Элизабет Макнил
Мастерская кукол
***
Время шло к вечеру, и Айрис начала клевать носом. Ее веки словно налились свинцом, глаза закрывались сами собой, к тому же миссис Солтер как раз разговаривала с клиенткой, и ее монотонный голос действовал на Айрис усыпляюще.
– …Каждую куклу мы изготавливаем с особым тщанием и любовью, – льстиво ворковала хозяйка. – Мы используем самый лучший, самый тонкий фарфор с северных фабрик… Да-да, у нас почти семейное предприятие, мы – как одна семья… Очень скромные, очень тихие девочки, не то что эти нахальные торговки из Крэнборна… никакого понятия о чести и порядочности…
Чтобы не уснуть и не упасть со стула, Айрис отчаянно щипала себя за колени, и все-таки ей все больше казалось, что с ее стороны не будет таким уж большим преступлением, если она ненадолго вздремнет прямо за столом.
– Боже мой, Рози!.. – шепотом воскликнула она, когда сестра довольно сильно толкнула ее под ребра. – Ну у тебя и локти! Твердые, ну просто камень!
– Скажи спасибо, что я тебя разбудила. Если бы миссис Солтер заметила, что ты спишь за работой…
– Я просто не в силах удержаться, – пожаловалась Айрис. – Сегодня меня так и клонит в сон!
Роз не ответила, сосредоточенно ковыряя подсохшую болячку на руке.
– Скажи, что бы ты сделала, если бы мы смогли вырваться отсюда? Если бы нам не нужно было каждый день…
– Сбежать?.. – перебила сестра сердитым шепотом. – Ну и чем бы ты тогда занималась? Бросила бы меня, а сама стала шлюхой?
– Конечно, нет! – прошипела в ответ Айрис. – Я хотела бы стать художницей и рисовать настоящие вещи, а не эти бесконечные глаза, губы и щеки. Я бы… – Она непроизвольно сжала кулаки с такой силой, что ногти глубоко вонзились в ладонь. Боль заставила ее опомниться и подумать о тех страданиях, которые причиняют сестре эти слова. Айрис с трудом разжала пальцы.
С другой стороны, подумала она, это ведь не ее вина, что Роз заболела. И тем не менее сестра каждый день наказывает ее за это, наказывает своей нелюбовью.
– Просто мне иногда кажется, что я долго не выдержу. Мы здесь как в… в логове сатаны!
При этих словах миссис Солтер – хотя она и находилась на другом конце торгового зала – резко обернулась и нахмурилась. Роз вздрогнула и уколола палец иглой.
Входная дверь громко стукнула на сквозняке. Айрис всмотрелась в закопченые окна, за которыми бушевала непогода. По улице чередой катились блестящие от дождевой воды экипажи, и Айрис подумала о тех знатных леди, которые сидят внутри в уютном полумраке, словно гусеницы в коконе.
Потом она прикусила губу, добавила на палитру немного голубой краски и снова обмакнула кисть в банку с водой.
Щенок
– Ах ты, мерзкий щенок! – ласково сказал Сайлас, склоняясь над рабочим столом в подвале. – Поверь, мне жаль, что для тебя все кончилось так плохо, но ты сам виноват. Если бы ты не сожрал марципаны, которые приготовил для гостей шеф-повар, все могло бы обернуться иначе.
Отбросив со лба волосы, Сайлас сам рассмеялся своей выдумке, одновременно раскладывая на столешнице хирургические ножи разной формы и размера. Щенок – точнее, два сросшихся вместе щенка (теперь он видел это совершенно отчетливо) – был распластан перед ним брюхом вверх. Час был поздний, но Сайлас даже не думал об отдыхе. В самом деле, какой может быть сон, когда у него есть эта удивительная вещь!
Сначала он хотел поместить щенков в консервирующий раствор целиком, но потом решил изготовить два экспоната вместо одного. Из шкуры он сделает чучело, а кости соединит проволочками, чтобы получился скелет. И когда он откроет свой собственный музей из чистого мрамора (именно «когда», а не «если»; даже в мыслях Сайлас не позволял себе в этом сомневаться), он выставит чучело странного щенка прямо в фойе, в стеклянной витрине, окруженной стройными белоснежными колоннами.
