Элизабет Макнил
Мастерская кукол
Лондон, ноябрь 1850
Портрет
Когда улицы Лондона становятся темны и на них опускается тишина, юная девушка на цыпочках спускается в подвал кукольной мастерской и садится за древнее бюро. Перед ней лежит раскрашенная фарфоровая голова куклы – лежит и смотрит в пустоту пустым взглядом ярко-зеленых глаз. Девушка выдавливает немного белой и розовой акварели в устричную раковину, задумчиво слюнявит кончик кисти и поправляет зеркало на подставке. Негромко потрескивает свеча. Девушка щурится и глядит на лежащий перед ней лист бумаги.
Наконец она добавляет в раковину немного воды и тщательно смешивает краски, пытаясь получить телесный тон. Первый, неуверенный, мазок ложится на бумагу. Толстая полугладкая бумага холодной прессовки не коробится от воды.
Колышутся вместе с пламенем свечи тени. Они становятся то короче, то длиннее, и тогда темно-рыжие волосы девушки почти сливаются с темнотой подвала. Еще мазок. Еще… На бумаге появляются очертания подбородка и скул. На них падает свет, и девушка добавляет белой краски, старательно выписывая собственное лицо, отражающееся в зеркале: широко расставленные глаза, лоб, резкий изгиб деформированной ключицы… Наверху, в комнатах над лавкой, спят сестра молодой художницы и хозяйка мастерской, и даже чуть слышное шуршание кисти кажется ей оглушительным, способным разбудить обеих.
Нахмурив брови, девушка рассматривает портрет. Она допустила ошибку, сделала лицо слишком маленьким. Ей хотелось написать его во весь лист, но не вышло; теперь оно занимает верхнюю треть листа, словно паря над пустым белым пространством. Напрасно она поторопилась и не сделала предварительный набросок. Теперь драгоценный лист бумаги, на которую она потратила все, что сумела сэкономить за неделю, безнадежно испорчен.
Или нет?..
Несколько секунд она сидит неподвижно, разглядывая портрет. Ее сердце стучит громко и часто, взгляд блестящих кукольных глаз гипнотизирует. Она знает, что должна вернуться в спальню, пока ее не хватились, но…
Не отрывая взгляда от зеркала, девушка наклоняется вперед и придвигает свечу поближе. Это не дешевая сальная, а настоящая восковая свеча, которую она потихоньку стащила из хозяйкиных запасов. Обмакнув палец в горячий воск, девушка лепит из него колпачок, а потом заносит руку над пламенем. Ей хочется знать, как долго она сможет терпеть жар. Пляшут по стенам тени, чуть слышно трещит, сгорая, рыжеватый пушок на тыльной стороне ладони…
Часть первая
Несомненно, в этом сердце обитает нечто неподвластное гибели, а жизнь – больше, чем мечта.
Мэри Уолстонкрафт, «Письма, написанные во время короткого путешествия по Швеции, Норвегии и Дании», (1796)
В прекрасном – радость без конца, без края,
Прекрасное живёт, не умирая.
Оно растёт и ширится, благое,
Стоит на страже нашего покоя.
Дж. Китс, «Эндимион»1
Лавка редкостей и курьезов Сайласа Рида
Сайлас сидел за верстаком, держа перед собой чучело голубки. В подвале было тихо, как в могиле, и только дыхание самого Сайласа чуть колыхало перья на чучеле. Их движение создавало иллюзию жизни, и казалось, будто птица вот-вот раскроет серый с жемчужной восковицей клюв и полетит на Темзу клевать на отмелях устриц и рачков.
Во время работы Сайлас сильно вытягивал губы, однако при свете лампы его нельзя было назвать некрасивым. Ему уже исполнилось тридцать восемь, однако его волосы были по-прежнему густы и их совершенно не тронула седина. Вот он ненадолго поднял голову, машинально скользнув взглядом по полкам и стеллажам, на которых выстроились разнокалиберные стеклянные сосуды с бумажными этикетками. В них в мутном растворе соли и квасцов плавают законсервированные «образцы» – разбухшие новорожденные ягнята, змеи, котята, ящерицы, кролики и другие. Они давно мертвы, но кажется, будто они так и льнут к пыльному стеклу, стараясь рассмотреть, что же происходит снаружи, за стенками их стеклянных узилищ.
