Эмили С.Р. Пэн
Ослепительный цвет будущего
19
Чья же это вина? Все ведь задаются этим вопросом. Никто никогда не произнесет его вслух. Такие вопросы люди называют некорректными. Ответ на них один: «В этом никто не виноват». Но правда ли это? Ведь искать, на кого бы возложить вину, – в самóй человеческой природе. Мы всегда держим пальцы наготове, чтобы указать на козла отпущения, но часто делаем это так, будто крутимся вокруг своей оси с завязанными глазами.
Что может заставить человека захотеть умереть?
У нее была я. У нее был папа. У нее была лучшая по-друга, Тина. Треть всех детей нашего района брали у нее уроки игры на фортепьяно.
Все, кто знал ее, сказали бы, что она выглядела самой счастливой, самой живой. Когда она смеялась, ее лицо расцветало, и у каждого, кто находился рядом с ней, становилось тепло внутри.
В те последние несколько месяцев ее смех звучал редко. Я это заметила, правда заметила, но свалила все на ее плохое настроение – у нее всегда была привычка резко перескакивать из одной крайности в другую. Слишком быстро, слишком легко я нашла этому оправдание.
Моя ли это вина? Если бы я…
Если бы папа…
Если бы мама…
Но – что?
20
Даже ярким утром воздух тяжелый и давящий; он прилипает к коже, выжимая из нее пот.
Я поворачиваюсь к бабушке.
– Niao.
Птица. Не знаю, что еще сказать. Как объяснить ей, что нам нужно найти мою мать?
Уайпо кивает, но я не уверена, что она меня поняла.
Мы выходим из лабиринта переулков и оказываемся в лавке с продуктами для завтрака; там женщина готовит блюдо, которое я никогда раньше не видела. Это dan bing. Она ловко распределяет жидкое тесто в форме идеального плоского круга, сверху разбивает яйцо и посыпает все это зеленым луком. Я не особенно голодна – отчасти, наверное, потому, что не спала ночью и теперь чувствую вялость во всем теле, но все же, едва ощутив аромат, я начинаю буквально пускать слюнки.
В магазине также продают fantuan – это блюдо я знаю: рисовые пирожки с начинкой из сладкой сушеной свинины song, красновато-коричневые и пушистые, как хлопок. В начальной школе я как-то принесла fantuan на обед. Когда мои одноклассники увидели начинку rou-song, то принялись дразнить меня, приговаривая, что я ем пряжу и потом буду кашлять волосяными шариками, как кошка.
Женщина вытирает пальцы о фартук и заворачивает наш заказ. Ее взгляд скользит по мне, на миг задерживаясь на лице, – решительный, как прикосновение.
– Hunxie, – говорит она бабушке, которая отсчитывает на своей нежно-морщинистой ладони монеты, раскладывая их по кругу. Уайпо выдает вереницу слов – но так быстро, что я не могу понять ни одного. Продавщица улыбается мне, говорит что-то о том, что я американка, что я красивая. Несколько посетителей за соседними столиками поворачиваются и принимаются глазеть на меня. Под их взглядами кожу начинает покалывать.
Мы с Уайпо едим на ходу. Стаканы с охлажденным соевым молоком потеют у нас в руках, конденсат собирается в капли, капли – в струйки, и вода стекает по моим пальцам от одного сустава к суставу.
– Shenme shi… hunxie? – спрашиваю я. Ее глаза блестят. Ей нравится, когда я пытаюсь говорить на мандарине.
– Hunxie, – повторяет она и принимается объяснять этот термин.
Наконец я понимаю – это значит межрасовый. А затем узнаю и отдельные части слова, будто внезапно начинаю различать очертания облаков: hun – смешанный, xie – кровь.
Дома, в Америке, люди иногда говорят, что у меня экзотическая внешность и что я похожа на иностранку. Иногда они даже пытаются выдать это за комплимент. Но вряд ли они понимают, как это звучит на самом деле: будто я какое-то диковинное животное в зоопарке.