Несмотря на ноябрьский холод, пот струился по его лбу, и Сайлас вытер его платком. Несколько раз разогнув и согнув пальцы, словно для того, чтобы придать им большую гибкость, он взял в руку самый большой нож и сделал первый неглубокий надрез в паху левого щенка. Кожа легко разошлась под острым лезвием, и Сайлас, взявшись за край, осторожно потянул, стараясь действовать без рывков и не прилагать слишком большое усилие. На лбу у него выступило еще несколько крупных капель пота, которые скатились вниз, запутавшись в бровях. Сайлас перевел дух, негромко присвистнул сквозь зубы и снова взялся за скальпель. Он действовал очень осторожно, стараясь не рассечь мышцы и не повредить располагающиеся под ними внутренние органы: кишечник, желудок и легкие, укрытые тонкой пурпурной пленкой. На секунду он отвлекся, чтобы снова вытереть лоб, потом передвинул щенка на дюйм в сторону, чтобы на него падал свет. По мере того как разрез на животе удлинялся, снимать шкуру становилось все легче и легче. Вооружившись ножом с длинным и узким лезвием, Сайлас аккуратно подрезал ее на всех восьми лапах, стараясь дотянуться до самых подушечек. Точно так же он поступил с головой, остановившись только у самого носа – широкого, ромбовидного, с четырьмя ноздрями. Тени, которые отбрасывали его собственные руки, усложняли работу, и Сайлас, вооружившись самым маленьким из ножей, стал действовать еще медленнее и аккуратнее. Снаружи уже сгустились ранние ноябрьские сумерки, когда ему удалось, наконец, снять всю шкуру целиком.
– Ох уж эти гости!.. Можно подумать, им было мало свежих фруктов из теплицы да взбитых сливок, подавай им еще и марципаны! – пробормотал Сайлас, снова возвращаясь к своей фантазии. – И никто, никто не пожалел маленького милого щенка, который просто созорничал, – добавил он, представив себе, какое замечательное чучело может у него получиться. Ах, если бы только Гидеон мог видеть его сейчас, подумал Сайлас. Он был бы просто поражен тем мастерством, какого ему удалось добиться за прошедшие пятнадцать лет!.. Да что там, он бы просто лопнул от зависти!
Думать о том, насколько он превзошел этого шута горохового, было приятно, но Сайлас постарался отогнать от себя все мысли о Гидеоне. Наступал самый ответственный момент, однако эта часть работы нравилась ему больше всего. Перед ним лежал весьма многообещающий труп, и он должен был, так сказать, раскрыть его потенциал. Правда, не раз случалось и так, что ожидания Сайласа не оправдывались, но сейчас он был уверен, что ничего подобного не произойдет, – и упивался своей властью. Восторг, который он испытывал перед тем, как сделать первый надрез, до сих пор был таким же сильным, как и много лет назад, когда Сайлас нашел свой первый череп. «Идем со мной», – сказал он в тот день Флик, когда они после работы вместе вышли за ворота гончарной мастерской. И она не сказала «нет», вот только в конце концов Сайлас почему-то оказался за городом один.
Именно тогда, блуждая среди полей и перелесков, он наткнулся на разложившийся труп лисы. Зрелище было настолько отвратительное, что его едва не вырвало, но Сайлас только зажал ладонью рот и смотрел, смотрел до тех пор, пока не заметил, что уцелевшие обрывки лисьего меха были того же удивительного красно-золотого оттенка, что и волосы Флик. Это открытие заставило его позабыть об отвращении и о тяжелом трупном запахе. Словно зачарованный, Сайлас присел на корточки рядом с мертвым животным, пораженный совершенством и изяществом лисьего скелета. Изгиб позвоночника казался ему безупречным, каждая тонкая косточка выглядела как фрагмент изысканнейшей головоломки. Когда-то это существо было живым, подумал Сайлас, оно бегало, дышало и питалось, а теперь застряло на половине пути между красотой и кошмаром.