– Только попробуй теперь от меня улететь, мошенница!.. – пробормотал Сайлас и, вооружившись щипцами, потуже закрутил на ножках птицы проволоку, закрепляя чучело на деревянной подставке. Ему нравилось разговаривать со своими изделиями, выдумывать истории о том, как и почему то или иное живое существо оказалось на верстаке в его подвальной мастерской. Размышляя о судьбе голубки, он перебрал несколько разных сценариев: то ему казалось, что она совершала налеты на плывущие по каналу баржи с зерном, то он решал, что птица, себе на беду, свила гнездо в снастях стоящего на Темзе «Одиссея». В конце концов Сайлас остановился на варианте, который пришелся ему по душе больше остальных, и несколько раз упрекнул голубку в том, что она усвоила привычку нападать на торгующих водяным кресс-салатом детей.
Теперь чучело было готово, и Сайлас, удовлетворенно вздохнув, поставил его на верстак.
– Ну вот!.. – сказал он и, откинувшись на спинку стула, отвел с лица упавшие на глаза волосы. – Надеюсь, теперь ты уже никогда не сможешь выхватывать пучки салата из рук маленьких озябших девочек, которые пытаются заработать себе на кусок хлеба!
Своей работой Сайлас остался доволен, хотя ему и пришлось поторапливаться, чтобы закончить ее в срок. Да и заказчик – он не сомневался – тоже будет рад: чучело выглядело как живое. Чуть приподнятые крылья голубки расходились цифрой V, и казалось, будто она летит, а легкий наклон вперед еще усиливал это впечатление. Кроме того, Сайласу досталось голубиное сердце, лежавшее теперь в стеклянной банке с консервирующим раствором, в котором плавало уже больше двух десятков побуревших овальных сердец, – их охотно покупали для опытов аптекари и шарлатаны-врачи.
Некоторое время Сайлас прибирался в мастерской, потом тщательно вытер инструменты и аккуратно разложил на столе. Пора было возвращаться в лавку. Он поднялся почти до половины ведущей наверх лестницы и, держа чучело в руках, толкнул плечом крышку люка, когда в подвале пронзительно задребезжал звонок.
Час был еще ранний, но Сайлас надеялся, что это Альби. Поспешно выбравшись из подвала, он накрыл люк ковром из оленьей шкуры, поставил готовое чучело на шкаф и пошел к дверям. Быть может, думал Сайлас, как раз сегодня произойдет то, о чем он мечтал: мальчишка наконец-то принесет небывалый, удивительный образец – таинственное существо, которое Сайлас не мог себе даже представить. Последние находки Альби никуда не годились; по большей части это были кишащие червями дохлые крысы, облезлые кошки с размозженными черепами и погибшие под колесами голуби с переломанными крыльями («Ах, если бы вы только знали, сэр, как трудно было их найти! Сборщики костей успевают собрать все самое лучшее!»). Между тем для того, чтобы коллекция выдержала испытание временем и прославила в веках имя своего создателя, Сайласу необходимо было что-то совершенно необычное, можно даже сказать – исключительное.
