Эмма Стил
Секунда между нами
Но Дженн не понимает, почему они так обращаются с Робби, – все эти уничижительные комментарии и шуточки по поводу его работы. Это что-то необъяснимое. Он легко мог бы открыть свой ресторан и достичь успеха. В этом она не сомневалась. Почему же они смеются над ним?
Когда Дженн открывает кран, чтобы налить горячую воду в глубокую керамическую раковину, чьи-то шаги заставляют ее обернуться к двери. Она улыбается, увидев Джилл с очередной стопкой тарелок.
– О, моя дорогая! Просто оставь все это в раковине! – восклицает Джилл. – Не утруждайся.
– Все нормально, – отвечает Дженн, ополаскивает тарелку и ставит ее на решетку. – Я быстро.
– Кыш отсюда! – шутливо прикрикивает на нее Джилл и отстраняет от раковины. – Иди лучше возьми себе еще шампанского из холодильника.
– Ладно, – смеясь уступает Дженн. – Вам налить немного?
– Вообще, мне уже достаточно, разве что еще капельку, – улыбается Джилл. – Да, и захвати чистые бокалы. Те, что на улице, уже нагрелись.
Распахнув дверцу гигантского холодильника, Дженн тянется за шампанским и слышит, как стекло неприятно скрежещет о пластик, когда она достает бутылку. Потом берет из старинного буфета два бокала на длинных ножках и наливает вино. Пожалуй, ей тоже уже достаточно, но день такой чудесный, воздух все еще теплый, – хочется немного продлить это очарование.
Поставив бокал для Джилл возле раковины, она выглядывает из окна в сад и делает глоток.
Джилл поворачивается к ней, ополаскивая очередную тарелку.
– Знаешь, Дженн, ты такая умница, – говорит она, внимательно глядя на нее.
Эта фраза застигает Дженн врасплох, – она вспоминает другую кухню, другую маму. Какая ты у меня умница.
Не зная, что ответить, она опускает взгляд и начинает рассматривать испещренный трещинками каменный пол.
Но Джилл как будто не замечает этой заминки.
– Мы так чудесно ладим. Надеюсь, у вас с Робби все сложится.
Дженн вздрагивает. Она никогда не смогла бы порвать с Робби, это просто немыслимо. Это все равно что потерять конечность. Она думает о последних десяти месяцах (неужели прошло всего лишь десять месяцев?): вспоминает каждый ужин, который он приготовил для нее, каждую шутку, каждый страстный поцелуй в темноте ночи и в нежных предрассветных сумерках. Вспоминает места, которые теперь неразрывно связаны с ним: ливанский ресторанчик рядом с домом, который они объявили «своим» после того, как провели там веселый вечер за табуле; закуток на канале, где они препирались из-за счетов; музей, куда они так спешили; туалет, где у них случился феерический секс; кинотеатр, где они были два месяца назад и где она спросила его в темноте, почему он такой молчаливый, а он произнес вслух то, что она уже давно чувствовала, – «Я люблю тебя».
– Я его не брошу, – говорит Дженн.
– Отлично, – улыбается Джилл, но в ее лучистых глазах промелькнула тень тревоги. – Вы прекрасная пара. Ему с тобой лучше.
Дженн делает глоток, сердце застучало сильнее.
– Что вы имеете в виду?
– Да так, – говорит Джилл и снова поворачивается к раковине, натянуто улыбаясь. – Ничего особенного. Кажется, мне уже хватит.
Дженн прокручивает в голове прошедший ужин: как Робби рассказывал о нелепых ситуациях в ресторане, советовался насчет поездки на остров Скай в следующие выходные; как предложил Фай присмотреть за Струаном в вечер перед отъездом. Робби был дружелюбным, заботливым и забавным. Как и всегда.
Или нет?
Дженн терпеливо ждет, когда Джилл заговорит снова, но та смотрит в окно: на ухоженном газоне Робби кружит племянника, обхватив его за руки, Струан радостно визжит, рядом сидит Фай с бокалом в руке. Лицо Джилл озаряет ангельская улыбка, и на ее морщинки вокруг глаз ложится солнечный свет.
Вытирая руки о полотенце, она говорит, не глядя на Дженн:
– Ну что, идем на улицу?