В задумчивости он коснулся кончиками пальцев белеющей лобной кости лисы, потом прижал руку к собственному лбу.
После этого Сайлас каждый день наведывался к трупу, следя за неторопливой, тщательной работой муравьев, червей и личинок, которые уничтожали шкуру и внутренности, пока среди травы не забелели голые кости. Это был медленный процесс; наблюдать за ним было все равно что смотреть, как распускается цветочный бутон, но терпения Сайласу было не занимать. Крое того, во время каждого визита к трупу он подмечал что-то новое: правильный геометрический рисунок реберной решетки, удивительную хрупкость бедренных костей, тонкие и извилистые, как драгоценное кружево, черепные швы. Не удержавшись, он щелкнул по кости ногтем, череп отозвался приглушенным звоном.
Когда последние ошметки мяса исчезли и череп как следует высох на солнце, Сайлас завернул его в тряпку, отнес домой и спрятал.
В то лето Сайлас много раз пускался в путешествия по окрестностям, где он надеялся найти новые экземпляры для своей коллекции. Он обливался потом от жары, кожу слоями покрывала дорожная пыль, но его усилия были вознаграждены. Вскоре у него было уже пятнадцать черепов. Он налаживал силки и даже сделал себе лук и стрелы, чтобы охотиться на обитателей лесов, полей и речных побережий. Старых, медлительных кроликов он ловил просто руками и душил, сжимая им пальцами горло. Это было просто. Сайлас бесшумно подкрадывался к ним, когда они паслись на травянистых откосах, а потом бросался вперед и хватал за шею. Первую минуту или две зверьки трепыхались у него в руках, били в воздухе лапами, и Сайлас сам невольно задерживал дыхание от восторга. И даже когда борьба прекращалась и кролик безвольно обвисал у него в руках, он на всякий случай продолжал еще некоторое время стискивать податливое серое горло зверька.
С черепами Сайлас обходился предельно аккуратно и бережно. Сначала он думал, что ему хватит пяти, десяти, максимум – дюжины черепов, но остановиться не мог. Каждый новый экземпляр приносил ему еще большее наслаждение, чем предыдущий, и Сайлас продолжал рыскать по полям и лесам в поисках добычи. Его коллекция росла, но, разумеется, тогда ему так и не удалось найти ничего подобного тому сокровищу, что лежало перед ним сейчас. Мохнатое существо, восемь ног которого придавали ему сходство с пауком, превосходило своей красотой и совершенством все, что он только мог вообразить в детстве, и Сайласу казалось, что ничего лучшего ему уже не сыскать.
Ну вот, на сегодня, пожалуй, достаточно, решил Сайлас, с наслаждением потягиваясь. Все, что мог, он уже сделал, к тому же чрезмерное утомление могло привести к ошибке и к порче великолепного экземпляра. Было, наверное, уже часов шесть или больше. Пора было отдохнуть. Зевая, Сайлас опустил освежеванный труп в жестяное ведро. Его предстояло долго варить на медленном огне, чтобы мясо отстало от костей, из которых он с помощью пассатижей, клея и тонкой как волосок проволоки соберет великолепный скелет.
Выбравшись из подвальной мастерской, Сайлас почти сразу поднялся в спальню в верхнем этаже. Он уже надевал ночную рубашку и колпак, когда его взгляд упал на полку рядом с кроватью, на которой выстроились в ряд больше десятка мышиных чучел. Каждая мышь была одета в крошечный костюмчик.
Сайлас взял в руки самую маленькую мышь с бурой шерсткой, погладил кончиком пальца ее шерстяную юбочку, шаль, которую сам связал из самой тонкой шерсти, крошечную фарфоровую тарелку, которую мышь держала в лапах. Наконец он поставил чучело обратно на полку и задул свечу.
Он уже начал засыпать, когда в дверь громко постучали. Сайлас накрыл голову подушкой.
Стук превратился в глухой грохот, похожий на раскаты далекого грома.
– Са-а-ай-ла-а-а-с!
Сайлас вздохнул. Что за люди пошли, никакого у них нет терпения! Слава богу, у него нет соседей, которых мог бы побеспокоить этот стук. Интересно, кого это принесло? Да что же они так колотят?! Или они не в состоянии прочитать надпись «Закрыто» на табличке, которую Сайлас повесил на дверь лавки?