Размышляя об этом, Сайлас вспомнил историю одной хлебопекарни на Стрэнде, владелзец которой едва сводил концы с концами, выпекая из непросеянной муки твердые как булыжники караваи, годные лишь на то, чтобы подпирать ими двери в жаркую погоду. Булочнику уже грозила долговая тюрьма, когда он додумался вымачивать клубнику в сахарном сиропе и продавать в маленьких стеклянных банках. В короткое время захудалая пекарня стала широко известна, теперь о ней даже упоминалось в городских туристических брошюрках. Что-то в этом роде необходимо было и Сайласу – что-то уникальное и неповторимое, что сделает его коллекцию известной. Несколько раз ему даже казалось, будто он нашел это что-то, – нашел свою засахаренную клубничину, – однако, когда работа над образцом подходила к концу, Сайласа одолевали сомнения и он начинал хотеть чего-то другого. Врачи-анатомы и крупные коллекционеры, которыми он всегда восхищался – образованные люди вроде Джона Хантера2 и Эстли Купера3, – не имели недостатка в образцах для своих исследований. Бывая в пабах напротив Университетского колледжа4, Сайлас частенько прислушивался к разговорам студентов-медиков, обсуждавших утренние вскрытия, и испытывал жгучую зависть. Разумеется, его возможности были куда как скромнее, и все же он верил, что однажды Альби непременно – непременно! – принесет ему что-то замечательное. Тогда он сразу станет знаменит, а имя Сайласа Рида украсит собой мемориальную доску перед входом в музей, где будут выставлены его работы, а его талант и усилия наконец-то будут признаны всеми. Не раз он представлял себе, как Флик, возлюбленная подруга его детства, поднимается вместе с ним по крутым каменным ступеням и в восхищении замирает перед мраморной мемориальной доской, на которой высечено его имя. Не в силах сдержать восторга, она крепко обнимет его, а он скажет, что все это он делал только ради нее.
Но когда Сайлас открыл дверь, на пороге стоял вовсе не Альби. Это была всего лишь горничная, которая пришла за заказанным ее госпожой чучелом колибри для шляпки. Следом за горничной явился мальчишка в бархатном жилете, который бесконечно долго рассматривал прилавок и в конце концов купил жалкую брошку с крыльями бабочки, которую Сайлас, с трудом сдерживая презрение и разочарование, едва не швырнул ему в лицо. Потом пришел еще кто-то, и с каждым стуком в дверь его раздражение делалось все сильнее. Полученные гроши он складывал в кошелек из собачьей кожи, а в перерывах между покупателями водил пальцем по одному и тому же предложению в «Ланцете»5, пытаясь понять его суть: «…Ново… но-во-обра-зо-вани-е, раз-де-ля-ю-щее ладье… ладьевид… ладьевидные кости сто-пы…»… Звонок, стук в дверь, снова звонок, несколько часов, проведенных в темной подвальной мастерской да необходимость каждый вечер подниматься в спальню над лавкой – вот из чего состояла его жизнь.
Нет, это просто возмутительно, думал Сайлас, окидывая крошечную лавку мрачным взглядом. Торгуешь сущей ерундой, чтобы иметь возможность просто оплачивать аренду! Увы, вкусы покупателей оставляли желать много лучшего. Большинство клиентов были просто неспособны оценить подлинные сокровища: столетний череп льва, веер из китового легкого, чучело мартышки под стеклянным колпаком и многое другое. Почти все они, едва переступив порог, сразу бежали к массивному шкафу из красного дерева в глубине лавки, за стеклянными дверьми которого хранились бабочки, точнее – их багряные и золотые крылья, которые Сайлас додумался помещать между гладкими, тонкими стеклышками. Некоторые из них могли сгодиться в качестве кулонов, большинство же предназначались для того, чтобы держать их в качестве украшения на комоде, на каминной полке или на туалетном столике. Сам Сайлас считал крылья глупыми безделушками, которые каждый, у кого достанет воображения, мог бы сделать сам. Увы, те вещи, которые нравились ему самому, покупали разве что аптекари да художники.
Только когда часы пробили одиннадцать, он услышал несильный стук в дверь и тихое позвякивание колокольчика в подвальной мастерской (он нарочно провел звонок именно туда, потому что, увлекшись работой, мог и не услышать, как стучат в дверь). Сайлас бросился открывать. Разумеется, это мог быть очередной праздный зевака, у которого завелся лишний пенни, и даже если это был Альби, его появление вовсе не означало, что мальчишка отыскал что-то интересное. В последний раз он принес летучую мышь с переломанными крыльями, дохлую галку и бродячую собаку, годную только на рагу, – и все же сердце Сайласа непроизвольно забилось быстрее.
На сей раз предчувствие его не обмануло. Это действительно был мальчишка.
