Натали не могла уснуть. Она лежала в темноте, глядя, как падает снег, слыша, как дыхание Эндрю делается глубже и медленнее, по мере того как он погружается в сон. У нее сна не было ни в одном глазу, тело беспокойно подрагивало, в голове пульсировала кровь. Она могла бы включить свет. Эндрю не станет возражать, просто перевернется на другой бок и тут же опять заснет, а если даже не заснет, все равно не рассердится. Крепче прижмется к ней и будет держать в объятиях, пока она будет читать, она это точно знала. Только читать ей не хотелось и еще меньше хотелось, чтобы ее обнимали. В глубине ее существа бурлил гнев.
Ярость, вызванная двуличием Джен, за последние несколько часов не ослабла ни на йоту. Без предупреждения собирать их всех вместе было жестоко по отношению к ней, к Эндрю и даже к Лайле. Хуже всего, что она не имела возможности выразить эти чувства громко, в той резкой форме, в какой ей хотелось. Потому что в этом случае Эндрю не был бы на ее стороне. Он понимал ее чувства, но принимал бы в расчет и другую сторону. Он бы простил. Эндрю всегда простит Джен. Считалось, что на Джен нельзя сердиться. Прошло столько лет, столько воды утекло, а по-прежнему считается, что ей нельзя злиться на Джен.
Нат чувствовала себя злой, взвинченной и очень голодной. Они не ели ничего после бутербродов из фастфуда, которые купили для перелета, и свои она съела в зале ожидания, не могла даже дождаться, пока они сядут в самолет. Она медленно села в постели, стараясь не разбудить Эндрю. Тихонько, одну, потом другую, перекинула ноги через край кровати и поставила ступни на приятно теплый деревянный пол. Выпрямилась, осторожно изогнулась из стороны в сторону, разгружая мышцы и суставы спины. Спина, как всегда, у нее ныла после путешествия. Наконец она поднялась на ноги, вытащила из чемодана хлопчатую спортивную фуфайку Эндрю (она не позволила ему распаковаться – в этом не было нужды, поскольку на следующее утро они непременно уедут) и крадучись вышла в коридор. Двери в спальни Джен и Лайлы были закрыты, свет потушен. Она прошлепала к краю лестницы и стала вглядываться вниз: откуда-то исходило теплое свечение. По-видимому, еще горел камин. Держась рукой за стену для устойчивости, она на цыпочках спустилась по лестнице, ощущая под ногами холодный камень.
Огонь горел в камине в гостиной, но свет был потушен. Слава богу, в кухне никого не было, поэтому она совершила набег на холодильник и взяла себе клинышек сыра бри, а в шкафу нашла несколько крекеров. В доме было абсолютно тихо, если не считать треска догорающих поленьев в соседней комнате. Она торопливо ела, стоя в темноте, у кухонной стойки. Нат съела второй крекер, третий, четвертый. Глубоко вдохнула, выдохнула.
Она почувствовала себя успокоенной. У нее была эмоциональная связь с едой, так говорила ей мать. Это длилось многие годы, с тех самых пор, как она столько времени провела в больнице. Когда она оттуда вышла, она ела. Оправдываясь, Нат говорила, что это лучше, чем пить или быть зависимой от болеутоляющих. Мать всегда улыбалась на это и говорила: «Конечно, лучше, дорогая», затем возвращалась к своему зеленому салату. У матери был восьмой размер[5], и она любила поговорить о том, что до сих пор влезает в костюм, который надевала, отправляясь в свадебное путешествие.
Сосущее ощущение в животе утихло; она почти чувствовала, как у нее в крови поднимается сахар, уходит напряжение из шеи и плеч. Нат положила на тарелку еще несколько крекеров и забрала свою добычу в гостиную, все еще тускло освещенную несколькими горячими угольями в камине. Села в одно из потертых кожаных кресел, поставила тарелку на колени и продолжила есть.