Дженн хочет что-то сказать, но понимает: момент упущен. Сегодня уже не стоит цепляться за эту нить разговора. Прежде чем уйти, Дженн снова смотрит, как Робби забавляется со Струаном. Мальчик хохочет как безумный, – сильные дядины руки раскручивают его все сильнее и сильнее, кажется, он вот-вот улетит в янтарное небо. Из-за этого мельтешения у нее начинает кружиться голова. Она прижимает пальцы ко лбу и на секунду закрывает глаза.
Восемь
2003
РОББИ
Голова гудит. Запах краски и растворимого кофе. На стене картины с закатами, на столиках и шкафах хаотично расставлены колючие растения. Прыщавые подростки толпятся в какой-то несуразной художественной студии. Я что, в школе? О, как же я ее ненавидел! Элитная тюрьма, заполненная привилегированными малолетками и учителями, которые меня терпеть не могли. «Постоянно срывает уроки, никого не слушает», – сказано обо мне в очередной гребаной докладной.
Это, видимо, школа Дженн. А вот и она, сидит у окна, напротив какого-то мальчишки. В отличие от остальных учеников, склонившихся над рисунками, Дженн смотрит сквозь большие окна на пушистые белые облака. Что с ней такое? Она как будто оцепенела. Так бывает, когда перед глазами все словно в тумане и ты уже не уверен, на что смотришь.
Нужно привлечь ее внимание.
Растормошить.
Но как? На том ужине я пытался схватить что-нибудь, и ничего не вышло.
Может, попробовать с чем-нибудь поменьше? О, вот! На столе сине-белый ластик. Получится ли? Делаю глубокий вдох и обхватываю ластик большим и указательным пальцами.
Давай, Робби, сосредоточься.
Я чувствую бархатистую поверхность ластика, сжимаю его пальцами, но поднять не могу. Нет контакта.
Оборачиваюсь на Дженн и прямо физически ощущаю, как внутри меня, словно метроном, тикают часики. Времени нет. Я должен разбудить ее и показать, что с нами происходит. И, если получится, попытаться вывернуть на другую полосу на том шоссе.
Снова хватаю ластик и думаю только о Дженн, сосредоточиваю на ней все свои мысли.
И я поднимаю его.
О господи, сработало! Если бы кто-нибудь сейчас увидел меня держащим ластик так, будто это золотой самородок, он бы решил, что я спятил. Но никто не может меня видеть, да и рано еще торжествовать.
Я бросаю ластик в Дженн, и она вздрагивает. Он попадает ей в затылок. Ура! Надеюсь, сейчас что-то произойдет, и мы снова окажемся в машине. Ничего. Я закрываю глаза.
Бесполезно.
Открыв глаза, я вижу, как Дженн поворачивается к кому-то позади нее и что-то шепчет. Вижу имя «Кэти», напечатанное темным шрифтом на карточке рядом. Волосы аккуратно заплетены в косу, перекинутую через плечо. Золотистая смуглая кожа, красивые карие глаза. И тут у меня в голове что-то щелкает. Ластик валяется на полу между ними. О нет! Она решила, будто это сделала Кэти!
Вдруг она говорит что-то Дженн одними губами. Похоже на «Что ты делаешь?». Разводит руками и улыбается. Дженн кивает, и обе снова склоняются над своими рисунками. Они рисуют портреты одноклассников, сидящих напротив. У Дженн, кстати, неплохо получается для ее возраста. Всегда забывал, что ее мама художница. Лицо на ее рисунке кажется мне смутно знакомым, что-то в нем цепляет меня. У мальчика напротив светлые, почти белые волосы, ярко-голубые глаза, он очень серьезен. Неужели это?..
– Итак, дети! – раздается голос из передней части студии. Невысокая женщина с вьющимися светлыми волосами смотрит на часы. – Урок окончен. Отложите карандаши.
По комнате прокатывается вздох облегчения. Дети убирают карандаши, откидываются на спинки стульев, вытягивают ноги. У тех, кто сидит сзади, лица нечеткие. Что, черт подери, все это значит?
А потом до меня доходит – ведь это ее воспоминание. Естественно, она всех не помнит. Четкие черты только у тех, кто был рядом с ней, – как будто она мысленно воссоздает их облик.