– А-а, Альби… – проговорил Сайлас, открывая входную дверь, в которую тотчас начал просачиваться желтоватый городской туман – печально знаменитый «гороховый суп» с Темзы. – Принес что-нибудь?
Десятилетний сорванец дерзко ухмыльнулся в ответ («Я знаю, что мне десять, сэр, потому что я родился в тот самый день, когда наша королева выходила замуж за принца Альберта»). Во рту у него оставался только один зуб, который торчал из верхней челюсти, словно виселица посреди площади.
– Принес, сэр. У меня есть для вас отличная зверушка! Такой у вас еще не было.
Сайлас бросил взгляд вдоль переулка, застроенного мрачными, ветхими домами, которые кренились в разные стороны, точно подвыпившие матросы. Переулок казался безлюдным, и он удовлетворенно кивнул.
– Ну, показывай, что там у тебя… – И Сайлас слегка ущипнул мальчишку за подбородок – пусть знает, кто здесь главный. – Задняя нога мегалозавра или, может быть, голова русалки?..
– Для русалок погода не та, сэр. Знаете, какая холоднющая вода в Риджентс-канале? А вот второе существо… Этот ваш мега… мегаза… В общем, он просил передать, что вы сможете забрать его рога, как только он их сбросит.
– Очень любезно с его стороны.
Альби громко высморкался в рукав.
– Но я все равно принес вам кое-что интересненькое. Это настоящие драгоценности, сэр, просто брилянты! И я не расстанусь с ними меньше чем за два шиллинга. Только предупреждаю, товарец не рыжий, как вы любите… – С этими словами мальчуган развязал веревку, стягивавшую горловину его мешка, и запустил руку внутрь. Сайлас с жадностью следил за его движениями. В воздухе распространился чуть сладковатый гнилостный запах, и он прикрыл нос ладонью – запаха мертвечины Сайлас не любил. В его лавке было чисто и прохладно, как в операционной или в аптеке, и почти не пахло ни угольным дымом, ни старым мехом, ни пылью от чучел, не говоря уже о смраде разлагающейся плоти. Сайлас терпеть не мог этот запах и сражался с ним не жалея сил. В кармане жилета он всегда носил миниатюрный флакончик с лавандовым маслом, которое, если капнуть им на верхнюю губу, позволяло не замечать вони, но сейчас ему не хотелось совершать лишние движения и отвлекать Альби, который и так был не способен сосредоточиться на предмете разговора дольше, чем прыгающая с места на место блоха.
Мальчишка подмигнул.
– Настоящее сокровище, сэр! – повторил он, крепко сжимая горловину мешка, словно там было что-то живое.
Сайлас попытался пренебрежительно усмехнуться, но вышло не слишком натурально. Он не любил, когда маленький оборванец пытался его заинтересовать. Глупые ужимки уличного бродяги возвращали Сайласа в собственное детство, когда ему приходилось таскать через весь двор к печам тяжелые глиняные капсулы для обжига керамики, попутно уворачиваясь от материнских тумаков, от которых болели руки и плечи. Порой Сайлас даже спрашивал себя, действительно ли ему удалось оставить ту давнюю жизнь в прошлом, и если да, то почему он позволяет этому однозубому беспризорнику водить себя за нос?
Но Сайлас ничего не сказал. Ему даже удалось изобразить зевок, однако краем глаза он продолжал посматривать на мешок в руках Альби. Сайлас даже не мигал – мальчишке все-таки удалось не на шутку его заинтриговать.
Альби снова ухмыльнулся и наконец раскрыл мешок. Заглянув внутрь, Сайлас увидел двух дохлых щенков.
То есть в первое мгновение ему показалось, будто перед ним два щенка, но когда он наклонился, чтобы взять их в руки, то заметил всего один загривок, одну шею и одну голову. Череп был еще не сросшийся и состоял словно бы из отдельных пластин.
Сайлас негромко ахнул, потом улыбнулся и провел кончиком пальца по голове щенка, нащупывая теменной шов. Он хотел убедиться, что это не трюк. Альби был вполне способен с помощью иголки и нитки сшить вместе двух собак в надежде выманить у него несколько лишних монет. Подняв странного щенка повыше, Сайлас поднес его к свету газовой лампы, согнул и разогнул суставы всех восьми ног, нащупал под шкурой мягкие кругляши позвонков.