В то лето, что они провели здесь, в этом доме, они готовили на огне. Тогда здесь не было кухонной плиты, только небольшая газовая плитка, которую они купили в супермаркете «Леклерк», так что они готовили или на улице на решетке, или в доме на плитке. Они поджаривали хлеб и пекли картошку, готовили рыбу в фольге. Вот в этой комнате они жили. И даже спали здесь иногда, когда шел дождь. Наверх не ходили, потому что крыша текла. Натали и Лайла всегда должны были быть ближе всех к огню, потому что всегда больше всех мерзли. Эндрю имел обыкновение лежать у Лайлы за спиной, обняв ее сзади. Джен и Конор сворачивались клубочками в углу под окном; Дэн любил лежать у противоположной стены. Он параноидально боялся, что искры из камина подожгут его спальный мешок.
От этих воспоминаний у нее образовался комок в горле. Она вспомнила, как просыпалась в бледном свете зари, открывала глаза, и первое, что видела поутру, было лицо Лайлы, длинные ресницы, светлые волосы, рассыпающиеся по плечам. А если Натали чуть поднималась, опираясь на локоть, то видела Эндрю, наполовину спрятавшего лицо в шею Лайлы. Иногда оказывалось, что он тоже не спит, и тогда он смотрел на нее снизу вверх и улыбался, беззвучно произнося одними губами: «Доброе утро».
Горечь и сладость. Все лето она провела рядом с лучшей подругой, безнадежно влюбляясь в парня лучшей подруги и всеми силами стараясь не хотеть его. Старания были безуспешными. Она старалась снова. У Эндрю не было сложных воспоминаний об этом месте: когда он думал о Французском доме, он думал о Коноре, о длинных летних днях, о том, как они с ним работали бок о бок на стропилах, чиня крышу, или пили ледяное пиво на лужайке перед домом, в окружении красивых девушек в бикини. Натали тогда была ему просто другом. Она была второстепенным персонажем, подружкой Лайлы, тихой книжницей, посиживающей в тени дубов, чтобы не обгореть на солнце.
Чувства Натали по поводу Французского дома были завязаны в тугие узлы, которые невозможно распутать. Были вспышки яркого счастья, перемешанные с воспоминаниями об отчаянном, безнадежном вожделении и уколами вины.
Больше всего ей нравилось раннее утро, до того как солнце становилось слишком жарким. У нее вошло в привычку отправляться первым делом в деревню, нередко оставляя остальных еще спящими, чтобы купить свежего хлеба или круассанов. Туда и обратно было чуть меньше шести миль, добрых полтора часа ходьбы – оживленной вниз с горы, более медленной обратно в гору. Шесть миль! Сейчас она с трудом проходила две. Иногда к ней присоединялся Эндрю; иногда он шагал вместе с ней вниз, а затем обратно бежал бегом – он много занимался спортом в университете и не хотел терять форму. Они спорили о политике или говорили о книгах, время от времени просто шагали молча, а перед ними расстилалась красота летних альпийских предгорий.
Иногда во время этих прогулок Натали воображала, что видит в выражении лица Эндрю или слышит в тоне его голоса какой-то намек на то, что его чувства к ней больше не являются чисто платоническими.
Порой, если она наносила особенно сокрушительный словесный удар или делала особенно проницательное замечание, он останавливался, поворачивался к ней и улыбался или качал головой с таким выражением в глазах, которое предполагало нечто вроде благоговения, и ее сердце пускалось вскачь.
А в доме она наблюдала, как Лайла драит пол или покрывает лаком одну из дверей – красивая даже с краской на лице, вспотевшая, всегда смеющаяся по поводу чего-нибудь, громогласная, уверенная в себе. Натали смотрела на нее тогда и думала: как нелепо даже на секунду представить, что Эндрю может захотеть ее, Натали, когда у него есть Лайла. Тогда она корила себя и ей было стыдно, что она воображает себе такое. Думала, какой пустой была бы ее жизнь, какой скучной и однообразной без Лайлы. Порой чувство вины хватало ее за горло и встряхивало, сжимало трахею, не давало дышать.
Натали почувствовала зуд от соленой воды на коже и поняла, что плачет. Она встала с кресла, отнесла пустую тарелку в кухню, снова давая глазам привыкнуть к темноте. Ей показалось, что через заднее окно она видит какое-то движение во дворе, и беззвучно охнула. Кто-то был там – она слышала, как дергается ручка двери. Крик застрял у нее в горле. Дверь отворилась, в кухню проник свет.
