклицает она и, столкнув с колен Стэна, бежит ко мне. Присаживается на подоконник, чтобы наши лица были на одном уровне, сцепляется со мной мизинцами. – Я не подумала… так бездушно с моей стороны помнить только о своих горестях, когда…
Она не договаривает – но ясно, что хочет сказать: когда мне, с моим уродством, нечего и думать о том, чтобы найти себе мужа.
Кэтрин снимает с пальца обручальное кольцо.
– Держи, – говорит она и, взяв меня за руку, аккуратно надевает кольцо мне на средний палец. – У тебя красивые руки и хорошенькое личико. Пусть ростом ты не вышла, зато всех превосходишь умом; пусть спина у тебя кривая – зато душа прямая и благородная. – Она умолкает; я вижу, что уголки ее глаз снова набухают слезами. – А вот я не такая. Ты, Мэри, стоишь дюжины таких, как я.
От этих слов что-то сдавливает мне горло, словно там, внутри, нарыв, который вот-вот прорвется. Я не из тех, кто часто льет слезы, но сейчас готова заплакать.
– И потом, – добавляет сестра, – всякое на свете случается. Ты слышала о королеве Клод? Она была горбатой, как ты, да еще хромой и косоглазой – и что же ты думаешь? Вышла замуж за короля Франции!
Я киваю, глубоко вздыхая, чтобы не дать волю слезам. Не уверена, что хочу слушать о королеве Клод. Мысль, что какая-то горбунья взошла на трон, вовсе меня не успокаивает.
– Что случилось с ней дальше? – спрашиваю я.
– Не знаю, – отвечает Кэтрин. – Но она стала матерью следующего французского короля, и в честь нее французы назвали сорт сливы[18].
– Сорт сливы, – повторяю я. По мне, не слишком-то большая честь. – Интересно, что назовут в честь меня? Крыжовник? Такой же кислый и колючий.
– Что ты, Мышка! Ты совсем не похожа на крыжовник!
«А по-моему, похожа» – думаю я.
– У тебя идеальные глаза. И вообще не унывай: происхождением ты не ниже королевы Клод, так что… – Не договорив, она обводит комнату широким жестом, словно желая сказать, что мне принадлежит весь мир.
– Конечно, Киска, – отвечаю я, чтобы с ней не спорить. – Ты права. В нас обеих королевская кровь.
Эти слова вызывают у нее улыбку; а когда Кэтрин улыбается – словно солнышко выглядывает из-за туч. Но за дверями уже слышится шум; с поля для турниров расходятся зрители.
– Сейчас все пойдут на ужин. Пойдем и мы, чтобы нас не хватились.
Сцепившись мизинцами, мы выходим в холл, где уже расставлены столы, и за ними рассаживаются люди. Кэтрин вертит головой, выискивая в толпе Гарри Герберта. Отец его здесь, но самого Гарри не видно, и я чувствую, как Кэтрин этим расстроена. Появляется maman, ведет нас на галерею, где сидят король и королева. Ступени слишком высоки для меня: приходится останавливаться, чтобы передохнуть, и Кэтрин помогает подняться. Мы приседаем перед их величествами в глубоком реверансе. По бокам разносится шепоток: фрейлины заметили, что мы переоделись – а все остальные пришли сюда прямо с поля. Филипп отходит к своим джентльменам; королева похлопывает себя по колену – сигнал мне занять свое место – и я снова становлюсь ее ручной обезьянкой.
Левина
Смитфилд / Уайтхолл, февраль 1555
Левина верхом пробирается сквозь толпу. Хорошо, что сегодня ее сопровождает конюх: в городе неспокойно. Они движутся против людского потока, текущего в Смитфилд, где Левина только что купила у своего обычного поставщика, в лавке за церковью Святого Варфоломея, новые краски. Она направляется в Уайтхолл; сегодня ей будет позировать кардинал. Левина боится опоздать и заставить такую важную персону ждать, но толпа сгущается и напирает все сильнее. Проезжая через рыночную площадь, Левина видела в центре ее столб, сложенные вокруг него дрова и хворост – костер, подготовленный для приговоренного к смерти. Сегодня эта участь ждет каноника из собора Святого Павла; он отказался отречься от своей веры. Левина пару раз встречалась с ним в Лондоне; он показался ей человеком разумным и приятным. Она старается об этом не думать, но спрашивает себя, случайно ли сожжения «еретиков» начались сразу после возвращения кардинала из долгого римского изгнания?