– Ouvre la porte!7
Застонав, Сайлас сел на кровати, надел сюртук, натянул штаны, заново разжег лампу и начал медленно спускаться по узкой лестнице.
– Je veux ma colombe!8
– А-а, это вы, мистер Фрост, – произнес Сайлас, открывая дверь, за которой стоял высокий и гибкий молодой мужчина в забрызганной краской одежде. Капельки засохшей краски виднелись даже в его растрепанных вьющихся волосах, похожих на какой-то дикарский меховой убор. Названный мистер Фрост обладал недюжинным живописным талантом, а также был наделен соразмерными этому таланту самоуверенностью и непоколебимым сознанием своей правоты, и Сайлас нередко разрывался между презрением к молодому человеку и желанием ему угодить.
Увидев Сайласа, Фрост широко улыбнулся.
– Я так и знал, что ты дома. Я пришел за моей голубкой, если, конечно, от моих воплей она не спрыгнула со своего насеста и не вылетела в окно. Ну, где ты ее прячешь?.. – И, не дожидаясь ответа, художник махнул рукой какому-то человеку, который только что появился из-за угла у поворота в переулок.
– Эй, иди скорей сюда! Опять ты опоздал!
Ночь уже почти вступила в свои права, а в переулке не было ни одного фонаря, поэтому Сайлас не сразу разглядел второго мужчину, который осторожно продвигался вперед, лавируя между кучами мусора, нечистот и золы на мостовой. Наконец он подошел достаточно близко, и на его лицо упал свет от лампы, которую Сайлас держал в руке. Чрезвычайная худоба делала его похожим на вконец заезженного пони. Это был приятель Фроста, тоже художник, а звали его Джон Милле.
– Господи, Луис, что ты сделал со своей одеждой?! – воскликнул Милле. – Я бы и свою собаку не одел в такое рванье!
– Я тоже рад тебя видеть, Джонни! – ухмыльнулся Фрост. В следующую секунду он уже шагнул в лавку, даже не вытерев башмаков о лежащий на пороге железный скребок.
– Хорошо, что у вас еще открыто, – сказал Милле, и Сайлас не стал возражать, хотя у него было закрыто.
– Сайлас закончил мою голубку, – сообщил Фрост. – Вот сейчас и поглядим, как он справился с работой. Р-р-р!.. – зарычал он и, схватив с полки львиный череп, притворился, будто хочет швырнуть им в приятеля. Тот машинально пригнулся, а Сайлас замер в испуге. Он хотел попросить художника положить череп на место, но почему-то оробел и не смог произнести ни звука. Повернувшись, Сайлас снял со шкафа чучело птицы.
– Господи боже мой! – воскликнул Фрост, когда Сайлас вынес ему чучело голубки. – Это превосходно, просто превосходно! Как раз что-то в этом роде я имел в виду. – Схватив птицу, он погладил ее пальцем по головке. – Ах, если бы только мои натурщицы умели сидеть так смирно, как она! Отличная работа, друг мой! – С этими словами он протянул Сайласу золотую гинею. Сумма была вдвое больше той, о которой они условились, но художник отказался от сдачи, сказав, что хорошая работа заслуживает хорошего вознаграждения. Сайлас все еще пытался протестовать, но Фрост только отмахнулся. Затолкав голубку в небольшой ранец из толстой свиной кожи, он подтолкнул приятеля к выходу. Через минуту оба уже вприпрыжку мчались к выходу из переулка, а Сайлас смотрел им вслед. На бегу Луис положил руку на плечо Милле, и на каждом третьем шаге приятели совершали потешный прыжок, похожий на фигуру какого-то танца. В свете лампы, которую Сайлас машинально поднял повыше, чтобы осветить им путь, то и дело мелькали белые лодыжки и белые запястья Фроста, которые неожиданно напомнили Сайласу Флик. Наконец приятели пропали из вида, затерялись в темноте, и Сайлас, обернувшись, окинул взглядом свою тесную лавчонку, ее низкий потолок и обшарпанные шкафы, которые он собственноручно покрасил, пытаясь придать им более респектабельный вид. Уголки его губ недовольно опустились, но он проговорил только:
– Ну вот, глупая маленькая птица, больше ты не будешь нападать на торговок салатом. Твоему новому хозяину это не понравится. – И, продолжая укоризненно качать головой, он закрыл дверь.