– Иисусе! – воскликнул Дэн, увидев ее. – Что ты здесь делаешь в темноте?
– Я не могла заснуть.
– Со мной чуть инфаркт не случился.
– Я не знала, что ты там. Я подумала… – Она оборвала себя, потому что, произнеси она это вслух, прозвучало бы слишком глупо. Она увидела тень и подумала о Коноре, подумала, что он крадется в дом поздно ночью с заднего двора, после работы в сарае.
– Мне просто страшно захотелось еще пива. Я не привык ложиться так рано.
Было начало третьего ночи. Дэн подошел к холодильнику, держась на ногах будто бы не совсем твердо, как если бы до этого выпил уже не одну бутылку.
– Выпьешь со мной, Нат?
От испуга она забыла, что надо на него злиться. Теперь, услышав свое имя, она об этом вспомнила.
– Нет, я не буду пиво. Предоставляю это тебе, – ответила она.
– Ой, да ладно, Нат. – Он усмехнулся ей дерзкой мальчишеской ухмылкой, приподняв одну бровь, – этот его прием она хорошо помнила. Он часто прибегал к нему в прошлом, и с изрядным успехом.
Впрочем, на Натали это никогда не действовало. Она пронзила его непреклонным взглядом.
– Не надо. Не надо говорить со мной так, будто мы друзья.
– Будет тебе, Нат. – Он вынул из холодильника две бутылки пива и протянул одну ей. – Пожалуйста. Выпей со мной.
Вопреки здравому смыслу она ее взяла. Они прошли в гостиную и сели у огня. Дэн попытался завести светскую беседу.
– Как дети, Нат? Сколько им сейчас? Восемь или девять, должно быть?
– Им двенадцать.
– Нет, серьезно?
– Да, Дэн, серьезно.
– Поразительно. – Пауза. – А ты хорошо выглядишь. Все в порядке? – Это было мучительно. Он продолжал что-то говорить, извиняться перед ней за то, что столько времени не поддерживал связь, не приезжал их навестить. Он-де был очень занят, работал, путешествовал. Нат слушала вполуха. Единственное, что крутилось у нее в голове: зачем она здесь? – Сколько лет прошло? – привлек ее внимание вопрос Дэна.
– Семь.
– Нет. В самом деле? Семь лет? Поразительно.
– Мы обедали, помнишь? Ты повел нас в «Нобу». Ты был с той актрисой, испанкой. Исхудалой, обкокаиненной. Не помню ее имя.
– Элена.
– Точно.
– То был хороший вечер, правда?
– Нет, Дэн, не был. Твоя актриса явно думала, что мы с Эндрю невыносимо скучны, потому что говорим о всяких банальностях: о наших детях и работе. Ты весь вечер оглядывал зал в поисках каких-нибудь своих знаменитых друзей, а для Эндрю все закончилось пищевым отравлением.
– О! Прошу прощения. – Дэн выглядел задетым. – Мне запомнилось, что мы хорошо провели время.
– Тебе всегда хорошо удавалось переписывать историю.
– Ах, Нат.
Она знала, о чем он подумал, поэтому перебила его:
– Я не говорю о фильме. Забудь про чертов фильм. Я говорю об этом. – Она обвела рукой вокруг. – Обо всем этом. Чем мы вообще здесь занимаемся? Не понимаю, почему мы пытаемся повернуть время вспять, к чему вся эта ностальгическая поездка? Пытаемся притвориться, что мы по-прежнему друзья, так, что ли?
– Мы по-прежнему друзья.
– Нет. Ты даже не можешь вспомнить возраст моих детей. Мы не друзья. И знаешь что? Я даже не уверена, что мы ими когда-то были. Мы были лучшими подругами с Лайлой, которая встречалась с Эндрю, он же был лучшим другом Конора, который встречался с Джен. Я не совсем понимаю, каким боком ты сюда подходишь.