Толпа волнуется и гудит вокруг. Беспокойство передается коню; он храпит, встает на дыбы, едва не задевает копытом голову прохожего.
– Эй ты, смотри за своей чертовой зверюгой! – рявкает прохожий, потрясая кулаком и скаля зубы, словно уличная шавка.
Левина натягивает поводья, но взбудораженный жеребец не хочет стоять на месте. Крики и волнение толпы пугают его. Левина вздыхает с облегчением, когда конюх, подъехав ближе, крепко берет ее коня за узду и, успокаивая, что-то шепчет ему на ухо.
С площади доносится многоголосый гул, словно рев штормового моря.
– О господи! – невольно вырывается у Левины.
Должно быть, привезли узника. Она так надеялась этого избежать – но безнадежно застряла в толпе, спешащей полюбоваться зрелищем. Левина беззвучно молит Бога о том, чтобы все поскорее закончилось. По счастью, сегодня сильный ветер – костер разгорится быстро и жарко; быть может, кто-нибудь из палачей подбросит в костер мешочек селитры, чтобы быстрее отправить приговоренного в мир иной. Ком в горле, тяжесть в желудке. Такой славный человек – и так… так заканчивает жизнь. Левина еще ни разу не видала казни на костре – и очень надеется никогда не увидеть.
Она оглядывается, проверяя, бежит ли за конем Герой. Он здесь: уши прижаты, видны белки глаз – даже собака понимает, что тут происходит что-то плохое, хуже обычного городского шума и толкотни. Чует людскую жажду крови. Издалека, с площади, доносится пронзительный вопль, и над толпой поднимаются клубы дыма. Зачем она обернулась? Ветер несет дым в ее сторону: запах костра – и крик, этот страшный крик, разрывающий сердце. Новый порыв ветра приносит нечто новое и тошнотворное: аромат жареного мяса, от которого рот у Левины невольно наполняется слюной. В ужасе от реакции собственного тела, она туго обматывает лицо платком, чтобы заглушить вонь. Щиплет глаза – то ли дым, то ли непролитые слезы. Слава богу, толпа вокруг редеет, и теперь они могут ускорить шаг.
* * *
Кардинал Поул сидит перед Левиной, сложив руки на коленях. До сих пор он не произнес ни слова, как будто ее не замечает. Быть может, недоволен тем, что приходится позировать женщине? Но это распоряжение королевы; у него нет выбора. Он не встречается с Левиной взглядом. Карие глаза под тяжелыми веками создают впечатление доброты, только Левина уверена, что это впечатление обманчиво. Она не может изгнать из памяти страшную вонь горелой плоти; запах въелся в одежду, Левина боится, что никогда ее не отстирает и что душераздирающие вопли заживо сжигаемого человека будут звенеть в ушах до конца жизни.
На следующей неделе та же судьба ждет еще пятерых осужденных; и это только начало. Арестован архиепископ Кранмер. Ему предстоит нечто особенное – у королевы с ним личные счеты: это он аннулировал брак Генриха Восьмого и ее матери, превратив Марию Тюдор в незаконнорожденную. Теперь королева отомстит архиепископу. Левина спрашивает себя, за какую долю этих ужасов ответствен человек, сидящий перед ней, за какую – король, за какую – королева. Теперь она ходит на мессу каждый день, даже дома, вдали от двора: ведь у епископа Боннера везде глаза и уши. Как прав был Георг, когда настоял на том, чтобы избавиться от английской Библии!
Она откладывает кисть, чтобы внимательнее приглядеться к своей натуре. Смотрит, как играет свет на драгоценном камне в его кольце. Рассеянно протягивает руку, чтобы почесать за ухом Героя. У Поула густая борода, скрывающая нижнюю часть лица; она мешает разглядеть и понять его выражение. Хочется как-то расшевелить мужчину, хотя бы взглянуть ему прямо в глаза. Но лучше не стоит. И Левина переходит к той части портрета, где не требуется заглядывать изображаемому в душу: сосредотачивается на алой мантии, на том, как лежат ее складки, как лучи солнца, покрывая алую атласную ткань легкими поцелуями, придают ей сияние, почти белизну, и как в глубине складок атлас темнеет и приобретает цвет крови.