Однажды двое ребят в школе спросили меня:
– Ты кто?
Я лишь успела моргнуть, когда один из них добавил:
– Ну, в смысле ты наполовину латиноамериканка или типа того?
Я сказала, что моя мать из Тайваня, и второй парень толкнул первого в плечо.
– Это где-то в Азии. Так что ты должен мне пятерку.
Мне они больше ничего не сказали – лишь развернулись и пошли прочь, продолжив перекидываться смешками.
Конечно, такое случается не каждый день, но достаточно, чтобы не давать мне забыть: для людей я другая.
Вот и сейчас: меня так прямо и назвали – hunxie, полукровка, – будто прикрепили на лоб распечатанный ярлык… С этим ощущением внутри живота что-то закручивается – что-то темное и сине-лиловое.
Мы вернулись в квартиру: Уайгон расположился на диване, уложив подушки себе под спину и локти. Он, словно завороженный, смотрит по телевизору музыкальный клип с выключенным звуком. Дюжина азиатских мужчин танцуют в шестиугольном туннеле с мигающими огнями. Экран взрывается дождем из перьев.
Уайпо вручает ему dan bing с соевым молоком и подходит к домашнему алтарю. Ее пальцы, обычно слегка трясущиеся, теперь держат спичку неожиданно уверенно. Пламя следует за ее рукой, как хвост кометы, и, прикоснувшись к ароматической палочке, зажигается яркой точкой. По комнате разносится древесный запах. Я наблюдаю за ленивым завитком дыма и думаю о коробочке с черными палочками в моей комнате. Но ведь сейчас никаких шепчущих голосов не слышно. Неужели мне все показалось?
Рядом с чашей для благовоний стоит широкая керамическая ваза, расписанная синими драконами, – в ее глянцевой отделке отражаются то свет, то тень. Серый дым выписывает перед драконами пируэты. В какой-то момент кажется, будто один из них повернул голову и смот-рит на меня сквозь дымку: зубы оголены, когти наружу. Мгновение – и дым улетучивается. Дракон снова становится двухмерным и неподвижным и лишь посверкивает в направлении фотографии без рамки, прислоненной к чаше с фруктами.
Я не замечала раньше эту фотографию. Она не больше моей ладони, черно-белая, потертая и вся в отпечатках пальцев. Две маленькие девочки, выпрямившись, сидят на стульях с высокими спинками. Выцветшая копия фотографии, которую я нашла в коробке – и о которой спрашивала папу.
– Уайпо… – начинаю я. Но прежде, чем мне удается подобрать слова, чтобы спросить ее о девочках, квартиру наполняет громкий звук: чирп-чирп-чирп-чирп-чирп-чирп-чирп. Сначала я думаю, что это живая птица, но тут слышу снова: чирп-чирп-чирп-чирп-чирп-чирп-чирп – слишком ритмично, слишком размеренно. Мне знакомо это ясное и «плоское» звучание аудиосэмплов – я часто наблюдала за Акселем, когда он работал над своими композициями; звук, который я слышала теперь, как раз напоминал чириканье птицы, записанное на пленку и поставленное на повтор.
Уайпо проглатывает последний кусочек своего fantuan и бросается к входной двери.
На пороге – почтальон; в руках у него посылка.
Бабушка моментально заводит с ним резвый и энергичный разговор. Ее речь звучит совсем иначе: гласные расширились, согласные стали быстрее и жестче, слоги щелкают и крутятся туда-сюда. Она переключилась с мандарина на тайваньский. Теперь я вовсе ничего не понимаю.
Почтальон уходит, но, стоит Уайпо отойти в сторону, в квартире появляется бледная молодая женщина в блузке с узором из огромных малиновых и зеленых роз. Она чуть старше меня – может, студентка, а может, еще старше. Я ерзаю в кресле, съеживаясь в своих джинсах и просторной футболке. Я взяла лишь несколько вещей помимо тех, которые обычно ношу дома – и которые в любой момент могу испачкать углем или красками.