Едва слова слетели с ее губ, она тотчас о них пожалела, даже еще раньше, чем Дэн вздрогнул.
– Это несправедливо. Вы были очень важны для меня, все вы. Вы были моей семьей.
Подобно убийце, чувствующему, что нож вонзен, она, пройдя точку невозврата, продолжала настаивать на своей ошибке.
– Ладно, в колледже еще была какая-то близость, согласна. Ты пытался затащить меня в постель, в промежутках между другими девушками, только потому, что я не спала ни с кем другим. Думаю, ты, наверное, меня жалел.
Дэн покачал головой:
– Это неправда. Это неправда.
– Но сейчас? Кто мы друг другу сейчас? Все мы? Осталось ли что-нибудь, что удерживает нас вместе? Я больше не дружу с Лайлой, которая больше не встречается с Эндрю, у которого нет лучшего друга, потому что Конор умер. Так что же осталось?
Пятница, 19 июля 1996 г.
Дражайшая Джен!
Посылаю это тебе через твоих родителей. Я не знаю, где ты. Не знаю, передадут ли они это тебе.
Я так скорблю.
Слова кажутся такими же бессмысленными в написанном виде, как и в сказанном. Но ты знаешь, только ты знаешь, как я скорблю. Его нет уже три недели и шесть дней. Это кажется невозможным.
Моя мать потеряла своего отца, когда была подростком. Она приехала навестить меня вчера и сказала, что самое трудное вот что: когда похороны позади и прошло «надлежащее» количество времени, люди ожидают, что ты продолжишь жить. Вставать утром, одеваться, чистить зубы, ходить на работу. А это кажется невозможным.
Мои родители были добры. Я знаю, что они разочарованы, убиты горем, я знаю, что им стыдно, отчаянно стыдно. Они хорошо это скрывают. Я собираюсь поехать и погостить у них, как только помогу Лайле обосноваться у ее матери. Я не могу оставить ее одну.
На прошлой неделе меня навестил Ронан. Он тоже был очень добр. Он привез мне кое-что: фотографии, коллекцию виниловых пластинок Конора, вещи, которые, по его мнению, Конор хотел бы отдать мне. Это было невыносимо. Мне хотелось, я просто жаждал, чтобы он меня ударил, сжал руки в кулаки и ударил меня и продолжал бить, пока ничего бы не осталось.
Мы пошли выпить пива в «Грейхаунд». Когда он прощался, то пожал мне руку, похлопал по спине и сказал: «Можно, я буду тебя навещать?» Если бы я в тот момент закрыл глаза, если бы просто слушал его голос, его интонацию, я мог бы поклясться, что это Конор. Ничто в этом мире не могло бы убедить меня в ином. Я ничего не смог сказать, я просто повернулся и ушел.
Каждую ночь я проигрываю это у себя в голове. Все, что сделал, чего не сделал, каждое неверное решение. Я бы отдал жизнь, чтобы все это вернуть.
Я не знаю, где ты. Пожалуйста, возвращайся.
Я так скорблю.
С любовью,
Эндрю
P. S. Нат очнулась. Она вышла из комы десять дней назад и сейчас нормально говорит, и нет признаков повреждения мозга. Врачи по-прежнему не могут сказать точно, обретет она или нет полный диапазон движений. Она спрашивает о тебе. Ей приснилось, что ты пришла ее навестить. Я сказал, что ты приходила, пока она была без сознания. Возможно, ты с ней говорила? Возможно, она могла тебя слышать.
Эндрю лежал на боку, уставившись на веснушки на шее Натали, как раз под линией волос. Она лежала к нему спиной, лицом к окну. Шторы были задернуты, но яркое серебро солнечного света, сочась через щель между портьерами, падало на кровать, на плечо Натали, освещая кончик шрама, который начинался у основания шеи и тянулся до середины спины, параллельно позвоночнику. Он хотел до нее дотронуться, но не посмел. Не хотел будить. Он допускал, что она все еще спит, – и надеялся, горячо надеялся на это, хотя сомневался, что можно спать при таком шуме.