Юная художница
Несмотря на то что весь день ее клонило в сон, уснуть Айрис никак не удавалось. От запаха жженого сахара болела голова, а конский волос, которым был набит матрац, колол тело даже сквозь простыню. Она ворочалась с боку на бок, укладываясь то так, то эдак, высовывала из-под одеяла то ногу, то руку, чтобы дать им немного остыть в прохладном воздухе чердачной комнаты, но все было тщетно. Какое-то время Айрис лежала неподвижно, пытаясь внушить себе полное спокойствие и дышать мерно и глубоко, попадая в такт дыханию сестры, но мысли ее продолжали скакать с одного предмета на другой, не давая забыться сном ни на минуту. Ей хотелось рисовать. Рисовать! Стоило ей закрыть глаза, как ей начинали мерещиться изящные оловянные тюбики с виндзорскими9 акварельными красками, устричные раковины, в которых она смешивала цвета, и набор дорогущих собольих кистей, которые Айрис в конце концов купила после шести месяцев жесточайшей экономии.
Какое-то время спустя она приподнялась на локте и слегка толкнула сестру в плечо.
– Я никогда не видела попугаев… – сонно пробормотала та, переворачиваясь на другой бок, и Айрис поняла, что Роз будет крепко спать до тех пор, пока колокола на Святом Георгии не пробьют пять. За стеной она слышала далекий лязг и пыхтение паровозов на железной дороге, сквозь который пробивался тоненький, с присвистом, храп миссис Солтер. Насчет нее Айрис не беспокоилась: после ежевечерней порции лауданума10 хозяйка спала как мертвая.
Не в силах больше терпеть, Айрис выбралась из-под одеяла. Дощатый пол чуть слышно заскрипел под ногами, но дверная защелка, которую девушка регулярно смазывала салом, открылась совершенно беззвучно. Отчего-то Айрис вдруг захотелось рассмеяться, но она успела вовремя зажать рот ладонью и не издала ни звука.
Когда она уже кралась на цыпочках по коридору, ее ног коснулся холодный сквозняк, колыхнувший подол ночной рубашки. Дверь комнаты миссис Солтер была открыта настежь, и свет ночника желтушным пятном ложился на пол. В воздухе сильно и остро пахло желудочным соком, и Айрис в очередной раз подумала, что несмотря на лекарства, которые миссис Солтер ежедневно принимала в огромных количествах (пилюли «Друг матери» от гастрита, «Безвредные пластыри доктора Монро с мышьяком» от прыщей и другие), болезнь хозяйки, похоже, только усиливается. Айрис до смерти надоело каждое утро стирать запятнанный рвотой коврик (для этого ей приходилось пользоваться крепким уксусным раствором, разъедавшим кожу на руках), но еще хуже были щипки и затрещины, которые миссис Солтер с особенной щедростью раздавала в дни, когда ее одолевали бредовые видения. Не особенно боясь, что ее услышат, она кричала, что пригрела в своем доме двух шлюх и что Айрис вот-вот согрешит со страшным джентльменом с зеленой кожей и кабаньими клыками. В такие дни единственным спасением для сестер было пореже попадаться хозяйке на глаза.
Ах, если бы только однажды аптекарь перепутал лекарство миссис Солтер с крысиным ядом, думала Айрис, спускаясь в подвал по старой скрипучей лестнице.
***
Подвал состоял из одной сравнительно небольшой, сырой и темной комнаты, служившей складом для хранения материалов, из которых изготавливались куклы. В воздухе здесь стоял такой сильный запах плесени и гниющей мешковины, что он перебивал даже вонь жженого сахара. В наваленных вдоль стен мешках хранились волосы с голов южногерманских крестьянок11, а в корзинах лежали еще не раскрашенные фарфоровые ноги, руки и лысые головы, странно похожие на диковинные недозрелые плоды. В одной из корзин под фарфоровыми головами хранились главные сокровища Айрис – ее краски, кисти и несколько листов драгоценной бумаги, как еще не использованных, так и с начатыми, но незаконченными рисунками. Все это она перенесла на небольшое бюро, а сама села на шаткий стул.