Уайпо продолжает радостно стрекотать – только теперь она указывает на меня и произносит мое имя. Она вскрывает коробку кухонным ножом и начинает вытаскивать пакетики с закусками, сухофрукты, жестяную коробку чая. На мгновение она переключается на мандарин и бросает какую-то фразу в мою сторону. «Твой отец» – единственное, что мне удается уловить. Когда я качаю головой, она пожимает плечами и возвращается к посылке.
Женщина неуверенно мне улыбается.
– Очень рада познакомиться, Ли.
Когда я слышу ее, меня словно обдает ледяной водой. Она говорит по-английски без всякого акцента.
– Меня зовут Фэн, но у меня есть и английское имя, если так проще…
– Привет, Фэн, – торопливо отвечаю я, раздражаясь: она думает, что я не в состоянии запомнить односложное имя. – Приятно познакомиться.
– Попо сказала, ты немного знаешь мандарин – может, ты предпочитаешь говорить на нем? – Ее руки трепещут, словно мотыльки, нервные и бледные.
– Английский подойдет.
Произнося эти слова, я уже чувствую, как плечи стягивает от какой-то неадекватности происходящего.
– Отлично! – улыбается Фэн. – Мне английский тоже подходит. Можно сказать, новый навык. Ой, у тебя зеленая прядь в волосах! Так модно в Америке?
– Э-э, это везде модно.
– Хм, как интересно. Все, наверное, думают, что ты поп-звезда.
Мне до смерти хочется сменить тему.
– А откуда ты знаешь моих бабушку с дедушкой?
– Ну… – Она выглядит смущенной, неуверенной. – Мы знакомы уже давно. Я старый друг семьи.
Уайпо протягивает мне клочок бумаги из коробки – розовый листок из набора канцелярских принадлежностей «Хелло Китти» с двумя строчками китайских слов, нацарапанными на пиньине; это система романизации, которой научил меня папа, когда я была маленькая. Поскольку все буквы – из английского алфавита, я более или менее сносно могу произнести написанные там слова, хотя и не имею ни малейшего понятия, что они означают.
– Что это? – спрашиваю я.
– Мой адрес – на всякий случай. Но, скорее всего, тебе он не понадобится.
Я киваю.
– Ты здесь живешь?
– Временно. Я уже давно не бывала дома.
И тогда она обращает мое внимание на жесткий белый подарочный пакет, который Уайпо только что достала из коробки. На его передней стороне по диагонали красным каллиграфическим шрифтом напечатаны китайские иероглифы.
– Здесь свежая выпечка с разными начинками: красной фасолью, пастой из семян лотоса, кунжута. Я хотела, чтобы ты попробовала все мои самые любимые. Они просто объедение.
Уайгон уже исследует содержимое пакета. Он запускает голову внутрь и вдыхает аромат завернутой в вощеную бумагу булочки.
Бабушка снова говорит на тайваньском. Она подходит к Фэн; я понимаю, что они очень близки.
В блестящем стекле фоторамки я вижу отражение нас троих. Фэн выглядит так, будто внучкой должна быть она – у нее гладкий черный конский хвост, темные глаза, аккуратные черты лица. Не вписываюсь в картину здесь я. Тонкие волосы – коричневые, да еще и с цветной прядью; совсем не такие густые и блестящие. Глаза – слишком светлые.
Фэн кивает бабушке и с улыбкой поворачивается ко мне.
– В коробке еще сим-карта. У тебя есть смартфон? Эта карточка предоставляет доступ в интернет. Я подумала, тебе может пригодиться.
С помощью разогнутой скрепки Фэн помогает мне вытащить американскую сим-карту и вставить новую.
– Готово, – говорит она.
– Спасибо.
Я думаю о письме Акселя, которое до сих пор не прочитала.
Фэн сияет.
– Если хочешь посмотреть что-то конкретное – просто скажи. Я знаю, тебе понадобится помощь, и сделаю все, что в моих силах.