– Вот это уже на что-то похоже! – проговорил он наконец. – Это совсем другое дело!
– Щенок стоит два шиллинга, сэр! – поспешно сказал Альби. – Дешевле не отдам.
Рассмеявшись, Сайлас вынул кошелек из собачьей кожи.
– Один шиллинг, и не больше! А еще можешь войти и посмотреть мою лавку, – добавил он, но Альби решительно затряс головой и слегка попятился. По лицу его скользнуло какое-то странное выражение, несколько похожее на страх, которое, впрочем, тут же исчезло, когда Сайлас сунул ему в руку монету. Мальчишка прочистил горло и презрительно харкнул на мостовую.
– Один шиллинг?! Вы что, хотите, чтобы я околел с голода?..
Но Сайлас уже закрыл дверь и не отозвался, даже когда мальчишка забарабанил по ней кулаками. Облокотившись на шкаф, он опустил взгляд, желая убедиться, что удивительные щенки никуда не пропали у него из рук. Они были на месте, и Сайлас прижал их к груди, как ребенок прижимает любимую игрушку, ласково поглаживая все восемь мохнатых лап. Похоже, щенки не прожили на этом свете и одной минуты, даже не сделали первого вдоха, но это не имело никакого значения.
Маленький оборванец
Только когда Сайлас закрыл дверь, Альби немного успокоился. Сунув монету в рот, он прикусил ее своим единственным зубом. Зачем он это сделал, мальчик не знал – просто он видел, что так часто делает его сестра. Платой мальчишка был доволен – получить два шиллинга он не очень-то и рассчитывал. Ведь как оно в жизни устроено?.. Если требуешь два шиллинга, то получишь шиллинг; что же будет, если попросить шиллинг?.. Пожав плечами, Альби выплюнул монету в ладонь и спрятал поглубже в карман. На эти деньги он купит порцию вареных свиных ушей себе на обед, а остальное отдаст сестре.
Но сначала ему нужно было сделать еще одно дело.
Кроме мешка, предназначенного для Мертвечины, у него был с собой мешок поменьше, сшитый из грубого холста. В нем лежали крошечные кукольные юбочки и кофточки, которые Альби шил несколько ночей подряд. Каждый раз, заходя в кукольную лавку, куда он сдавал готовую работу, мальчик старался быть очень внимательным, чтобы не перепутать мешки, и все равно каждый раз ему казалось, что он ошибся, и тогда у него замирало сердце от страха. Меньше всего ему хотелось видеть, каким будет выражение лица у старой миссис Солтер, когда вместо кукольных одежек она увидит в мешке кишащих личинками дохлых крыс.
Слегка подув на руки, чтобы хоть немного их согреть, Альби сорвался с места. Изо всех сил работая тонкими кривыми ногами, он стремительно пронесся по извилистым грязным улочкам и пересек заваленный кучами навоза Сохо, то и дело перепрыгивая через лужи мочи и стараясь не обращать внимания на оборванных, неряшливых проституток, которые из-под опущенных век следили за его бегом, как кот наблюдает за мухой. Выбежав на Риджент-стрит, мальчик не удержался и бросил взгляд на лавку, где продавались зубные протезы – четыре гинеи за комплект. Машинально коснувшись кончиком языка своего единственного резца, Альби пересек улицу прямо перед носом у запряженной в экипаж лошади. Напуганная лошадь едва не поднялась на дыбы. Альби испугался не меньше ее, но сумел обуздать свой страх, закричав кучеру:
– Смотри куда едешь, болван!..
И прежде чем кучер успел обругать его в ответ или огреть кнутом, Альби был уже на противоположной стороне улицы – на пороге кукольной лавки миссис Солтер.
Кукольный магазин миссис Солтер
Держа в руках миниатюрную юбочку, Айрис вела ногтем большого пальца вдоль швов, готовясь раздавить спрятавшуюся в ткани вошь или блоху. Заметив висящую нитку, она послюнила ее конец и аккуратно завязала.
