Эмили С.Р. Пэн
Ослепительный цвет будущего
23
Как же усердно и старательно мы создаем эти маленькие временные капсулы. Развешиваем гирлянды воспоминаний так, чтобы они светились нужными нам оттенками. Но подобная разборчивость – что спрятать, а что выставить на всеобщее обозрение – совсем не свойственна памяти.
Память – жестокая штука; она кромсает наше сознание под самыми болезненными углами, снова и снова окуная его не в те краски. Момент унижения, или опустошения, или абсолютной ярости; момент, который будешь проигрывать в голове снова и снова; нить, закручивающаяся вокруг мозга и в итоге завязывающаяся в нечто вроде петли. Она тебя, конечно, не убьет, но заставит ощутить давление каждого кошмарного и стыдного момента твоей жизни. Как это прекратить? Как очистить свой разум?
Хотела бы я уметь командовать своим мозгом; хотела бы сказать ему: «Давай. Вперед. Расслабься и отпусти все воспоминания. Позволь им исчезнуть».
24
Осень, девятый класс
Пока я пыталась не затеряться в странной атмосфере первых дней старшей школы, маме становилось все хуже; ее чувства терзало и разметывало во все стороны, пока она опускалась к самому дну.
Теперь это происходило так часто, что стало почти нормой. А может, это был просто фокус сознания – способ убедить себя, что все в порядке. Но я ухватилась за эту «нормальность», крепко сжала в кулаке и побежала с ней далеко прочь. Я пыталась быть обычным подростком. Я позволила себе отвлечься на проблемы, которые были до стыдного банальными.
Например, когда же наконец Аксель бросит Лианн Райан? Шли недели. Внезапно оказалось, что они вместе уже целую четверть.
В один из дней мы с Акселем стояли на кухне, а его тетя, Тина, показывала маме, как избавиться от плесени, растущей на стене нашего дома.
Он давно к нам не заходил, и странно было наблюдать, как он барабанит пальцами по столешнице в своей привычной манере. Он рассказывал, как Лианн назвала его порошковый лимонад отвратительным и потребовала сделать «настоящий», как она отказалась пить его из банки, как обычно делали в доме семьи Морено. Он рассказывал это словно в шутку, но мне было совсем не смешно.
– Что ты в ней нашел? – вдруг выпалила я.
У него на лице не дрогнул ни один мускул; он медленно перевел на меня взгляд.
– Ты о чем? – спросил он с той фальшью, которую сам всегда ненавидел; ему было отлично известно, что я имею в виду.
– Что такого замечательного в Лианн Райан?
На самом деле мне хотелось спросить другое: Какого черта ты с ней встречаешься? Казалось, в ней собраны все качества, которые должны его раздражать.
После долгой паузы он выдал лаконичное:
– Она мне нравится.
Тон разговора резко стал холодным. Мама предложила Тине и Акселю остаться на ужин, но он отказался под предлогом домашнего задания. Я вернулась в свою комнату с одной мыслью: неважно, неважно, неважно; слоги подпрыгивали в голове, как тройные стаккато – такие моя мать извлекала из фортепианных клавиш.
Теперь я едва видела Акселя. Мы все еще встречались на уроках рисования, но стоило мне открыть рот, я рисковала сболтнуть что-нибудь ужасное про Лианн. Молчание казалось куда безопаснее. Но даже если Аксель что-то и заметил – то виду не подал.
Эту тишину я приносила с собой домой.
Однажды папин обратный рейс задержали, и после звонка мама скрылась наверху. Время ужина наступило – и прошло. Я проглотила палочку копченого сыра и отправилась на второй этаж – выяснить, как мама относится к тому, чтобы заказать пиццу. Она лежала в кровати, укутанная в огромное одеяло. Я долго стояла и смотрела на нее, пока она наконец не развернулась, бормоча нечто неразборчивое. Было что-то тревожное в этом зрелище: мама, топящая во сне свое одиночество.