Я наблюдаю за Дженн. Она продолжает рисовать, и ее лицо выражает тревогу. Вдруг она с такой силой вдавливает карандаш в бумагу, что грифель начинает крошиться.
– Дженни, остановись, – говорит учительница из передней части класса, и Дженн поднимает глаза. Ее щеки горят.
Мальчик напротив пытается приободрить ее улыбкой. Она опускает взгляд и фокусируется на своем рисунке. Теперь я знаю, кто на нем изображен. Это Дункан – парень, с которым она встречалась до меня. Конечно, здесь он гораздо младше, но это точно он. Кстати, довольно симпатичный, хоть и бледный как моль.
Получается, она знала его со школы?
Учительница ходит по рядам, проверяет работы и останавливается рядом с Дженн с озабоченным видом.
– Дженни, задержись после урока, – спокойно говорит она и обращается к остальным ученикам: – Пожалуйста, оставьте работы на столах, я соберу их позже.
Когда она отходит, Дженн переглядывается с Кэти, которая одними губами спрашивает: «В чем дело?» Дженн только качает головой, в глазах – тревога.
Звенит звонок, ученики встают, надевают рюкзаки и выходят из студии. Помахав рукой, Кэти идет вслед за размытыми фигурами в белых рубашках и полосатых галстуках.
Дженн быстро подходит к учительскому столу, я отправляюсь за ней с чувством, будто мне тоже предстоит серьезный разговор.
– Садись, пожалуйста, – предлагает учительница, показывая Дженн на синий пластиковый стул. Она садится на свое место, и я снова улавливаю запах растворимого кофе, к которому примешался аромат мяты.
Дженн опускается на стул, прижимая к себе рюкзак.
– Извините, что не закончила вовремя… – начинает Дженн, – я просто отвлеклась и…
Учительница жестом прерывает ее:
– Нет, Дженни, я не об этом собиралась с тобой поговорить. Совсем не об этом. Не переживай за свой рисунок. Я просто хотела спросить: у тебя все в порядке?
Дженн нервничает, словно ее приперли к стенке.
– Я слышала про твоего папу, – медленно произносит учительница. – И представляю, как это… тяжело. И для тебя, и для твоей мамы.
Так вот в чем дело. Я никогда всерьез не задумывался о том, как Дженн перенесла уход отца. Просто я решил, что он был дерьмецом и без него всем стало только лучше. Но теперь, увидев все эти моменты из ее воспоминаний, я уже ни в чем не уверен.
– Как она?
Дженн хлопает глазами:
– Мама? Нормально.
– Нормально?
– Да. У нас все хорошо.
Учительница слегка нахмурилась. Я понимаю ее беспокойство. Порой, когда дело касается чего-то личного, Дженн как будто отгораживается от всех глухой стеной, – я никогда не понимал до конца почему.
– Твоя мама ведь преподает живопись в общественном центре?
Дженн кивает:
– Иногда.
Пауза.
– Ты всегда можешь со мной поговорить, если захочешь. Ты очень умная девочка, Дженни. И в грусти нет ничего плохого, но все должно быть в меру. Понимаешь? Когда тебе тринадцать, грустить в такой ситуации – абсолютно нормально.
– Вы о чем? – спрашивает Дженни. – В какой «такой» ситуации?
– Видишь ли… – начинает учительница, откашлявшись. – Когда кто-то из родителей уходит…
– Это совсем другое, – перебивает ее Дженн. – Он вернется.
Учительница ничего не отвечает. Она лишь вздыхает и в конце концов кивает. Что еще она могла сказать? «Нет, он никогда не вернется»?
– В любом случае, – наконец произносит она, – ты можешь отложить пока проект по Гауди, над которым сейчас работаешь.
– Он вам не нравится? – с тревогой спрашивает Дженн.
– Что ты, нет, наоборот! По-моему, он замечательный. Эскизы Саграда Фамилия технически выполнены великолепно, и ты очень хорошо подобрала цвета. Тебя папа научил?
Дженни сглатывает подступивший к горлу ком.
Так, секундочку. Гауди. Саграда Фамилия. Ее отец.
– Да, – говорит Дженн.
О боже.
Какой же я идиот.