Я пытаюсь улыбнуться, но лицо кажется неживым и неловким.
– Такой шанс повидаться с родственниками и вместе провести время выпадает нечасто! – Она переплетает и снова распускает пальцы. – Я сделаю все для того, чтобы ты отлично провела время.
– Спасибо, – повторяю я.
Фэн широко улыбается бабушке и дедушке. Они перекидываются парой фраз, но слова пролетают мимо меня так быстро, что я уже отчаиваюсь понять: тайваньский это язык или мандарин.
Уайпо шутит – по крайней мере, такой вывод я делаю, слыша, как хохочут Уайгон и Фэн. Холодная оловянная зависть обволакивает желудок. Уайпо знает меня недостаточно хорошо, чтобы шутить. Она даже не надеется, что я пойму ее шутку.
Фэн запускает ноги в туфли и поворачивается, чтобы помахать мне, – ее тонкие пальцы трепещут взад-вперед; как только она выходит за дверь, мои плечи, застывшие у ушей, наконец с облегчением опускаются, напряжение рассеивается, груз спадает.
Уайпо отправляется на кухню, а Уайгон возвращается на диван к просмотру музыкальных клипов.
Я погружаюсь в кресло рядом с обеденным столом, где сильно пахнет растительным маслом и сахаром. Там же стоит бумажный пакет с выпечкой и штрихообразными словами, напечатанными на передней стороне. Я провожу пальцами по каждой черточке, но все равно не узнаю ни одной буквы. Со слабой надеждой, что на обратной стороне будет надпись на английском, я разворачиваю пакет.
Но надписи там нет. Вместо этого я вижу логотип: красный круг с алой птицей внутри.
21
Я не могу уснуть, поэтому открываю почту на телефоне. Сообщение от папы – я закатываю глаза. Потом прочитаю.
Дальше – то, что отправил Аксель. Никаких колебаний. Указательным пальцем я уверенно нажимаю на письмо.
ОТ: axeldereckmoreno@gmail.com
КОМУ: leighinsandalwoodred@gmail.com
ТЕМА: (без темы)
4 минуты 47 секунд
Ты дышишь своими рисунками, будто от них зависит твоя жизнь. А моя жизнь от этого не зависит, но, наверное, это просто мой способ обрабатывать информацию… мой скетчбук – все равно что дневник. Когда я перерабатываю его в музыку… так я анализирую и обдумываю написанное.
Это последний отрывок из сборника «Сад Локхарт».
Называется «Прощай».
Прощай.
Я перечитываю письмо, и последнее слово будто выталкивает мое сердце с привычного места.
Кто вообще пишет такие письма? Что, черт возьми, все это значит?
Прощай. Подтверждение того, что я все разрушила, ударяет в меня флуоресцентными волнами. Какой же я была дурой, когда вообразила, что один наш поцелуй уничтожит все его чувства к Лианн.
Я вспоминаю, как сильно он разозлился на похоронах. Я знаю, он ненарочно – в такой день он хотел бы этого меньше всего.
Но я сама виновата, нарушила наше правило: никакого вранья.
Я представляю Акселя на его твидовом диване, где мы поцеловались, с толстым скетчбуком и акварельными карандашами. Представляю, как переношусь туда на волшебном ковре-самолете, со свистом влетаю в подвал и врезаюсь в пол, а с губ уже готовы сорваться извинения.
В конце письма – ссылка.
Она ведет на закрытую страницу, куда Аксель загрузил трек «Прощай: адажио цвета садовой зелени». Последняя композиция. Я знаю, что значит это название.
На обложку альбома он поместил фото сада Локхарт.
Мой желудок сжимается, а по телу разливается красная охра ностальгии. Я наблюдала, как он делает этот снимок на свой телефон, в день, который помню слишком хорошо.
Я не могу не задаться вопросом: слушала ли этот трек Лианн? Спрашивала ли Акселя, чем так примечателен сад Локхарт?
Знает ли она, что произошло между нами?