По другую сторону стены, за изголовьем их кровати Лайла и ее бойфренд громко и увлеченно занимались сексом. Прошло уже некоторое время, как они начали, но Эндрю был совершенно уверен, что они еще не скоро закончат. Прошло уже больше пятнадцати лет, как Эндрю в последний раз слышал звуки, издаваемые Лайлой во время секса, но он их помнил и знал, что сейчас ей еще далеко до конца.
Делу не помогало то, что, не считая экстатических криков Лайлы, дом был погружен в совершенную тишину. Ни пения птиц, ни дорожного движения, ни самолетов над головой, ни полицейских сирен. Весь мир был окутан и заглушен снегом. Эндрю отчаянно хотелось заткнуть уши пальцами, чтобы заглушить ор, но он не отваживался шевельнуться, потому что тогда Натали будет точно знать, что он не спит и что они оба некоторое время лежат, слушая звуки такой страсти и такого возбуждения, каких они теперь, похоже, не способны испытывать вместе, а ему не хотелось так ее огорчать. Он хотел, чтобы она могла притворяться, что тоже спит.
Потом пошли стоны. Он был уверен, что это не Лайла, что это ее бойфренд, и это было даже хуже. Это был отвратительный, гортанный, животный звук, нечто между болью и наслаждением, и Эндрю не смог выносить его больше ни секунды. Он откинул одеяло, выскочил из кровати, схватил свою фуфайку, которая по какой-то причине висела на стуле рядом с дверью, и удалился как можно быстрее, не глядя на жену.
Внизу Дженнифер, одетая в джинсы и объемистый, похожий на пончо джемпер, с повязанным поверх него фартуком, стояла у плиты и жарила сосиски, одновременно слушая радио, которое играло какую-то жуткую французскую попсу, и подпевала, тихо и фальшиво. Какое-то время он просто стоял у подножия лестницы, наблюдая за ней. Смотрел на волосы цвета воронова крыла, длинные и блестящие, вьющиеся у нее по спине, на линию шеи, на бледную, кремовую кожу, такую же юную, как ему помнилось. Она по-прежнему была так прелестна. Джен бросила взгляд через плечо и заметила, что он на нее смотрит.
– Вкусно пахнет, – сказал Эндрю, большими шагами входя в кухню.
Джен положила вилку, которую держала в руке, и повернулась к нему, чтобы поприветствовать, чуть склонив голову набок и улыбаясь, отчего на левой ее щеке появилась глубокая ямочка. Он хотел было ее обнять, но не обнял, а просто застыл, переполненный сильнейшим приливом счастья в сочетании с чувством сожаления, таким мощным, что оно комом застряло в горле. Ему пришлось отвернуться.
По другую сторону кухонной стойки был стол, квадратная плита бледного ясеня, твердая, как мясницкая колода. Он уставился на него, сделал шаг вперед, провел пальцами по гладкой поверхности. Почувствовал на себе взгляд Джен. Обернулся, и оба они улыбнулись.
– Привет, старший брат, – сказала она.
– Привет, сестренка.
Джен вытерла руки о фартук, подошла к нему и обвила его руками. Они долго стояли так, обнявшись. Привычка называть друг друга братом и сестрой появилась у них еще в университете – глупая шутка, их способ подразнить Конора, у которого на какой-то момент появился страх, что его лучший друг и его девушка стали чересчур близки.
Она разжала объятия.
– Будешь кофе? – спросила она. – Яичницу, сосиски?
– Да, буду все.
– Отлично. По-прежнему пьешь черный?
– Вообще-то стыдно признаться, но теперь я больше пью травяной чай, чем кофе, но кофе выпью любой.
Она рассмеялась.
– Травяной чай? Боже милостивый, что она с тобой сделала?
Он тоже засмеялся, но наступившая затем тишина была неловкой, неназванная «она» нависла в воздухе.
Джен поставила кофе на поднос перед ним. Он отпил глоток; кофе был крепким и горьким, от него кожу будто иголками покалывало. И на вкус он был замечательный, как сигареты и дешевое красное вино; это был вкус молодости. Он сунул руку под столешницу, провел пальцем по бороздкам с обратной стороны, витиеватым буквам. Указательный палец не без труда разобрал вырезанное имя. Дженнифер. Это было ее место.