Айрис хватило одного взгляда, чтобы убедиться: вчера она действительно ошиблась, выбирая масштаб рисунка. Ей хотелось написать большой портрет, но лицо, которое она изобразила, занимало меньше трети листа. Поначалу увиденное привело Айрис в отчаяние – ей казалось, что она не умеет и никогда не будет уметь рисовать как следует. Некоторое время спустя она, однако, успокоилась и, присмотревшись к рисунку внимательнее, обнаружила, что краски на нем яркие, а мазки уверенные и твердые. Ах, если бы только ее голова не торчала в верхней части листа, где она выглядела так нелепо! Отрезать нижнюю, пустую часть ей не хотелось – бумага и так была не слишком большой. Интересно, чем можно заполнить пустое пространство, чтобы спасти рисунок? А что, если…
Повинуясь внезапному порыву, Айрис встала и сняла через голову ночную рубашку – из самой простой фланели, с желтыми пятнами пота под мышками. Пламя свечи осветило гладкую, бледную, как рыбье брюхо, кожу. На секунду девушка попыталась представить, с каким отвращением отнеслись бы к тому, что она собиралась сделать, родители, вечно твердившие о целомудрии и нравственности. К счастью, родители никоим образом не могли застать Айрис здесь, в этом подвале, так что с их мнением можно было не считаться. Другое дело – Роз или, еще хуже, миссис Солтер. Что, если хозяйка зачем-то спустится в подвал? Да она способна вообразить себе невесть что, особенно под действием опийной настойки, которая только усилит ее ужас и отвращение. Полбеды, если миссис Солтер ограничится тем, что обзовет ее шлюхой, проституткой или продажной девкой. Будет куда хуже, если хозяйка решит ее уволить – тогда Айрис потеряет не только крышу над головой, но и двадцать фунтов годового дохода. Что ей тогда делать? Возвращаться к родителям?..
Айрис, однако, постаралась как можно скорее выбросить эти мысли из головы. Поудобнее устроившись на стуле, клеенчатое сиденье которого неприятно холодило ей ягодицы, Айрис достала краски и выдавила понемногу пигмента в расставленные по столешнице половинки устричных раковин. Намочив кисть, она стала смешивать краски, чтобы получить телесный цвет. Когда все было готово, Айрис снова взглянула на себя в зеркало, но на этот раз взгляд девушки опустился ниже, остановившись на небольших грудях с твердыми, острыми сосками. Прикусив губу, она рассматривала их довольно долго. Да, в ее внешности был серьезный дефект – проклятая ключица, которая заставляла ее горбиться… Неужели она – уродка, или в ней все же есть хотя бы капелька подлинной красоты?
Было время, когда Айрис буквально ненавидела свою ключицу, которая неправильно срослась после травмы, полученной при рождении. В жизни она ей не мешала – из-за нее Айрис лишь немного сутулилась, но дети на улице частенько дразнили ее «горбуньей», ловко пародируя ее манеру ходить, слегка наклонившись вперед. Роз пыталась защитить сестру («А ну, отстаньте от нее, сопляки!»), но, по правде говоря, не слишком старалась, боясь в свою очередь стать объектом злых шуток ребятни («Рыжие ведьмы! Близнецы-великанши!» – частенько кричали им вслед мальчишки, если они появлялись на улице вместе.). Лишь со временем, особенно в последние год или два, Айрис научилась воспринимать этот дефект (право же, не такой и отвратительный!) как часть своей индивидуальности. Пожалуй, теперь она не стала бы избавляться от него, даже если бы могла. Ее изогнутая ключица отнюдь не пугала уличных торговцев-лоточников и не мешала им весело свистеть ей вслед. Порой, когда она проходила слишком близко, самые дерзкие даже хватали ее за талию. «Не хочешь повеселиться, красотка?» – спрашивали одни. «Я уверен, ты не прочь познакомиться со мной и с моей дубинкой поближе!» – говорили другие. В этих случаях Айрис делала решительное лицо («Что это вы такая хмурая, мисс? Хотите, я вас развеселю?») и шагала дальше, стараясь не обращать внимания на их вопли и свист. Если же с ней была Роз, Айрис спешила взять сестру под руку (та обычно опускала взгляд, хотя как раз ее-то мало кто замечал) и шепнуть ей на ухо, как она ненавидит этих грубых уличных приставал.