Несмотря на то что был уже почти полдень, хозяйка заведения миссис Солтер еще спала, но Роз, сестра Айрис, уже сидела на своем стуле, склонившись над шитьем.
– Что ж, по крайней мере на этот раз ты не принес нам никаких насекомых, – сказала Айрис. – Но впредь не оставляй свободных ниток, милый. В городе полно швей, каждая из которых готова продать собственного ребенка, лишь бы получить такую работу, как у тебя.
– Но, мисс, моя сестра больна. У нее жар, и мне пришлось сидеть с ней всю ночь, а я уже несколько дней не ходил на каток. Это несправедливо!..
– Бедняжка! – Айрис обернулась через плечо, но ее сестра, казалось, с головой ушла в работу. – Ты прав, это, конечно, очень несправедливо, – добавила она, понизив голос, – только нашей миссис Солтер наплевать на какую-то там справедливость, ведь это не женщина, а сам дьявол в юбке. Ты когда-нибудь видел ее язык?
Альби покачал головой.
– Так вот, он у нее раздвоенный, как у змеи.
При этих ее словах мальчишка улыбнулся такой открытой, такой бесхитростной улыбкой, что Айрис захотелось крепко его обнять. Его спутанные светлые волосы, рот с единственным зубом и испачканное сажей лицо – все это не имело для нее значения. В каком-нибудь другом мире Альби вполне мог появиться на свет в их семье в Хэкни и быть ее братом.
Айрис вручила мальчугану свежий кусок ткани и, убедившись, что Роз по-прежнему не обращает на них внимания, сунула ему в руку шестипенсовик. Это были ее собственные деньги, которые она откладывала, чтобы купить кисти и бумагу, но…
– Вот, возьми. Купи своей сестре горячего бульона.
Альби нерешительно уставился на деньги.
– Бери-бери, это не шутка, – сказала Айрис.
– Огромное спасибо, мисс. – Глаза мальчика потемнели, и он стремительно выхватил монету из рук Айрис, словно боясь, что она передумает. В следующее мгновение он уже выскочил из магазина, едва не сбив с ног шарманщика-итальянца. Шарманщик замахнулся на него тростью, но Альби был уже далеко.
Айрис проводила его взглядом и только потом перевела дух. Она знала, что Альби – просто маленький оборванец, поэтому от него не следует ожидать соблюдения даже элементарных правил гигиены. И все же она никак не могла понять, почему от него всегда так сильно пахнет мертвечиной.
***
Кукольный магазин миссис Солтер на Риджент-стрит («Кукольный эмпорий», как значилось на вывеске) втиснулся аккурат между двумя конкурирующими между собой кондитерскими, поэтому в торговом зале, где сидели девушки, постоянно пахло жженым сахаром и горячей карамелью. Запах этот просачивался сквозь трещины в стенах и дымоходе и был буквально вездесущ. Иногда, когда он становился особенно сильным, Айрис снилось, что она ест конфеты, сливовое желе и крошечные кексы со взбитыми сливками или едет в Букингемский дворец на пряничных слонах, расписанных глазурью. Впрочем, гораздо чаще ей снилось, будто она тонет, захлебываясь в кипящей патоке.
Когда сестры Уиттл только поступили ученицами в магазин миссис Солтер (была ли хозяйка когда-нибудь замужем, так и осталось для них тайной), торговый зал буквально ошеломил Айрис. Она была уверена, что из-за их с Роз дефектов (у самой Айрис с младенчества была деформирована ключица, а лицо сестры изуродовали страшные рубцы – следы перенесенной оспы) хозяйка поместит их где-нибудь в подвальном складе, но ошиблась. Вместо этого обеих девушек усадили за позолоченное бюро в самом центре торгового зала, где покупатели могли наблюдать за их работой. Айрис получила коробку порошковых красок и несколько кистей из лисьего волоса, чтобы раскрашивать фарфоровые лица, руки и ноги кукол. Работа была кропотливой и утомительной, но в первые дни Айрис не замечала трудностей. Ее буквально зачаровали стоящие вдоль стен шкафы из драгоценного эбенового дерева, полки которых были буквально забиты фарфоровыми куклами в роскошных шелковых и атласных нарядах. Кроме того, в зале было светло и тепло, в позолоченных держателях горели белые восковые свечи, а в камине уютно потрескивал огонь.