– Что ты будешь делать с этим? – спросил он, поднимая взгляд на Джен. – Со всей мебелью? Когда продашь дом?
– Зависит от того, кому я его продам. Наиболее вероятно, что это будет летний дом, так что, как мне видится, будущие владельцы захотят сохранить большую часть мебели. Впрочем, кресла и диван, вероятно, придется вывезти. – Она либо не понимала, о чем он спрашивает, либо намеренно игнорировала это.
– Тяжело, наверное, думать о продаже дома? – спросил он, по-прежнему мягко и осторожно, бродя вокруг да около темы.
– Тяжелее здесь жить. – Она на время прекратила готовить завтрак, вытерла руки, выражение лица ее было напряженным. – Думаю, со временем я бы снова его полюбила. Думаю, полюбила бы. Но есть обстоятельства, – сказала она таинственно, – которые достаточно давно препятствуют тому, чтобы я здесь осталась и это проверила.
Эндрю на миг представил себе что-то зловещее, ситуацию в духе фильма «Жан де Флоретт», как кто-то пытается изгнать незваную английскую гостью.
– И мне страшно. Мне страшно, когда я здесь.
Вот это было уже на самом деле что-то зловещее, в этом он был уверен.
– О, не смотри так! – сказала она, улыбнувшись. – Ничего ужасного. Просто здесь одиноко. По ночам пробирает дрожь, когда ты одна – все скрипит, и ветер воет, и место такое уединенное. Я лежу в кровати и думаю, как меня можно изрубить топором на кусочки и никто не услышит моих криков. – Она опять засмеялась, и он тоже; было невозможно не поддаться, ее смех был как музыка. – Думаю, если бы я осталась здесь, то кончилось бы тем, что я превратилась бы в Джека Николсона из фильма «Сияние», которому везде мерещились жуткие покалеченные дети.
– Это его сыну.
– Как?
– Его сын видел жутких близняшек. А сам он спятил и пытался всех убить. И сочинял книгу, которую можно охарактеризовать как очень скучную.
– О да. Одна работа, без забавы… – Джен выбрала с крючка над стойкой самый большой и убийственный с виду нож и замахнулась им в его сторону. – Теперь ты знаешь, зачем я на самом деле пригласила вас сюда…
Из-за угла послышался негромкий звук, кто-то деликатно кашлянул. Джен быстро положила нож и прекратила смеяться. Эндрю наклонился вбок, чтобы посмотреть, кто там, и увидел Натали, рядом с ней стоял чемодан, вид у нее был отнюдь не веселый.
– О, здравствуй, милая, – поздоровался он. – Иди выпей чашку кофе.
Она не тронулась с места.
– Молоко и сахар, Нат? – спросила Джен.
Натали прикрыла рукой глаза.
– О’кей, – ответила она. – Но только если наспех проглотить. Нам с Эндрю нужно двигаться.
– Нат, – умоляюще проговорила Джен. – Пожалуйста, останься.
– Нет, Джен. Не в этих обстоятельствах. Неужели ты не видишь, что это нечестно, что ты заманила нас сюда обманом…
– Это уже перебор, – сказал Эндрю и почти тотчас пожалел об этом. Натали повернулась к нему и, всплеснув руками, покачала головой.
– Какой сюрприз. Ты принимаешь ее сторону.
– Тут нет никаких сторон, Нат. Я просто думаю, что если уж мы тут…
– То можем насладиться воссоединением? Нет. Я не хочу воссоединения. Я не хочу ударяться в воспоминания. Я приехала сюда ради тебя, Эндрю, потому что ты хотел приехать, но приехать сюда и обнаружить, что нам лгали…
Джен подошла к ней и взяла руки Натали в свои. Сначала Нат пыталась вырваться, потом сдалась.
– Прости меня, Нат. Я была не права. Сама не могу поверить, что так поступила. После того как я это сделала, я все время пыталась придумать способ сообщить тебе, что Лайла тоже будет здесь, но так, чтобы ты не отменила свой приезд. Я смалодушничала. Я подумала, что когда вы сюда приедете и всех увидите, как только окажетесь здесь, в доме…
– Что мы тебя простим. Что ж, ты была наполовину права.