При этом Айрис знала, что уже очень скоро ей придется быть любезной с кем-то из молодых людей, которые, тиская в руках шляпу, время от времени возникали на пороге кукольного магазина. Замужество, как она хорошо понимала, было выходом, вот только выходом куда?.. Затягивать с этим, во всяком случае, не стоило: ей уже исполнился двадцать один год; еще немного – и ее красота поблекнет и начнет увядать. И если она промедлит, то превратится в тридцатилетнюю старую деву, обреченную до конца жизни гнуть спину над раскрашиванием фарфоровых кукольных голов. Мать, кстати, уже писала ей о некоем молодом привратнике из гостиницы, который хотел с ней познакомиться. Он даже несколько раз заходил в лавку, но Айрис пока удавалось избегать встреч с ним. Соответственно, она даже не знала, плох он или хорош – ей не хотелось за него замуж просто потому, что его выбрали родители.
А еще Айрис не представляла, как она сможет оставить Роз. Она-то никогда не найдет себе мужа – это было очевидно. Единственное, что могла сделать для нее Айрис, это выйти замуж за кого-то сравнительно обеспеченного, чтобы иметь возможность помогать сестре на протяжении всей ее жизни. О том, чтобы бросить Роз на произвол судьбы, не могло быть и речи – Айрис знала, что просто не в силах этого сделать. В конце концов, они были близняшками, а значит, связь между ними была крепче и сложнее, чем между обычными сестрами.
Болезнь Роз, казалось, и укрепила, и в то же время разрушила эту связь. Когда сестры были маленькими, Айрис имела обыкновение рисовать кусочком угля на любом обрывке бумаги, какой только попадал ей в руки, – на полях газет, на обертке от масла, на обрывках старых обоев. В те времена Роз искренне восхищалась той легкостью, с какой сестра могла изобразить почти любой предмет: стул, дерево, котенка. «Нарисуй эти ножницы!» – говорила она, и на бумаге появлялись ножницы. «Нарисуй слона», – просила Роз, но ничего хорошего у Айрис не выходило – она могла изобразить только то, что видела перед собой. Так было, но теперь Роз только отворачивалась, когда сестра пыталась развлечь ее своими набросками.
И снова Айрис пришлось сделать над собой усилие, чтобы отогнать посторонние мысли и смешать правильный тон для нижней стороны грудей, где тени были особенно густыми. Вот кисть заскользила по предварительно смоченной бумаге, и Айрис невольно засмотрелась, как растекается во все стороны прозрачная, как воздух, акварель. Пока все получалось как надо, и она чувствовала себя довольной. Глядя на плоды своих трудов, Айрис исполнялась уверенности, что ее тело принадлежит ей одной и никакая миссис Солтер не имеет права использовать его, чтобы отскребать от грязи полы и стирать вонючие коврики. С другой стороны… с другой стороны, именно это тело каждый день напоминало Роз о том, какой бы она могла быть, не случись с ней это несчастье, но тут уж Айрис ничего не могла поделать. И все же, думая о том, что сестра, быть может, завидует ей, она ощутила какую-то странную дрожь. Чем она была вызвана, Айрис не могла бы сказать. Быть может, ей было неловко перед сестрой за то, что болезнь ее пощадила, быть может, она, напротив, была рада, что на ее коже нет тех страшных ям и рубцов, которые навеки изуродовали Роз. Не исключено было, впрочем, что она просто замерзла в холодном подвале.