Тогда папа только начал ездить по командировкам. Я думала – надеялась, – что все изменится к лучшему, когда мы привыкнем к его отсутствию. Но это воспоминание так и застряло у меня в памяти: грустно спящая мама, тоскующая по папе.
Казалось, все в моей жизни меняется. Я чувствовала, что ситуация у нас дома ухудшается параллельно с крушением нашей с Акселем дружбы.
Отец возвращался как раз ко Дню благодарения, и мама с бешеным усердием взялась за готовку. Когда я показала ему, что приготовила к уроку по искусству, он лишь кивнул, даже не улыбнувшись.
– Это твой последний год рисования?
– Нет?.. – ответила я, несколько сбитая с толку его вопросом.
– А-а, я просто думал, ты это перерастешь, когда пойдешь в старшие классы.
Перерасту? Я была так ошарашена, что потеряла дар речи. Тогда я впервые осознала, что, возможно, именно об этом папа и мечтает. Чтобы я «переросла» рисование, чтобы забыла обо всем этом. Чтобы занялась чем-нибудь другим. Но как я могла?
На следующей неделе Аксель отсутствовал из-за болезни. Лианн Райан неторопливо вошла в наш класс и попросила его папку. Она увидела меня, но не улыбнулась, только отвела взгляд. К чему ей притворяться – ведь Акселя рядом нет.
– У него мононуклеоз, – сообщила она мистеру Нагори. – Так что трудно сказать, когда он выйдет.
Меня чуть не стошнило, когда я это услышала. Сколько еще банальностей было у него в запасе?
Пока Аксель болел, его место заняла Каролина Ренар. Она сразу мне понравилась – может, потому, что у нас обеих в волосах были синие прядки, а может, я просто мгновенно поняла, что она мой человек. Мы работали над заданием в паре – нужно было написать картину акриловыми красками на одном холсте. Нагори сказал, что так мы сможем чему-нибудь научиться у своего партнера и посмотреть на мир его глазами. Главное – последовательность. Мы должны были попытаться сделать так, чтобы он не смог угадать, кто и что нарисовал.
Вскоре наша картина стала весьма динамичной. Каро – «пожалуйста, не называй меня Каролина; это имя было ужасной ошибкой» – нравились угловатые и зазубренные, как молния, линии; одна из них разделила наш рисунок пополам. Слева мы нарисовали синюю фигуру с длинной шеей, опустившуюся на одно колено и протягивающую в руках человеческое сердце. Справа – ее возлюбленного: вытянутые руки тянутся за сердцем, но тело разделено надвое молнией, так что мы видим его насквозь, будто через рентген. Внутри тела – все оттенки дьявольского огненного рыжего. Буря ложных обещаний, вихри ядовитых мыслей. Обе фигуры мы сделали бесполыми.
Пятничный день клонился к закату, а наш рисунок был до сих пор не закончен.
– Девочки, вы успеете сделать задание вовремя? – спросил Нагори, наблюдая, как мы собираем сумки.
– Не волнуйтесь. Мы закончим в выходные, – пообещала Каро. – У меня дома есть все необходимое. Да, Ли?
– Ага, – без колебаний подтвердила я, хотя услышала этот план впервые. Я смотрела, как Каро осторожно стягивает нашу картину со стола и берет ее за раму на обратной стороне листа.
– Поможешь мне донести до маминой машины? – спросила она. – Мы тебя подвезем, чтоб ты не мучилась в переполненном автобусе, только захвати мой рюкзак.
Я последовала за ней на парковку, где она направилась прямиком к компактному белому седану.
– Привет, мам, – сказала она, влезая на переднее сиденье. – Это Ли. Ее нужно подбросить до дома. Она живет в Ларчмонте, прямо у поворота.
Я бросила сумки в багажник.
– Откуда ты знаешь?
Ее мама фыркнула.
– Каро всегда в курсе, где живут барышни. Приятно познакомиться, Ли. Мэл.