– Останьтесь на обед. Вы должны остаться на обед.
– Мы ничего не должны…
– Нет, придется. Ты выглядывала в окно? – Они одновременно повернулись и посмотрели в окно, где девственный снег лежал в несколько дюймов толщиной на карнизах и на лужайке. – Прошлой ночью выпал, должно быть, фут[6] снега. Вам не удастся никуда выехать ближайшие несколько часов. В деревне есть снегоуборщик, он обычно чистит дорогу, но это будет не раньше середины дня. На данный момент вы здесь застряли. Извините.
Натали прокашлялась. Вздохнула.
– Могу я тогда воспользоваться твоим домашним телефоном? – Ее голос звучал напряженно, как если бы кто-то давил ей на горло. – Или Интернетом? У тебя есть доступ в Интернет? Мой телефон не ловит сигнал, а я хочу связаться со своими дочерьми.
– Конечно. Телефон наверху, а в моей комнате есть ноутбук. – Когда Натали повернулась, чтобы идти наверх, Джен бросила на Эндрю беспокойный взгляд, виновато пожала плечами и чуть улыбнулась.
Он не стал обострять ситуацию. Он знал, о чем думает Джен. Всегда ли Нат так взвинчена? Всегда ли у нее такой тяжелый характер? Нет, не всегда. Да и сейчас дело было не в характере. Все было гораздо сложнее. С Нат дело обстояло так, что пришлось научиться считывать знаки. Любой другой, глядя на нее, на чопорность ее движений, на то, как она стоит, скрестив на груди руки, подумал бы, что она зажатая, отстраненная, закрытая. Посторонний человек услышал бы ее голос и, уловив в нем эту напряженную ноту, решил бы, что она вот-вот закатит скандал.
Но Эндрю услышал не сетование, он услышал боль. И увидел – по тому, как она повернулась, чтобы заговорить с ним, по тому, как повернула целиком корпус, а не одну только голову, – что спина беспокоит ее больше, чем обычно. Она держала руки скрещенными на груди, чтобы напоминать себе, что надо стоять прямо, потому что это ослабляет напряжение в позвоночнике и немного облегчает боль. Что надо было понять в Натали, так это что она жила с постоянной болью. Некоторые дни были хуже других. Но чего никто не осознавал, так это того, что она была самым отважным человеком, какого Эндрю знал.
Поэтому, когда Натали заговорила о «своих дочерях», он не стал заострять на этом внимание. Когда она направилась вверх по лестнице, чтобы попытаться им позвонить, он улыбнулся Джен и сказал:
– Все будет в порядке. Когда она поговорит с девочками и что-нибудь съест, сразу почувствует себя лучше. Спина, понимаешь?
– Знаю. Некоторые дни хуже других.
Значит, он говорил ей это раньше. Должно быть, писал в письмах, он не помнил, чтобы говорил ей это с глазу на глаз. Было всего ничего случаев, когда он мог ей это сказать; за последние шестнадцать лет они виделись всего пару раз. Да, всего два раза после похорон. Эндрю и Натали однажды навестили ее в Париже, когда девочкам было лет пять-шесть, а Джен жила тогда со своим мужем, преподавателем колледжа, «не от мира сего», который по возрасту годился ей в отцы. Они также коротко виделись, когда умер отец Джен. Но они не были на свадьбе Джен, а Джен не была на их свадьбе. Ее не было с ними, когда родились их дети и когда их крестили, не было на его сороковом дне рождения. Он приглашал, но Джен не нравилось возвращаться в Англию, и в этом она была очень упряма, а Натали ненавидела путешествовать. Через какое-то время он грустно смирился с тем, что его отношения с Джен будут поддерживаться через письма.
Джен поставила перед ним тарелку яичницы с сосисками.
– Надеюсь, ты сможешь убедить ее остаться, – сказала она. – Прошло так много времени, Эндрю. Мы слишком долго не виделись.