Высоко подняв кисть, Айрис долго всматривалась в собственный портрет. Сравнивая его с оригиналом (лицо нужно было слегка подправить, но она займется этим позже), она задержалась на груди и талии. Айрис казалось невозможным представить, что их когда-нибудь коснется грубая мужская рука. Чужой человек обнимет ее за талию, потом его ладонь поднимется выше и сожмет… Нет, невозможно! Айрис поморщилась, словно наяву почувствовав это прикосновение, и поспешила вернуться к рисунку.
Она никогда не расспрашивала сестру об одном происшествии, невольной свидетельницей которого она однажды стала. Еще до болезни у Роз был поклонник – Чарльз, или просто «тот джентльмен», как они называли его между собой. Какое-то время сестра говорила с Айрис только о нем, с гордостью показывая сделанные им подарки – настоящие шоколадные конфеты, стеклянные бусы, клетку с желтой канарейкой (однажды Роз забыла закрыть дверцу, канарейка залетела в дымоход и умерла). Им тогда было по пятнадцати, но они уже тогда понимали: «джентльмен» может спасти Роз от тяжелых жерновов жизни, если женится на ней и сделает хозяйкой в своем небольшом городском коттедже в Мэрилебоне на окраине Лондона. С Айрис Чарльз тоже подружился и даже обещал, что одолжит ей денег на магазин, как только он и Роз… Он не договорил, не произнес вслух слово «поженятся», но Айрис было довольно и того, что он уже сказал. Их с Роз лавка, которую они решили назвать «Флора», превращалась из фантазии в реальность… ну, почти в реальность, и Айрис поспешила взглянуть на сестру, чтобы убедиться: Роз не возражает против подобного проявления внимания – против того, чтобы Чарльз включил и ее в их планы на будущее.
Каждое воскресенье, когда отец и мать отправлялись куда-нибудь по делам, Чарльз приезжал к ним домой. В такие дни Роз просила сестру оставаться в комнате наверху, но однажды Айрис, обидевшись на подобное недоверие и нежелание сестры посвящать ее в свои тайны, потихоньку спустилась вниз и прильнула к закрытой двери. В замочную скважину ей было хорошо видно, как Чарльз, расположившись на старом деревянном стуле, который сделал еще их дед-столяр, привлек к себе Роз. Одной рукой он задрал ей юбки, а другой – расстегнул пуговицы штанов. Не успела Айрис перевести дух, как Роз уже сидела у него на коленях и ритмично подскакивала, словно ехала верхом на лошади. В первую секунду Айрис пришла в ужас, но, словно завороженная ритмом «скачки», странными гримасами на лицах ее участников и скрюченными пальцами Чарльза, которые словно когти впивались в молочно-белые ляжки сестры, не могла ни оторваться от замочной скважины, ни просто закрыть глаза. На мгновение ей даже захотелось, чтобы это она сидела с задранными юбками на коленях у «джентльмена», а сестра подсматривала за ними в замочную скважину.
Но больше всего поразило Айрис, как обыденно и просто выглядело то, чему она стала свидетельницей. Можно было подумать – в комнате не происходило ничего особенного, хотя она отлично знала, в чем дело. Грех!.. Именно от него их с Роз неустанно предостерегали родители и священники с церковной кафедры.
Даже сейчас Айрис не могла сказать, откуда Чарльз узнал о болезни сестры. Но, как бы там ни было, уже на второй день после того, как лицо Роз покрылось гнойниками и язвами, он явился к ним в дом и прямо на пороге вручил Айрис письмо для сестры.
«Роз будет очень рада узнать, что вы заходили. У нее небольшая простуда, но она скоро поправится», – солгала Айрис, но Чарльз не стал задерживаться и сразу ушел, сказав от силы одно-два слова. Письмо оказалось отнюдь не пылким любовным посланием и даже не пожеланием скорейшего выздоровления. Чарльз писал, что порывает с Роз. Прочтя письмо, сестра выгнала Айрис из комнаты, а сама схватила дедушкино кресло и с такой силой швырнула о стену, что оно разлетелось на тысячу кусков. С тех пор Айрис больше не слышала ни ее веселого, заразительного смеха, ни сделанных шепотом признаний.