Каро приподняла голову, закатила глаза и сказала:
– Моя мать убеждена, что я флиртую с каждой девушкой, которая встречается мне на пути. Это не так. – Она обернулась, чтобы посмотреть, не размазались ли краски на нашей картине. – Просто мы живем в одном районе. А ты – всего в нескольких домах от Чеслин.
Я напрягла память.
– Кого?
– Ты не знаешь Морган Чеслин? Она переехала на твою улицу пару лет назад.
– Чеслин ходит в «Стюарт», – добавила Мэл.
– Тогда понятно. – Я с трудом помнила своих одноклассников, не говоря уже о ребятах из других школ, тем более частных.
– Ничего, если Ли придет к нам на выходные, чтобы закончить картину? – обратилась к маме Каро.
– Конечно, – ответила Мэл и подмигнула мне в зеркало заднего вида.
Каро, заметив, издала стон раздражения.
– Мам, вообще-то мы не собираемся там обжиматься.
Мэл наигранно пожала плечами:
– Я ничего такого и не говорила!
Они высадили меня и уже начали выезжать обратно на главную дорогу – Каро закатила напоследок глаза, – когда я поняла, что входная дверь заперта на главный замок.
Насколько мне было известно, на этот замок мы дверь никогда не запирали, и у меня даже ключа от него не было. Ведомая каким-то инстинктом, я почувствовала, что должна произвести показной «осмотр» карманов и рюкзака. Мэл остановила машину на середине улицы – они с Каро за мной наблюдали. Я развернулась и, пожав плечами, помахала в надежде, что они воспримут это как сигнал и двинутся дальше, а мама наконец услышит звонок и откроет дверь, – и тогда Мэл и Каро, уезжая, все-таки увидят, что я, как нормальный человек, спокойно захожу к себе домой.
Но никто не открывал. Изнутри не доносилось ни звука. Я постучала громче, а когда реакции не последовало, несколько раз сильно пнула дверь ногой.
– Дома никого? – спросила Мэл. – Ты можешь подождать у нас, если у тебя нет ключей.
– Нет, мама должна быть дома. – Я выдавила из себя нервный смешок.
– У вас есть другой вход?
– Да, сзади, – ответила я, – но там обычно закрыто…
Я хотела, чтобы они уехали, но Мэл настояла на том, чтобы остаться и подождать, пока я проверю задние двери.
Они оказались незаперты. Только я успела широко их раздвинуть, как увидела маму – на плитке кухонного пола, свернутую в клубок, маленькую и беззащитную.
– Мама! – Я подбежала к ней, прокручивая в голове самые страшные сценарии, и к горлу подкатила тошнота.
Мне удалось привести ее в чувство, но она казалась страшно потерянной и вялой. Пока я пыталась понять, что произошло, в груди все колотилось. Сердечный приступ? Обморок?
– Что случилось? – спросила я. – Ты в порядке?
Она не ответила.
– Кто это? – Щурясь, она стала вглядываться в Мэл и Каро; они выбежали из машины и зашли в дом, когда услышали мой крик.
– Они подвезли меня, – ответила я.
– Может, позвонить кому-нибудь? – предложила Мэл. Только спустя пару секунд я поняла, что под «кем-то» она, скорее всего, имела в виду 911.
– Нет, – сказала мама. – Я в порядке. Все нормально.
Казалось, прошла тысяча лет, прежде чем Мэл и Каро наконец ушли. Я не могла даже смотреть на них – стыд спиралью закручивался внутри, разгорался малиновым и полыхал так, как полыхает гнев.
Оставшись с мамой вдвоем, я, как сокол, наблюдала за каждым ее движением: как тряслись ее руки, когда она потянулась за сковородой, как медленно и неуверенно она передвигалась.
На меня навалился очередной груз. Почему она оказалась на полу без сознания?
– Папин самолет скоро приземлится, – сказала мама позже, когда более-менее оправилась от произошедшего. – Не нужно беспокоить его, – добавила она, слабо улыбнувшись.