Быть может, дело было в желании оградить Натали, а может, просто игра кофеина в крови сделала его легкомысленным и покладистым, но он подавил в себе побуждение выпалить: «А чья это вина, Джен?» Вместо этого он спросил:
– Как давно ты здесь живешь? Ты действительно живешь здесь или по-прежнему обитаешь в Париже? Здесь у тебя просто отпуск? – Все его вопросы сводились к одному: я ничего не знаю о твоей жизни.
Джен села напротив него, зажав обеими руками чашку с кофе и наклонив голову; при этом волосы ее падали вперед, так что он не мог разглядеть выражения ее лица.
– Я решила переехать обратно в Англию, – сказала она тихо. – Не хочу больше здесь оставаться. И я не имею в виду конкретно здесь, я имею в виду во Франции. Что же касается этого дома, то я уже сказала. Он такой уединенный, это не то место, в котором… Словом, здесь одиноко. И повсюду, куда я ни посмотрю, в каждой комнате, на каждой стене, на каждой балке, дверной петле и дверной ручке, на столе, за которым мы сейчас сидим, присутствуют напоминания о том, как здесь было когда-то. Напоминания о том, что когда-то здесь было все что угодно, кроме одиночества, здесь были мы, и нас было много. – Она подняла на него взгляд и улыбнулась. – К тому же это непрактично. Так что я решила продать дом и переехать в Англию. И я хочу… – голос надломился, и она замялась. – Послушай, я знаю, что не заслуживаю этого, но я хочу снова войти в вашу жизнь. И хочу, чтобы вы стали частью моей жизни. Хочу познакомиться с вашими дочерьми… – Она подняла руку, чтобы не дать ему возразить. – Да, знаю, это несколько поздновато, но я все равно прошу. Я прошу вас меня простить.
1 января 1998 г.
Дорогой Эндрю!
Мне следовало сделать это давным-давно, я столько раз пыталась облечь в слова то, как я сожалею, что вот так уехала, что покинула вас. Но я не могу.
Моя мать пересылала мне письма, которые ты мне писал. Спасибо.
Я начинаю все заново. Пытаюсь начать заново. Другого пути я не увидела.
У меня все в порядке. Я сейчас живу во Франции, работаю в переводческом отделе одного из крупных рекламных агентств. Работа не то чтобы захватывающая, но интересная и по-настоящему напряженная. Думаю, поглощенность делом и сильная усталость хорошо на мне сказались. Когда я уезжала, то представляла себе, что буду отсутствовать всего несколько месяцев, а теперь я здесь уже полтора года и по-прежнему пытаюсь начать с нуля.
Я думаю, что правильно поступила, уехав, хотя понимаю, что ты можешь смотреть на это по-другому. Я все время думаю о тебе, и Лайле, и Нат, и Дэне. Я думаю о вас, но не представляю, как бы я сумела снова быть рядом с вами, без него. Я не могу себе этого представить, одна мысль об этом вызывает во мне панику, и у меня перехватывает горло.
Моя жизнь здесь вполне отшельническая, и хотя я одинока, я не так уж против этого возражаю. Всю неделю я работаю, а по выходным хожу по магазинам и готовлю, но большей частью гуляю. Я чувствую, что знаю теперь в Париже каждый дюйм, каждый парк – от Люксембургского сада до Бют-Шомона, каждую мощенную булыжником улицу и каждый рынок. Когда-нибудь, когда все уляжется, я бы хотела показать их вам.
Я нисколько не удивилась, узнав, что вы с Натали теперь вместе. Думаю, что у вас с ней давно к этому шло, невзирая ни на какие обстоятельства. Мы все это видели, даже Лайла. Могу себе вообразить, как тяжело она это восприняла, но эта девчонка из тех, кто в жизни не пропадет. Она вас простит.
Если увидишь Дэна, передай ему, пожалуйста, от меня привет.
Надеюсь, ты не считаешь меня слишком эгоистичной. Должно быть, считаешь слабой. Не знаю, что на это сказать. Только каждую ночь я вижу один и тот же кошмар и каждое утро, проснувшись, обнаруживаю, что это правда.
Люблю тебя, дорогой друг. Мне тебя не хватает.
Джен