Но сейчас, сидя рядом с сестрой за рабочим столом с фарфоровой куклой и подвылезшей кистью в руках, Айрис изо всех сил старалась подавить зевоту. Чудовищная усталость грузом повисала на плечах, заставляя ее сильно сутулиться: порой Айрис казалось, что она уставала бы гораздо меньше даже работай она на фабрике. Руки ее покраснели и потрескались от зимнего холода, но, если Айрис натирала их салом, кисть начинала скользить в пальцах, и тогда она рисковала испортить кукольные губы или румянец на фарфоровых щеках. Шкафы вдоль стен оказались вовсе не из эбенового дерева, а из обыкновенного дуба, выкрашенного дешевой черной краской. От жара горящих свечей золотистый лак на подсвечниках потрескался и облез, а на ковре на полу – там, где каждый день ходила миссис Солтер, – ворс вылез и сделался таким же редким, как волосы на голове хозяйки магазина. Сочащиеся из трещин в стенах запахи и копоть, духота и промозглая сырость зала, а также ряды кукол на полках придавали магазину сходство со склепом, и Айрис, которой каждый вздох давался с огромным трудом, все чаще казалось, будто она похоронена здесь заживо.
– Мертвый или живой?.. – шепотом спросила Айрис у своей сестры-близняшки, придвинув поближе дагерротип, на котором был изображен ребенок: невыразительное неподвижное личико в пене кружев, аккуратно сложенные на коленях ручки, тщательно наглаженное платьице.
– Тише ты!.. – прошипела в ответ Роз, потому что как раз в этот момент в зал вошла миссис Солтер – вошла и уселась на стул у двери, с треском раскрыв на коленях большую Библию.
Айрис поспешно опустила голову. Угадывать, мертвый или живой ребенок изображен на дагерротипе, по которому изготавливалась на заказ очередная кукла, было одним из немногих доступных сестрам развлечений, хотя в каждом подобном случае Айрис чувствовала себя немного виноватой. В самом деле, одно дело – расписывать куклу, с которой будет возиться живой и резвый ребенок, и совсем другое – изготовить игрушку, которая будет сидеть на надгробном камне в качестве посмертного подарка умершей девочке или мальчику. Между тем львиную часть своего дохода миссис Солтер получала именно делая портретные куклы мертвых детей, а поскольку нынешняя зима выдалась на редкость холодной, дети простужались и умирали чаще обычного, и обеим девушкам в кукольном магазине приходилось трудиться не покладая рук. Порой Айрис и Роз не вставали со своих мест по двадцать часов кряду вместо обычных двенадцати. «Вполне понятно и естественно, – объясняла им миссис Солтер своим «особым» голосом, предназначенным для общения с клиентами, – что люди хотят почтить память ушедшего от них малютки. В конце концов, даже у апостола Павла в «Послании к коринфянам» сказано: «мы ходим верою, а не видением… и желаем лучше выйти из тела и водвориться у Господа»6. Душа ребенка вознеслась на небеса, а кукла осталась как символ того плотяного сосуда, который она некогда населяла».
Догадаться, изображен ли на дагерротипе живой или мертвый ребенок, было не просто, но со временем Айрис определила для себя несколько признаков, по которым можно было довольно быстро решить эту задачу. Например, если малыш выглядел спящим и лежал в окружении бумажных кружев и цветов, он почти наверняка был мертв. Мертвого ребенка, запечатленного в сидячем положении, выдавала подпорка за спиной или даже удерживавший его человек, который часто был одет таким образом, чтобы сливаться с драпировками, служившими в качестве фона. Наконец, был еще один верный признак: живой ребенок не мог оставаться абсолютно неподвижным столько времени, сколько требовала экспозиция при дагерротипии, поэтому такой отпечаток неизбежно оказывался слегка смазанным в отдельных деталях, и только снимки мертвецов, неподвижно глядевших прямо перед собой, выглядели противоестественно четкими.