Я долго размышляла над ее словами. Она говорила о том, что не стоит рассказывать папе, как я не могла попасть в дом, как нашла ее на холодном кухонном полу. То, как она это произнесла, меня задело. Не нужно беспокоить его. А что насчет меня? Моего беспокойства?
Мое волнение росло, как коралловый шар, который бледнеет с каждой новой порцией воздуха, раздувающего его брюхо; росло до тех пор, пока не стало почти прозрачным, чуть ярче едва заметной тени, но все-таки – оно было со мной всегда, везде.
25
– Вот, – произносит Фэн, – магазин, где я купила выпечку.
Уайпо прикасается к моему локтю и указывает на полку.
– Ni mama zui xihuan, – говорит она мне. Самые любимые у твоей мамы.
Я нахожу глазами ряд, на который она показывает, и сразу узнаю danhuang su.
– Yiqian, – начинает Уайпо. В прошлом. Это все, что мне удается уловить. Ее взгляд напряжен и пронзителен. Она говорит что-то важное, но я не понимаю ни слова.
Фэн спешит перевести еще до того, как я успеваю обратиться за помощью.
– Попо говорит, что много лет назад этой пекарней владела другая семья. Твоя мать любила ее больше всех, потому что здесь были самые лучшие danhuang su – это такие круглые…
– Я знаю, что это, – прерываю ее я; мой голос звучит довольно резко.
– А. Хорошо. – Фэн принимается сцеплять и расцеплять пальцы. – Твоя мама их делала?
– Ага. Я любила наблюдать, как она готовит, – отвечаю я тихо и внезапно теряюсь в индантреновом синем под тяжким грузом воспоминаний.
Мама лепит пирожки из теста, бледные, покрытые мукой. Зачерпывает горстки фасолевой пасты. Помещает в середину красной массы соленые желтки – маленькие капельки солнечного света.
Каждый раз, когда она откидывала со лба прядку волос, у нее на виске оставался след от муки, похожий на летящую комету. В конце она смазывала каждый пирожок сырым яйцом и посыпала темными семенами – искорками черного кунжута.
Нас окружают полки с подносами выпечки. Что бы выбрала мама? Желтые тарты? Пухлые булочки? Необычные рулеты с вмешанными в тесто кукурузой и луком?
Фэн шумно выдыхает – это действует мне на нервы.
– Как же изумительно здесь пахнет! Я могу стоять и вдыхать этот аромат вечно.
Она указывает на поднос с булочками в форме головы панды.
– Смотри, какие милые! Ушки, наверное, из шоколада. Мне нравится, что эта выпечка не очень сладкая. Вкус не такой яркий…
Она не замолкала с самого завтрака; я задыхалась от ее беспрерывных комментариев, а ритм ее голоса вызывал боль в висках.
Я пытаюсь отгородиться от нее и просто подумать.
Тот факт, что когда-то это был мамин любимый магазин, явно не случаен. Но почему у них на логотипе красная птица?
– Птица – это новый логотип, – говорит Фэн, и я подпрыгиваю на месте. – Появился пару недель назад. Раньше был месяц – а теперь круг, то есть полная луна.
Волоски на загривке встают дыбом.
– Почему его поменяли?
– Я спрашивала у хозяйки пару дней назад. Она сказала, что всегда любила птиц, а в последнее время несколько раз видела красную птицу над городом и решила, что это к удаче.
Птица. Моя мать. Значит, другие тоже ее видели.
Сердце наполняется надеждой цвета сырой сиены. Я знала, что нужно приехать сюда. Знала, что найду ее.
Если та женщина заметила птицу в небе над городом, значит, нам нужно отправиться куда-то, откуда открывается хороший вид. Я должна увидеть все сама.
Папины слова отзываются в голове. Один из самых высоких небоскребов в мире.
– Фэн, знаешь тот высокий небоскреб?
Она секунду моргает.
– Ты имеешь в виду Тайбэй 101?
– Да, он самый. Туристам можно подниматься наверх?