Большой палец давит на кнопку play. Песня начинается с низкого и глубокого гудения басов и линий легато, переходящих в зловещее крещендо. Затем мягкими аккордами вступает пианино, вскоре присоединяется виолончель.
На поверхность сознания, как маленькие пузырьки, поднимаются обрывки прошлого.
22
Лето перед девятым классом
Я навсегда запомню свой четырнадцатый день рождения, потому что именно тогда впервые поняла, что с моей матерью, возможно, действительно что-то не так. Хоть ей и небезразличен был тот день, этого оказалось недостаточно, чтобы разогнать сгустившиеся тучи. В их с папой спальне, в полумраке, с выключенным светом и опущенными шторами, она чувствовала себя все хуже. Ее тело молчало, но темнота внутри нее могла заглушить любой звук. Наш дом съежился до размера кукольного, и стены обступили меня вплотную, так что я не могла ни дышать, ни говорить – а только слышать ее отчаяние.
Я уехала кататься на велосипедах с Акселем. Мы специально пытались заблудиться, чтобы я вспомнила другие свои страхи. На каждом перекрестке, вместо того чтобы поехать знакомым путем, мы поворачивали в противоположную сторону.
Мы проехали через леса и старые фермы, через поля и автомобильные парковки. Мы мчались к сáмому краю неба – мы явственно видели, где оно касалось нашей половины земли, – но в итоге сдались. Горизонт все время обгонял нас. Заметив растущие в ряд деревья, которые ни один из нас прежде не встречал, мы резко остановились. Деревья, казалось, растянулись вперед до бесконечности.
– Мы что, заблудились? – спросила я.
Аксель не ответил. Он спрыгнул с велосипеда и рухнул в траву. Над ним зигзагом пролетел толстый шмель.
– С этого ракурса все выглядит по-другому, – сказал он.
Я легла рядом. Белые линии в небе напоминали полоски пены на беспокойном море. Мимо проплывали птицы. Кто-то крошечный зажужжал у моего уха, а потом снова затих.
– Мы не заблудились, – наконец заговорил Аксель, – а просто едем в другом направлении.
Мы оказались в яблоневом саду – к тому времени настроение у меня улучшилось. Воздух был густым, липким и слегка сладковатым. Деревья покачивались от прикосновения ветра. Я еще не знала, насколько сильно мне стоит беспокоиться о маме, поэтому позволила себе отвлечься и отпраздновать день рождения.
– Вот вкусное, – сказала я с полным ртом, держа наполовину съеденное яблоко и сидя на стыке двух толстых ветвей. Ветер потрепал прядь моих волос – тогда она была выкрашена в электрический синий. – Что это, говоришь, за сорт?
– Кажется, ханикрисп! – крикнул Аксель с противоположного конца сада. Я наклонилась, чтобы посмотреть на него сквозь ветви. Он сидел на другом дереве, его сиреневая рубашка в клетку мелькала в просветах между листьями и фруктами.
– Похоже на название хлопьев для завтрака, – сказала я.
– Если не остановишься, тебе будет плохо, – ответил он.
– Не-а. Я бы еще сто таких съела.
Извиваясь, он выбрался между двух замысловато загнутых ветвей и, довольно пыхтя, расположился на новом участке яблони, прямо у ствола. Его и без того загорелая кожа стала совсем темной от летнего солнца.
– Почему люди перестали лазить по деревьям? Это ведь просто божественно. Здесь я чувствую себя по-настоящему живым.
– Обожаю, – сообщила я, болтая взад-вперед ногой. – Это действительно божественно. Отлично сказано. Божественно, как цвет желтого золотарника.
– Нужно собрать яблок для твоей мамы, – предложил Аксель.
Мама. Эти два слога всколыхнули во мне волну грусти и тревоги. Теперь я могла думать только о ней, о том, как она выглядела утром, полулежа за кухонным столом, такая маленькая и съежившаяся, словно ее внутренняя темнота заняла столько пространства в доме, что не оставила места для ее тела.