Вот почему она так хотела посетить этот чертов собор. Я закрываю лицо руками, хотя меня сейчас все равно никто не видит. Он архитектор. У нее художественный проект. Наверняка они работали над ним вместе, пока он не ушел. Конечно, она хотела, чтобы я был с ней в тот день в Барселоне, а я просто тупо ее бросил. Как я тогда сказал? «Ничего особенного»?
Хотел бы я знать, о чем она думает в такие моменты. Я будто смотрю фильм о ее жизни, но понятия не имею о том, что происходит у нее в голове.
Дженн резко встает и оказывается рядом со мной. Она закидывает ранец на плечо и натянуто улыбается учительнице:
– Можно я пойду на математику?
Лицо учительницы выражает удивление. Медленно поднявшись, она кивает:
– Конечно, Дженни. Просто помни, что я рядом, если захочешь поговорить.
– Спасибо, – отвечает она с лучезарной улыбкой.
Она стремглав выбегает из кабинета, я мчусь за ней, пытаясь избавиться от мыслей о Гауди. Не время беспокоиться о том, что я сделал и чего не сделал. Мы поговорим, когда выберемся из этой передряги и будем в безопасности. И я обязательно извинюсь перед ней. Скажу все, что она хочет услышать.
А сейчас нужно привести ее в чувство.
ДЖЕННИ
Кэти все еще ждет ее в ярко освещенном коридоре с пакетиком чипсов. Завидев Дженни, Кэти перестает жевать и вытирает пальцы о свою синюю кофту. Как хорошо, что у нее есть Кэти, лучшая подруга детства. В последнее время только благодаря ей и своему художественному проекту Дженни удается как-то держаться. Уроки в студии приносят ей временное облегчение, и она чувствует себя более или менее нормально.
– Что там было? – с любопытством спрашивает Кэти.
Дженни молчит. Она терпеть не может это ощущение, которое возникает при упоминании папы. Живот сводит так, будто ее сейчас стошнит. Она не хочет говорить об этом. Ни с кем.
– Это насчет моего проекта. Пойдем на математику, расскажу по дороге.
Кэти кивает, и они молча шагают по коридору. Хорошо хоть, что сейчас математика. Ей нравится математика: на все есть четкий ответ, который можно получить, выполнив определенные действия. Это логично, а ей нравится, когда все логично.
Но в том, что ушел папа, никакой логики не было.
Он даже не попрощался с ней, не оставил записки, не сказал, что любит. Впрочем, он никогда об этом не говорил, но она всегда чувствовала его любовь. Чувствовала ли? Сейчас она знает только одно – прошло ровно четыре месяца с того момента, когда он в последний раз пожелал ей спокойной ночи и погасил свет в ее спальне.
Сладких снов, Дженни.
– Да перестань ты уже думать об этом проекте, – со смехом говорит Кэти.
Дженни прищурилась.
– А ты перестань бросаться ластиком на уроке, – шутливо парирует она.
Остановившись у белой кирпичной стены, Кэти удивленно смотрит на нее:
– Я этого и не делала.
Девять
2015
РОББИ
Болит голова. Пульсация постепенно утихает. С трудом открываю глаза. Мне знакомы эти стены, этот кирпич, выкрашенный в белый цвет, и мусорные баки внизу. Я знаю, где я. Это ресторан, в котором я работаю, точнее, его задворки. С этой чертовой стеной я встречаюсь несколько раз в неделю. Тот же переулок, та же облупленная красная дверь, та же кухня.
Слава демонам.
Теперь я знаю, как подобраться к Дженн. Я могу влиять на ее воспоминания, пусть и незначительно. Нужно только сосредоточиться на Дженн, и все получается. Думаю, именно поэтому мне удалось выбить бенгальский огонь из ее рук, хотя бутылку шампанского поднять не получилось. Зато я смог кинуть в нее ластиком.
И она знала, что это была не Кэти.
Она знала.
Я заметил выражение растерянности на ее лице как раз перед тем, как воспоминание оборвалось.
Но когда Дженн сказала Кэти о ластике, та отреагировала спокойно. До сих пор не понимаю, как все это работает. Когда я бросил ластик, все вокруг словно приспособилось к этой ситуации, включая ее подругу. Значит, подсознание Дженн изо всех сил старается сохранить ее рассудок, вплоть до того, что меняет реакции людей.