– Конечно! – Она, кажется, обрадовалась моему внезапно пробудившемуся интересу. – Ты сможешь увидеть город целиком с любой точки…
– Отлично, – прерываю я ее. – Мы можем туда пойти? Вот прямо сейчас?
Мы выходим на улицу, и в ту же секунду у меня в ногах оказывается яблоко. Там, откуда оно прикатилось, никого нет.
Уайпо не позволяет мне его поднять и что-то взволнованно бормочет.
– Она говорит, чтобы ты его не трогала, – переводит Фэн. – Иначе за тобой может явиться призрак.
– Призрак? – переспрашиваю я.
– Они любят прикрепляться к людям.
Я оборачиваюсь и смотрю на яблоко, пока мы уходим прочь. На него падает солнечный луч, восковая кожица блестит, словно улыбаясь. Я не могу отделаться от мысли, что оно выглядит один-в-один как ханикрисп.
Уайпо окликает меня, и в эту секунду ее голос звучит точь-в-точь как мамин.
Она не подозревает, что призрак уже с нами.
Восемьдесят девятый этаж башни Тайбэй 101 занимает смотровая площадка, сквозь стеклянные стены которой можно увидеть весь город. Здания в миниатюре. Горы – словно нежные мазки акварели, самые дальние из них размыты туманом и растворяются в облаках. Странное сочетание: плотно застроенный, буквально упакованный сооружениями город, а чуть дальше – цветущая зелень и синева пышных лесов.
Фэн никак не замолчит. Она непрерывно сыплет туристическими фактами то об одном, то о другом.
– …Так что это единственный инерционный демпфер во всем мире, который выставлен на всеобщее обозрение. Грубо говоря, сталь уравновешивает любые колебания в здании, вызванные ветром…
Мы обошли этаж четыре раза, но ничего не нашли. Никаких следов птицы.
Фэн говорит:
– Слушай, может сфотографируемся? Ли, сделаешь фото на свой телефон?
Я неохотно вынимаю мобильный. Наклоняюсь к бабушке и мучительно растягиваю губы в улыбке. Фэн тесно прижимается к Уайпо с другого бока, и я не могу избавиться от ощущения, что это они выглядят как настоящие бабушка и внучка.
Я же выгляжу как типичная туристка.
На маленьком экране я вижу, как у меня по-дурацки растрепаны волосы. Я расчесываю их пальцами, пытаясь пригладить. Позади нас – Тайбэй и его широкое небо, бледное и засвеченное.
– Улыбаемся! – говорит Фэн.
Что-то красное проносится мимо наших голов, и мы с Уайпо ахаем.
– Это она! – Я сжимаю бабушкину руку. Она слегка дрожит.
– Подожди, – начинает Фэн, – ты не сфотографировала…
Я разворачиваюсь и прижимаюсь к стеклу.
– Это была птица!
Уайпо безмолвно стоит рядом, сцепив руки и напряженно хмурясь. Она смотрит на город. Она тоже видела ее. Взмахи алых крыльев, пронесшихся мимо нас, – пусть всего долю секунды, но она видела их так же отчетливо, как и я.
Мы ждем, и ждем, и вглядываемся в небо, но птица не возвращается.
Видела ли она нас? Знает ли, что я здесь?
Сердце все еще отчаянно колотится у меня в груди, встряхивая вены тяжелым сиреневым ритмом. Новое озарение заставляет меня обернуться к Фэн.
– Я должна посетить все мамины любимые места, все места, где она бывала в юности. Это возможно устроить?
Фэн начинает переводить. Лицо Уайпо непроницаемо, как камень, но чем дольше она слушает, тем мягче становится его выражение. Ее черты утопают в морщинах, мятые, как папиросная бумага, и кажутся невероятно хрупкими.
– Hao, – говорит бабушка. Она кивает.
Мы должны найти птицу. И тогда моя мать скажет мне все сама.
Я хочу, чтобы вы помнили
26
Мамины руки превратились в крылья, волосы – в перья. Ее хрупкое тело стало красным, как кровь, как вино, как все в мире оттенки красного.