Я невольно разозлилась на Акселя за то, что он упомянул маму. Если бы не ее непонятная мрачность, этот день был бы почти идеальным.
– Что? – спросил он. – Думаешь, ей не понравится?
Я закатила глаза.
– Тебе обязательно нужно быть таким подлизой? Она же не твоя мама.
Он опешил. Даже я удивилась жесткости собственных слов, но брать их назад или пытаться отшутиться, чтобы сгладить ситуацию, было уже поздно.
Просто Аксель всегда думает о других. Ну и что с того, если он пытался угодить? Его собственная мать ушла из семьи, когда ему было семь. Когда мы подружились, моя мама стала для него кем-то вроде суррогатного родителя.
Мои эмоции достигли пика и так же быстро улеглись, а потом мне стало стыдно. Он всего лишь хотел порадовать мою маму, а я сижу и ною, что в мой день рождения у нее плохое настроение.
Я взяла свое наполовину съеденное яблоко и подбросила его в небо. Выписав в воздухе высокую арку, оно с шумом приземлилось в ветвях другого дерева.
Мы заплатили за яблоки – не считая тех, что уже были у нас в желудках, – и забили ими рюкзаки; затем отстегнули велосипеды, бок о бок стоявшие у забора между дорогой и садом. Мой велосипед навалился на его, и они оба застыли, связанные объятием сверхпрочных замков, которые мы просунули через колеса и рамы.
Мне показалось (как бы грустно и нелепо это ни звучало), что наши велосипеды выглядят романтично. Они прикасались друг к другу, толкали друг друга без всякого стеснения, без всякой задней мысли. Они разделили столько приключений… У них была своя история. Они были созданы друг для друга.
Видимо, я начала сходить с ума. Черт возьми, я рассуж-дала о велосипедах как о живых существах, о предметах из металла и резины, без сердца или мозга.
Дорога была пустой и ровной. Солнце угасало; его зарево врезалось в горизонт под прямым углом, и мы отбрасывали длинные, туманные тени, которые повсюду следовали за нами. У меня на велосипеде стояла слишком высокая скорость для заезда в гору, но я стиснула зубы и решила не переключать. Ноги работали, с усилием давя на педали, икры горели. Я не сводила глаз с задней части шлема Акселя.
– Какой цвет? – крикнула я ему.
Он не ответил, но набрал скорость. Я принялась работать педалями еще усерднее, чтобы угнаться за ним.
– Аксель. – Я решила попробовать еще раз. – Какой цвет?
Холм выровнялся, и он наверняка переключился на более высокую скорость. Я видела, как он работает ногами, видела, как его велосипед с силой дернулся вперед и покатился, словно подхваченный волной. Ускорившись, он до-ехал до конца дороги и повернул направо. Я поспешила за ним по тропинке к парку. Вдруг Аксель резко затормозил и спрыгнул с велосипеда, бросив его на землю и даже не вытащив подножку.
– Что ты делаешь? – Я остановилась рядом и, тяжело дыша, застыла над седлом.
– Жженый оранжевый, – заявил он. – Цвет злости на тебя.
Иногда, сообщая очевидное, Аксель полностью оправдывал существование нашей цветовой системы.
– Прости, – незамедлительно извинилась я. Мне было противно оттого, что я вела себя как последняя сволочь, что у него было полное право на меня злиться. – Правда, прости меня.
Он скинул лямку рюкзака и перебросил его вперед. Я увидела, что он вынимает одеяло и контейнер.
– Ладно, твой день рождения еще не закончился, – сказал он, все еще немного суровый, и я поняла, что почти прощена. – Это вторая часть.
– Что… это?
– Сэндвичи, – ответил он, передавая мне контейнер. – Ломтики груши с сыром бри. Твои любимые.
– Что?
– У нас пикник, – заявил он тоном, не терпящим возражений. – Ты жаловалась, что мы слишком взрослые для пикников. Так вот – не слишком.