И даже ее собственные реакции.
Ей непросто с этим справиться.
Кэти.
Я вспомнил, откуда я знаю это имя, это лицо. Дженн показала мне ее фотографию, когда я спросил, кто был ее лучшей подругой в школе. Она начала говорить о том, какой потрясающей была Кэти и как бы она мне понравилась. Но потом Дженн внезапно прекратила разговор и убрала фотографию. Сказала, что они не общались уже несколько лет. С ней такое часто случалось, когда разговор заходил о ее прошлом. Я знал, что отец оставил их с матерью и для них это было, мягко говоря, неожиданностью. Я также знал, что у нее немного напряженные, прохладные отношения с мамой. И, как и с Кэти, Дженн не хотела говорить со мной на такие темы – слишком тяжело для нее. Поэтому я и не стал тогда углубляться и перевел разговор в более приятное русло.
Какой смысл зацикливаться на прошлом?
Шаги позади меня. Я оборачиваюсь и вижу, как Робби из прошлого и Дженн идут по аллее. У нее в руке стаканчик с кофе, а у него – бумажный пакет из моей любимой булочной. Значит, это происходит утром. Солнце уже высоко, но погода прохладная, на асфальте лежат несколько золотистых листьев. Осень.
– Вот мы и пришли, – говорит он, поворачивая ключ в замке. Открывает дверь и приглашает ее войти торжественным жестом. – Место, где творится волшебство.
Она со смехом входит внутрь. Я быстро проскальзываю между ними – не хочется снова застрять на улице. Неизвестно, сколько я пробуду в этом воспоминании, но надо постараться снова до нее достучаться. Дверь с лязгом закрывается, и мы оказываемся в полутемной кухне. Он щелкает выключателем, и комнату заливает яркий свет, который отражается от белых стен и столешниц из нержавеющей стали. Рядом с духовкой висит календарь. Я прищуриваюсь: суббота, 26 сентября. На тот момент мы были вместе уже почти год.
– Ух ты! – восклицает она, с любопытством осматриваясь по сторонам. – Так вот она какая, кухня профессионала!
– Э… ну, я бы так это не назвал, – говорит Робби, включая духовку. – Она не такая большая, но со своей задачей справляется. Не могу никак понять, почему ты так хотела увидеть место, где я каждый день обливаюсь потом? Ты ведь уже бывала у меня в ресторане, вместе с Хилс.
Она пожимает плечами и ставит почти пустой стаканчик на столешницу. Может, опрокинуть его и разлить остатки кофе? Но что это даст? Давай, Робби, соображай!
– Потому что здесь ты проводишь все время, когда не со мной, – говорит Дженн. – Это огромная часть твоей жизни.
Почесав затылок, он опирается рукой о столешницу.
– Ну, если в этом смысле… Я тоже кое-что узнал о медицине, и это довольно много для парня, не имеющего к ней никакого отношения.
– Ты по-настоящему любишь свое дело, – продолжает она, присаживаясь на столешницу рядом с ним. Она весело болтает своими длинными ногами.
Первая ссора, случившаяся во время нашего первого совместного отпуска в Барселоне, забылась на удивление легко, и мы снова чувствовали себя счастливыми. Это была просто вспышка, небольшое недоразумение, и вот мы уже опять Дженн и Робби – влюбленная парочка, которая прекрасно проводит время.
– Ой, смотри. – Она указывает на пол. – Что это?
– А, это. – Робби смотрит на карточку, лежащую на полу, и смеется. – Еще одна.
– Еще одна?
– От Марти, – говорит он и наклоняется, чтобы поднять карточку.
– Это открытка от него?
– Ага.
Он показывает Дженн лицевую сторону открытки. На ней изображен цыпленок в солнцезащитных очках на фоне американского флага.
Дженн смеется. Я помню эту открытку. Марти тогда работал в Штатах и был самым преуспевающим холостяком среди моих друзей. Мы постоянно посылали друг другу на работу всякие дурацкие открытки – это наш способ оставаться на связи.
– Но почему цыпленок? – спрашивает она, глядя на открытку.
– Это из-за его имени, разве ты не помнишь? Марти Макфлай, «Назад в будущее».
Она выглядит растерянной.