Она раздавливает яйцо, дает белку стечь в чашку, а нежный шарик желтка раскатывает между ладоней, чтобы он немного подсох и загустел. Взяв нож, взрезает мембрану желтка, капает яйцом в краску, тут же размешивает, добиваясь идеальной консистенции. Снова взглянув на мантию кардинала, добавляет в киноварь несколько гран[19] кадмия. В последнее время она редко использует яичную темперу, но на этом портрете, со всеми его оттенками красного, без яйца не обойтись. Отец не раз говорил: «Темпера не выцветет и через тысячу лет». И сейчас Левина как будто слышит его голос.
Крохотными перекрестными мазками Левина начинает накладывать краску. Кардинал глубоко вздыхает и ерзает в кресле, отчего складки мантии ложатся по-новому, и Левина подавляет раздраженный вздох. Теперь придется менять рисунок складок и на картине. Ей вспоминается кот на виселице, которого она видела недавно в Чипсайде, по дороге в лавку торговца бумагой. Кто-то вздернул кота, обрядив его в красную тряпку на манер кардинальской мантии. После шести лет при короле Эдуарде, твердом реформате, как можно было ждать, что Англия легко и быстро вернется к католической вере? Живые люди – не глина, принимающая любую форму под рукой скульптора. И, быть может, правы были те, кто опасался, что вместе с испанцами на берега Англии явится инквизиция. Страх, неотвязный, почти осязаемый страх повис над городом; должно быть, многие теперь жалеют, что выбрали Марию Тюдор, и оплакивают день, когда отвергли Джейн Грей.
Англичане боятся присоединения страны к католической Испании и ищут альтернативы. Шепотом называют два имени: Елизаветы и Кэтрин Грей. Многие вздохнут с облегчением, если та или другая девушка займет королевский трон. Неудивительно, что Фрэнсис изнывает от беспокойства: хотела бы Левина быть в силах чем-то ей помочь! Король хочет выдать Елизавету за герцога Савойского и отправить на континент, где у нее нет друзей и сторонников. Но девушка сопротивляется – и воля ее, похоже, сильнее всего Государственного Совета, вместе взятого; так что пока ее держат в Вудстоке, взаперти и под строгим надзором. Пока Елизавета остается незамужней и на английских берегах, опасность для Кэтрин не так велика. Однако по-настоящему избавить Греев от беды сможет лишь новый наследник из чрева королевы, желательно мальчик. Левина подсчитывает в уме: шесть полных месяцев со дня венчания – вполне возможно, скоро младенец появится на свет. Она обтирает кисть тряпкой и продолжает накладывать багрово-красные мазки.
Руки кардинала сжаты в кулаки, костяшки пальцев желты, словно лущеные орехи. Левина снова присматривается к его глазам под тяжелыми веками – глазам, что никак не желают встречаться с ней взглядом. Что они скрывают? Что скрывает густая борода и узкая розовая линия рта? Чтобы воспроизвести эти густые каштановые волосы, перевитые стальными нитями седины, потребуется тонкая кисть. Быть может, истина откроется ей в какой-нибудь мелкой детали. Жаль, нельзя писать с большей свободой, стремясь не к безупречному внешнему жизнеподобию, а к тому, чтобы ухватить самую суть сцены или человека. Об этом она много говорила с отцом. Как ни добивайся внешнего сходства – всегда есть что-то еще, какой-то поворот, движение, отблеск; и, пока работаешь над сходством, это ускользает. Левина чувствует: чтобы картина ожила, нужно не только воспроизводить видимое, но и делать видимым то, что скрыто.
Вдруг свет исчезает: повернувшись к окну, она видит, что хмурые тучи закрыли солнце – и прекратилась игра света в складках кардинальской мантии, и кожа кардинала приобрела неприятный серый оттенок. «Повезло, что утром не было дождя, – приходит ей в голову. – В сырости, под дождем тот бедняга мучился бы намного дольше…» И тут же с горькой усмешкой отвечает своим мыслям: какое уж тут везение!
– Свет ушел, ваше высокопреосвященство, – говорит она. – Боюсь, сегодня больше написать не удастся. Могу я попросить вас уделить мне еще час вашего времени завтра?
Он наконец поднимает на нее взгляд.
– Покажите, – говорит коротко, указывая на полотно.
Обычно Левина не показывает заказчикам незаконченные портреты – разве только хорошо знакомым. Но кардинал не просит, а приказывает, отказать ему невозможно; и она берется за полотно, небольшое, меньше фута[20] по диагонали. Осторожно взяв его за углы, чтобы не смазать свежую краску, показывает кардиналу. Тот вытягивает шею.