Вот поэтому я была так рада, что у меня есть Аксель: ну какой еще пятнадцатилетний парень спланирует неожиданный пикник для лучшего друга? Горло сжалось. Почему он так добр ко мне после всего, что я наговорила?
– Груша с бри – это твои любимые. Я люблю грушу с бри и арахисовым маслом.
– О, не волнуйся, – буркнул он, – твои с арахисовым маслом, ненормальная. Пришлось разделить наши сэндвичи фольгой.
Я помогла ему расстелить плед, а затем скинула обувь и принялась дегустировать сэндвичи. Он взял мое любимое арахисовое масло – нежное и гладкое. Идеально. Я растянулась на спине, согнула колени и с удовольствием откусила.
Аксель потянулся к рюкзаку за своими художественными принадлежностями. Акварельный скетчбук, черный мешочек с кистями, небольшой квадрат махровой ткани. Его набор красок Winsor & Newton представлял собой нечто вроде пластикового оригами и раскладывался в палетку с крыльями-палитрами. Я смотрела, как он развинчивает одну из своих портативных акварельных кистей, напоминающих футуристические ручки. Он осторожно наклонил бутылку и стал заливать внутрь воду – чтобы при малейшем нажатии из стержня появлялась капелька и разбавляла пигмент.
Затем раскрыл скетчбук на чистой странице и вдавил кисть в квадратик краски.
Меня уже не было. В такие моменты для Акселя не существовало никого и ничего – только он и его цвета. Каждый раз в такие минуты я невольно чувствовала себя брошенной. Когда он исчезал в том особом месте где-то в глубине своего сознания, я не могла следовать за ним.
У меня самой зачесались руки в порыве творить, но я сдержалась. Хотелось вобрать в себя эту тишину. Небо стало электрическим, и солнце яркими полосами рассекало лицо Акселя, рисуя на нем световую маску. Сначала я набросала его портрет в голове – медитативное упражнение, которое я часто практиковала, прежде чем приняться за настоящий рисунок.
Густые брови, ярко очерченные скулы; затем мой взгляд, как всегда, задержался на глазах, невероятно темных – чуть ли не темнее моих. Может, он унаследовал их от матери? Аксель так сильно походил на своего отца, что мне всегда было интересно, как же выглядит его мама. У них дома не было ее фотографий. По крайней мере, я не видела ни одной и подозревала, что его отец их спрятал.
Мы с Акселем, кажется, были единственными детьми из смешанных семей в школьном округе Фэйрбридж. Когда люди видели нас вместе, то иногда называли полукровками; я лишь закатывала в ответ глаза, а вот Акселя это сильно задевало.
В его жизни почти ничего не осталось от филиппинской половины семьи. Иногда он занимал оборонительную позицию по этому вопросу. Иногда – говорил о своей матери так, будто она никуда не уходила.
Бывали дни, когда он, казалось, хотел, чтобы люди считали его стопроцентным пуэрториканцем. А порой он пытался скрыть эту часть своего наследия, смешаться с толпой, выглядеть и вести себя так, как все остальные в школе. Я отлично его понимала; я сама прошла через подобное.
С этими мыслями я в итоге уснула на пледе для пикника. Проснулась я от прикосновения его руки – он сказал, что пора ехать домой.
Мама уже легла, но на кухне меня ждал миниатюрный пирог-бундт в форме кольца и салфетка с единственной фразой, нацарапанной ее косым почерком, – «С днем рождения».
Она нашла в себе силы и испекла мне пирог; эта немного обнадеживало. Я разложила на кухонном столе яблоки, которые собрал для нее Аксель.
В ту ночь я легла спать, размышляя о приближении учебного года. Прошлый год – восьмой класс – выдался тяжелым. Мне казалось – или, скорее, я надеялась, – что таким же сложным он был и для Акселя. Поскольку он был на год старше, то начал старшую школу без меня – его здание находилось через дорогу. Мы все еще ездили на одном автобусе и вместе проводили время вне школы. Но в ее стенах каждый из нас ощущал себя так, будто потерял союзника.