– «Никто не смеет называть меня цыпленком!» – цитирует он с преувеличенным американским акцентом.
– Да-да, – отвечает она со смехом. – Что-то такое припоминаю.
– И на этом наш вечер воспоминаний закончен, – усмехается он.
– Наверное, вам было очень весело, когда вы путешествовали вместе, – говорит она со своего насеста. – Это ведь так здорово – открывать для себя мир, делать что хочешь. – Она едва заметно вздыхает.
– Конечно, здорово, и даже очень, – с улыбкой соглашается Робби, его глаза сияют.
– Не могу поверить, что вы забрались в фонтан Треви.
– Да-да, тогда в Риме.
– Невероятно, – говорит она, слегка закатив глаза.
Я помню это время в Италии, – мы с Марти были совсем молодыми и беззаботными. Жизнь казалась мне персональным парком развлечений, полным возможностей и удовольствий. Мы с Дженн недавно говорили о путешествиях, и я помню, как удивился, когда она сказала, что почти никуда не ездила – вечно была чем-то занята: то к экзаменам готовилась, то работала. Я спросил, почему она не слетала куда-нибудь после окончания школы или на каникулах в университете, ведь можно было воспользоваться студенческим кредитом. Она, как обычно, уклонилась от ответа и вместо этого стала расспрашивать, где успел побывать я.
Я не стал на нее давить и, в общем-то, так и не разобрался, в чем тут дело.
– Еще кофе? – Робби указывает на ее пустой стаканчик.
– Да, спасибо, – отвечает она.
Он подходит к массивному агрегату и включает его, нажав кнопку где-то сзади. Замигали красные огоньки.
Время на исходе.
Не говоря ни слова, он подходит к холодильнику и достает пару контейнеров. Ставит их на столешницу рядом с бумажным пакетом и начинает готовить для нее одни из своих любимых блюд – хаггис[9] и круассан с сыром. К концу долгой рабочей недели Дженн всегда была такой измученной, и я непременно угощал ее чем-нибудь вкусным, иначе она просто забывала поесть.
– Тебя вообще никогда не привлекала идея продолжить учебу, поступить в университет? – спрашивает она, пока он ставит противень в духовку.
– Нет, никогда, – отвечает он с улыбкой. Повернувшись к кофемашине, он начинает откручивать тяжелую ручку-держатель.
Затем вынимает из шкафа пухлую упаковку кофейных зерен и засыпает их в кофемолку.
– Не то чтобы я тупой или типа того. У меня были неплохие оценки, но я помню, как Фай и Кирсти учились в университете, и это так… обыденно, что ли. Мне не нравится сама мысль о том, чтобы досконально распланировать свою жизнь. Ну, знаешь, сначала университет, потом работа, женитьба, пятое-десятое. Понимаешь?
– И поэтому ты решил покорять горные вершины?
Палец Робби замирает над кнопкой «пуск».
У меня сводит живот.
Белоснежный песок, танцующие люди. Мы с Марти в неоновых жилетах улыбаемся друг другу на тайском пляже.
– Ну, – начинает Робби, отогнав воспоминания, – мы приехали в Таиланд, и наш друг из школы сказал, что он по вечерам подрабатывает в ресторане в Шамони, а днем катается на лыжах, и это показалось мне отличной возможностью.
Я судорожно сглатываю. Двигаемся дальше.
– Звучит заманчиво, – мечтательно произносит Дженн. – И ты пробыл там следующие пять лет?
– Точно, – отвечает он. Подойдя к холодильнику, берет молоко с полки, забитой продуктами. Затем оборачивается к ней, немного нахмурившись: – Я ведь тебе уже рассказывал, разве нет?
– Ну, если только чуть-чуть, – улыбается она. – Но мне нравится слушать об этом. И что было потом?
– Ну… Потом Марти поступил в университет в Бристоле, а я остался в Шамони. Когда попадаешь в Альпы, ты либо уезжаешь после первого сезона, либо остаешься там надолго. У меня один сезон превратился в год, год превратился в два, ну и так далее.
Он наливает молоко в кофе и подает ей вместе с пышным круассаном.
Пахнет божественно.
Задумчиво улыбаясь, она откусывает кусочек.
– О боже, это потрясающе! Разве сыр и хаггис могут быть такими вкусными?