– Это живая девочка, – решила наконец Айрис. – И очень терпеливая. У нее только глаза немного расплылись, а все остальное вышло достаточно четко.
– Эй, прекратите болтать! – злобно прикрикнула на девушек миссис Солтер. – Работайте!
Резкий голос хозяйки заставил Айрис ниже наклонить голову. Старательно смешивая краски, чтобы сделать чуть темнее сомкнутые губы куклы, она пыталась не смотреть на миссис Солтер, боясь, что та разозлится еще больше и ущипнет ее за кожу на внутренней стороне локтя. Это было обычное наказание, которого сестры удостаивались достаточно часто, а пальцы у миссис Солтер были словно щипцы для колки сахара.
День за днем Айрис и Роз сидели, склонясь над своей работой, делая небольшой перерыв только на обед, состоявший из чашки крепкого говяжьего бульона и хлеба. Айрис красила фарфоровые лица, приклеивала куклам парички из настоящих волос, а иногда, если у ребенка на дагерротипе были кудряшки, завивала их с помощью железных щипцов, которые разогревала на решетке камина. Роз в основном шила. Иголка в ее руках мерно двигалась вверх и вниз, словно смычок в руках скрипача. Ее работа заключалась в том, чтобы отделывать грубые юбки и платья, которые изготавливали неквалифицированные портнихи, крошечными рюшами и кружевами, украшать корсажи речным жемчугом и стеклярусом и пришивать к одежде крошечные, как мышиные носы, пуговицы, обтянутые тонким бархатом.
Айрис и Роз были близняшками, однако сходства между ними было немного. С самого детства Роз слыла красавицей и была любимицей матери и отца. Зная это, она и вела себя соответственно. Деформированная ключица Айрис – врожденный дефект, из-за которого ее левое плечо казалось наклоненным вперед, – вызывало у сестры покровительственное чувство. Но Айрис это только раздражало. «Я не калека! Я нормальная!» – сердито восклицала она, когда Роз пыталась забрать у нее пакеты с продуктами, купленными в зеленной или рыбной лавке. Бывало, сестры даже ссорились, но их соперничество не превращалось в ненависть: они спорили, кто дальше прыгнет, кто аккуратнее напишет домашнее задание, иногда даже дрались за добавочную порцию картофельного пюре, но каждое столкновение непременно заканчивалось примирением, и перед сном обе часто сидели у камина, обнявшись и мечтая о маленьком магазинчике, который они надеялись когда-нибудь открыть.
Но потом все изменилось, и изменилось в худшую сторону. Когда сестрам исполнилось по шестнадцать лет, Роз заболела оспой, которая едва ее не убила. Жаль, что не убила, сказала Роз, когда, едва оправившись от болезни, увидела в зеркале молочно-белое бельмо на левом глазу и изрытую глубокими гнойными язвами кожу. Со временем язвы поджили, но после них на лице Роз остались глубокие, уродливые ямы, а кожа на ногах и плечах, которую она до крови расчесывала ногтями, сделалась багрово-красной и покрылась беловатыми шрамами. «Ну за что, за что мне такое наказание?! – в отчаянии восклицала Роз каждый раз, когда оказывалась перед зеркалом, а однажды добавила так тихо, что Айрис сначала подумала – ей это послышалось: – Боже, почему я, а не она?!..»
Сейчас сестрам было по двадцати одному году. У обеих были очень красивые густые медно-каштановые волосы, но Роз носила их распущенными, прикрывая свои изрытые оспинами щеки. Айрис, напротив, заплетала волосы в тугую косу до пояса длиной, так что ее мраморно-белая, удивительно гладкая кожа сразу бросалась в глаза. Теперь сестры больше не болтали друг с другом, не обменивались секретами. О собственной лавке они тоже не вспоминали. Иногда, проснувшись утром, Айрис замечала, что сестра глядит на ее лицо с таким непроницаемо-холодным выражением, что ей становилось не по себе.