Теперь, когда я перешла в девятый класс, а Аксель – в десятый, все должно было вернуться на круги своя. Снова в школе с лучшим другом. Как минимум мы должны были встречаться на уроках по искусству, так как по непонятным мне причинам Аксель пропустил их в девятом классе. Где-то в глубине души мне хотелось верить, что он сделал это нарочно: он понимал, что, если мы начнем этот курс одновременно, то хотя бы один предмет на протяжении трех лет [8] у нас будет общий.
На следующий день он пришел к нам на ужин. Папа вернулся из командировки, а мама приготовила дамплинги с зеленым луком – к позднему празднованию моего дня рождения; признак того, что она выкарабкалась из темноты.
После ужина мы с Акселем сидели на диване и рисовали ноги друг друга. Перед уходом он вручил мне толстый, сложенный в несколько слоев квадрат.
– Твой подарок, – сказал он.
– Ты опоздал, – поддразнила я, чтобы скрыть свое удовольствие.
– Мне нужен был еще день, – ответил он. – Увидишь.
Я смотрела, как он шаркающей походкой спустился по ступеням нашего крыльца, на ходу засовывая руки в карманы худи. Столб света в форме трапеции ударил из открытой двери и пролился на дорогу – так что Аксель наверняка знал, что я продолжала стоять там и наблюдать за ним. Он не оглянулся.
Пухлый квадрат раскрылся, обнажая несколько листов акварельной бумаги. В самом центре лежали флешка и записка:
«Нарисовал вчера, когда ты уснула во время нашего пикника. Представь, что это ноты».
Это был один из первых экспериментов Акселя по переводу рисунков на язык музыки – и он меня по-настоящему поразил. На флешке было четыре трека; я поверить не могла, что все это он сделал за один день. Рисунки были пронумерованы в соответствии с композициями; я вглядывалась в них, пока не заболели глаза. Он уловил нечто большее, чем просто цвет. Каждый рисунок воплощал собой стеклянный снежный шар эмоций и ощущений.
А музыка… Это был совершенно другой язык.
Парк он изобразил тяжелыми пятнами чернил. Желтые черточки каруселей превратились в импульсивные пассажи электрогитары. Темно-синяя детская площадка звучала как спиккато контрабаса. Откуда-то из глубины самых низких нот вырастали звуки арпеджио на синтезаторе – плавучие и энергичные, как розово-красные штрихи, которые он использовал для бликов. Тонкие завитки цвета баклажана соответствовали высокому вибрато; позже Аксель объяснил, что вместо него предполагалось оперное соло – и, возможно, когда-нибудь он воспользуется услугами настоящего исполнителя, потому что пока это самое слабое место в композиции.
Меня он тоже нарисовал: слои рыжего, красного, желтого легли поверх мазков туши. И еще один цвет – полоса океанического голубого у меня в волосах. Все оттенки переданы через легато виолончели, соло кларнета, то пробивающееся сквозь мелодию струн, то снова теряющееся в ней; через низкий бой литавр и еще какой-то неземной, волшебный звук – позже Аксель сказал, что это терменвокс [9].
Пока я дремала там, в парке, пока проигрывала где-то в подсознании свои воспоминания о нем, он изучал меня, добираясь до самых глубин моей души.
Эти четыре трека я слушала на повторе всю ночь, уверенная в том, что таким образом он признавался мне в любви; что, когда мы увидимся в следующий раз, все будет иначе. Не знаю, когда я уснула, но, проснувшись, обнаружила себя в объятиях хромового желтого и испанского красного с чувством, будто тот синий мазок был самим моим естеством, и я носила его на себе как знак его любви.
Начался учебный год – и я оказалась права. Все действительно было по-другому.
Но не так, как я ожидала.
На второй день учебы от шушукающихся в очереди на обед учеников из параллельных классов я узнала, что Аксель позвал на свидание девушку по имени Лианн Райан.