– Правда? Тебе нравится? – усмехается он. – Кстати, это одна из причин, почему я вернулся.
– И почему же?
Он выглядит взволнованным, и я вдруг понимаю, как сильно мне этого не хватает: мечтать о чем угодно, ставить любые цели и просто получать удовольствие от процесса.
– Я хочу когда-нибудь открыть свой ресторан, – говорит он. – Нет, мне нравится работать на Мэтта и все такое, но хочется иметь свое заведение в Старом городе, где будет шотландская кухня с европейским акцентом. Это мой план.
– По-моему, отличный план, – говорит Дженн и ставит стаканчик на стол позади себя.
Ее глаза сияют, она на самом деле впечатлена этой идеей и его стремлением достичь большего. Я почти физически ощущаю, как по кухне летают искры и атмосфера наполняется воодушевлением и верой в счастливое будущее.
Снова чувствую себя как-то странно, дыхание учащается, – судя по всему, скоро я буду в другом месте. Свет начинает меркнуть, и я могу оказаться где угодно: ее детство, наши отношения или… машина?
Я должен что-то сделать.
Когда комната начинает растворяться в воздухе, я изо всех сил ударяю рукой по ее чашке.
– Дженн, очнись! – кричу я.
Фарфоровая чашка падает на пол. Дженн вскрикивает. Последнее, что я вижу, – ее лицо, искаженное ужасом, глаза лихорадочно мечутся по комнате, а потом я слышу ее голос:
– Кто это сказал?
Три недели спустя
ДЖЕНН
Год назад. Ровно год назад они с Робби познакомились на дне рождения Хилари, в баре на улице Каугейт. И вот она здесь, убирает свою одежду в его шкаф, раскладывает учебники и блокноты на комоде. Их жизни переплетаются, как сросшиеся деревья, и ее сердце переполняет радость. Она дома.
Он – ее дом.
Им не пришлось долго раздумывать о том, в чьей квартире поселиться. Сьюзи начала туманно поговаривать о том, что они с Полом собираются съехаться, когда истечет срок аренды, а у Робби была своя квартира в Марчмонте. И он не просто предлагал ей переехать к нему, он умолял ее об этом. «Ладно, сдаюсь», – в конце концов сказала она, и он тут же подхватил ее на руки с торжествующим возгласом.
На его радиочасах звучит какая-то чересчур жизнерадостная попсовая песня, и Дженн непроизвольно начинает пританцовывать.
– Дженн?
Она замирает и оборачивается. Робби стоит в дверях с улыбкой до ушей. Он носит ее вещи по широкой лестнице, и его щеки порозовели от напряжения.
Она смущается, но через мгновение он присоединяется к ее танцу, и, глядя на его нелепые телодвижения, она хохочет до упаду.
О, он умеет ее смешить. До сих пор шлет ей на работу сообщения в духе «Ты мне нравишься гораздо больше, чем острые роллы с тунцом. Хорошего дня». Наверное, ему стоило уже обновить сообщение до «Я люблю тебя», но Робби никогда не был серьезным. Тогда в кино он, конечно, произнес это вслух, и еще после ссоры в Барселоне, но она не была уверена, говорил ли он так еще когда-нибудь.
Хотя что за глупые мысли? Она знает, как сильно он ее любит: по тому, как он сжимает ее ладонь, как смотрит на нее, как заботится о ней (в конце концов, он даже попросил ее переехать к нему).
Конечно, иногда он просто сводит ее с ума: вечно теряет кошелек и ключи, и ей приходится их искать, бросает где попало свою пропотевшую велосипедную экипировку и никогда не убирает за собой после приготовления очередного кулинарного шедевра.
А как он ее целует… Это ни с чем не сравнится.
Он заключает ее в объятия и кружит, кружит. У нее даже лицо устает от улыбки.
Наконец, остановившись, он спрашивает:
– Не пора ли выпить шампанского?
– Почему бы и нет? – Она и так уже опьянена. – Это надо отметить!
– Хорошая девочка, – ухмыляется он и исчезает в коридоре.