Птица. Птица. Птица.
Это все, о чем я могу сейчас думать.
Я залезаю в кровать и чувствую, будто плыву сквозь что-то густое и мутное. Каждую конечность словно оттягивает вниз тяжелейшим грузом. Мозг затуманен от недостатка сна. Глаза болят, и все, что я вижу боковым зрением, кажется водянистым и померкшим.
Мне нужно поспать.
Я абсолютно измождена.
Но как только я закрываю глаза, веки начинают трепетать. Надо пересилить себя и не открывать их.
Птица птица птица птица.
Моя мать птица.
Я вдруг понимаю, что уже какое-то время вожу большим пальцем по краешкам нефритовой цикады.
Забавно, что, когда не можешь уснуть, мозг словно выворачивается наизнанку, превращаясь в нечто отчаянное и до смерти голодное. Я хочу лишь одного – с головой погрузиться в самую что ни на есть черную черноту. Я хочу лишь одного – чтобы все исчезло и я смогла бы наконец отдохнуть. Чтобы исчезли все цвета. Чтобы ушли все мысли.
Чтобы все успокоилось.
Это и есть то самое чувство, когда хочешь, чтобы все закончилось? Это и есть та жизнь, из-за которой моя мать превратилась в птицу?
Снаружи доносится ритмичный звук; он становится громче и громче. Взмахи крыльев! Я вскакиваю и раздвигаю шторы.
Пусто. Лишь яркая монета луны да очертания потерянных темно-кофейных облаков рядом.
Может, если я выйду наружу, как в прошлый раз дома, то она прилетит ко мне.
Не включая свет, я прохожу по квартире; благодаря голым ступням меня почти не слышно. Я останавливаюсь, только чтобы подцепить двумя пальцами босоножки, и, выйдя на улицу, надеваю их.
Воздух до сих пор тяжелый и влажный, флуоресцентные фонари отбрасывают призрачный свет в глубину переулка. Я стою на ближайшем перекрестке в надежде снова услышать шум хлопающих крыльев. Дождаться какого-нибудь знака. Звука, запаха, видения. Чего угодно.
Даже прищурившись, я не могу разглядеть в небе никакого движения. Все темно, мутно, спокойно. Близлежащие улочки беззвучны, но я все же различаю отдаленный шум трассы и проезжающих машин.
Я настолько вживаюсь в эту пустоту, что едва не подпрыгиваю от удивления, когда, развернувшись, замечаю под деревом на другой стороне улицы мужчину. Он стоит, уставившись на меня, с вытянутыми по бокам руками. Я жду, пока он уйдет, но он не двигается с места; в конце концов я сама прерываю зрительный контакт и отправляюсь обратно в дом. Мне ужасно не хочется, чтобы он видел, где я живу; но, когда я бросаю взгляд за плечо, его уже нет.
На улице ни дуновения, но листья на дереве, под которым он только что стоял, мягко шелестят; на мгновение мне кажется, что я вижу, как сквозь ветви плывет еле различимая дымка. Но вот исчезает и она. Дерево спокойно и неподвижно, и на улице снова лишь я одна.
Наверху я сажусь на постель в своей темной комнате. Все происходит, словно вспышка, в одно мгновение: я закрываю глаза, а когда открываю, в комнате светло, как днем, а потолок – такой белоснежный, что почти сияет; не считая разрастающихся надо мной в разные стороны чернильных трещин. Они зазубренные, как молнии – словно что-то тяжелое упало с другой стороны и теперь хочет пробраться в комнату. Линии между трещинами настолько тонкие и черные, что кажется, за этим потолком нет ничего – лишь бездна, не поддающаяся законам гравитации. В ушах громко шумит ветер, и кожа покрывается мурашками.
Ничего не понимаю.
Я моргаю, и вокруг снова темно. Пальцами нащупываю кнопку и включаю лампу: потолок в полном порядке. Ни одной трещинки. Ни ветра, ни звуков. Только мое сердце – колотится, колотится, колотится.