– Ближе! – говорит так, словно отдает команду собаке.
Она подходит ближе – так близко, что ощущает впитавшийся в его мантию аромат благовоний и начинает лучше видеть усталое, осунувшееся лицо. Некоторое время он молча разглядывает портрет. Кажется, доволен: это радует – ведь ему Левина не старалась польстить, как иным своим клиентам. Протягивает палец к своей нарисованной бороде.
– Какая тонкая работа… – говорит он, словно обращаясь к самому себе. Но при этом нечаянно касается пальцем полотна – смазывает все тонкие волоски, над которыми Левина работала большую часть последнего часа, а на пальце остается ржавое пятно. – О… простите… я не хотел… – Кажется, он не способен как следует извиниться – но, несомненно, смущен своей неуклюжестью. На миг Левина видит перед собой просто неловкого пожилого человека – и думает: может быть, в его глазах все-таки есть доброта – или хоть что-то похожее на доброту.
– Это легко переделать, ваше высокопреосвященство, – отвечает она, протягивая ему тряпку, чтобы обтер руку.
По крайней мере, теперь Поул не сможет отказать ей еще в одном сеансе! Она начинает мыть кисти, стирая с них тряпкой избыток краски. Откупоривает флакон со спиртом: сразу начинает щипать глаза, и по комнате распространяется едкий запах. Краем глаза замечает, как кардинал щелкает пальцами, подзывая пажа. Ей хочется поймать его, когда он не видит, что за ним наблюдают, узнать об этом человеке немного больше – сквозь трещину в тщательно выстроенном фасаде подметить что-то настоящее. Паж помогает кардиналу подняться с кресла – кажется, колени у старика скрипят, словно дверь на несмазанных петлях. Оба проходят через комнату; мужчина тяжело опирается на плечо пажа. Левина приседает в глубоком реверансе. К ее удивлению, кардинал останавливается перед ней и говорит с рассеянной улыбкой:
– Господь благоволит к вам, мистрис Теерлинк. Каким даром Он вас наградил!
– Безмерно благодарна за ваши добрые слова, ваше высокопреосвященство.
Он замечает у нее на поясе четки и едва заметно кивает. Четки старинные, память о матери: деревянные бусины отполированы прикосновениями. Должно быть, в этом кардиналу видится знак ее веры. Ложь – но разве не все здесь ложь?
– Королеве стоило бы сделать вас своей фрейлиной, – говорит он.
– Не могу принять такой чести, ваше высокопреосвященство, я из низкого рода.
– Из низкого рода? – повторяет он. – Многим родовитым дамам, знаете ли, не помешали бы столь же прекрасные манеры. – Смерив ее непроницаемым взглядом и помолчав, он добавляет: – А королеве нужно побольше таких людей, как вы.
С этим он наклоняется, чтобы потрепать по голове Героя (жест, наводящий на мысль, что кардинал в конечном счете не так уж плох), поворачивается и уходит, по-прежнему опираясь на пажа. Левина смотрит ему вслед, размышляя о том, сохранится ли эта внезапная симпатия, если он узнает о ее тесной связи с Греями. Но, быть может, теперь, когда семейство Греев изрядно уменьшилось, а Фрэнсис и девочки убедительно прикидываются кроткими овечками, дружба с ними – уже не препятствие для карьеры, как раньше.
Вскоре после ухода кардинала в комнату проскальзывает Кэтрин Грей. Глаза у нее опухли, в кулаке зажат скомканный носовой платок. Левина уже замечала, что в последние дни девочка много плачет по сыну Пемброка. Пытается припомнить, каково страдать по потерянной любви, но сравнить ей с не чем: даже в юности Левина не ведала сильных страстей. В отличие от этой девочки, которая вся – сгусток эмоций.
– Кэтрин, чем могу тебе помочь? – спрашивает она.
– Кардинал? – говорит Кэтрин, глядя на портрет. – Очень мрачная картина!
– И человек довольно мрачный, тебе не кажется?
– Да, наверное. А как не быть мрачным, когда ничего не делаешь, только молишься день и ночь? – Она берет горшочек с краской, открывает и подносит к свету. – Как это называется?
– Свинцовый желтый.
– Цвет лимона. Такой веселый цвет! – Лицо у Кэтрин сморщивается; она снова готова заплакать.
– Иди сюда, дорогая! – Левина протягивает ей руки, и Кэтрин позволяет себя обнять. – Будут и другие, – негромко говорит Левина, гладя ее по голове.