Ему приходится пробираться между обувными коробками и мешками для мусора, наполненными ее кухонной утварью. Хотя вряд ли все это ей пригодится, ведь его кухня прекрасно укомплектована: овощечистки, измельчители, блендеры, пашотницы, кулинарные горелки. Каждый сантиметр его шкафов заполнен специями, травами, разными приправами. Наверное, ей больше никогда не придется готовить. Подумав об этом, Дженн улыбается.
Как с папой.
Она ухватилась за эту мысль и представила своего отца на этой уютной кухне: вот он чистит картошку у раковины, нарезает лук на исцарапанной доске. И он ведь тоже никогда не говорил, что любит ее.
А вдруг и Робби бросит ее?
От одной мысли, что она может снова привязаться к человеку, который потом исчезнет из ее жизни, у нее болезненно сводит живот и на мгновение перехватывает дыхание. С Дунканом было по-другому, ее вообще не волновало, что их отношения испортятся или что он ее бросит.
Из кухни доносится хлопок, и она вздрагивает, потом слышит звон бокалов и представляет, как он разливает шампанское, которое им подарили Джилл и Кэмпбелл. Отогнав мысли о прошлом, она прислушивается к тяжелым шагам Робби в коридоре и поворачивается к нему. Он возвращается с довольной улыбкой на лице.
– Прошу, – говорит он, протягивая ей изящный бокал на тонкой ножке. – За нас. Спасибо, что согласилась переехать ко мне.
Это кажется забавным – говорить ей спасибо. Ведь каждая клеточка ее тела стремилась к нему, словно ее влекла невидимая сила притяжения. Несмотря на поступок отца, на чувство одиночества, которое охватывает ее временами, она уверена: Робби – тот самый, и их отношения с ним совсем другого уровня.
И она не позволит прошлому все испортить.
Одним большим глотком она выпивает сразу половину бокала, ставит его на стол и делает шаг к Робби. Не дав ему открыть рот, она крепко прижимается своими губами к его губам. Его тело реагирует мгновенно, и он страстно отвечает на ее поцелуй. Они делают это безотчетно, как сотни раз прежде. У него металлический привкус, и он такой горячий, что это ее заводит. Она обхватывает его руками и сжимает в объятиях. Чувствует напряжение его тела, – он реагирует на нее мгновенно. Эта потребность в нем так же естественна для нее, как дыхание, он нужен ей как воздух.
Она вдруг замечает, что он все еще держит бокал.
– Поставь, – командует она.
– Слушаюсь, – отвечает он и швыряет бокал на комод. Потом они падают на кровать, на ее джинсы, майки, на его пижамные штаны, на ее любимое синее пальто. На ее ноутбук, который знакомым голосом прогнусавил: «Я здесь».
РОББИ
Я на кухне. На столешнице пустая бутылка из-под шампанского, на плите что-то шкварчит. Лук и что-то еще: хот-доги, точно, они и есть. За окном сумерки.
Видела ли Дженн записку? Прочла ли?
Все снова резко оборвалось. Но мне все же удалось схватить чертову ручку и вывести несколько слов.
Но она ничего не заметила. Она была слишком поглощена им.
Мной.
Нужно было попробовать что-то другое. Говорить с ней в ресторане было бесполезно, потому что она меня не видела. Меня вдохновило, что она в принципе может меня услышать, что у меня все-таки есть голос, но чего я, черт возьми, ожидал?
Естественно, она сильно испугалась.
Я все еще не могу понять, на что способен, как далеко могу зайти. Разобьется ли стекло, если я швырну в окно сковородку? Сгорит ли все дотла, если я подожгу это здание? Но как бы мне ни хотелось попробовать что-то экстремальное, ужас на лице Дженн останавливает меня. Все-таки это ее воспоминания, я не имею права в них вмешиваться, запутывать и искажать. Вдруг ее жизнь изменится навсегда? И что будет с ней потом, если мы выберемся из всего этого?
Черт, я даже представить себе не могу, что будет потом, когда мы выберемся. Получится ли у меня в ту же секунду вывернуть руль? Или я так и останусь в оцепенении сидеть в кресле, пока на нас несется грузовик, и все мои усилия окажутся напрасными?
Мысленно перебираю действия, которые мне доступны в воспоминаниях Дженн: коснуться ее, передвинуть небольшой предмет, что-то сказать. По крайней мере, это я понял. Неясно одно: зачем нужны все эти действия, если они ее только пугают.