Эндрю Тейлор
Анатомия призраков
Глава 8
Сады Ламборн-хауса спускались к северному берегу реки Кем. Предыдущий владелец, двоюродный дедушка мистера Уичкота, воздвиг в них элегантный павильон, из высоких окон которого открывался прекрасный вид на реку и парки Джесус-Грин и Мидсаммер-Коммон за ней. На первом этаже располагалась крытая галерея, где в ясную погоду можно было сидеть и наслаждаться свежим воздухом. Павильон казался удаленным от суматохи Кембриджа, однако в действительности до моста Грейт мистера Эссекса было всего несколько сот ярдов в одну сторону, а до тюрьмы в крепостной сторожке – несколько сот ярдов в другую.
Главный зал располагался на втором этаже: большая, выходящая на южную сторону комната в форме удвоенного куба. Двоюродный дедушка мистера Уичкота использовал ее в качестве галереи для демонстрации своей коллекции старинной скульптуры; он также предавался в ней основному занятию на склоне дней: биографическому и критическому исследованию архиепископа Ашшера. Комната полностью отделена от остального дома, вот почему Филип Уичкот обычно устраивал холостяцкие вечеринки именно в ней. Иные его гости предпочитали не афишировать своих передвижений, и для этих склонных к уединению душ участок между домом и водой казался весьма соблазнительным, особенно в теплую погоду.
В пятницу, 26 мая, после обеда Уичкот сел играть в карты со своими молодыми друзьями, как из Иерусалима, так и из других колледжей. Несмотря на благородные пропорции, в безжалостном свете раннего вечера комната выглядела не лучшим образом. Наиболее выгодно она смотрелась ближе к ночи, когда пламя свечей окутывало великодушным сиянием обветшавшие занавеси, вытертые турецкие ковры, испещренные шрамами ожогов, и стены со следами сажи и зимней сырости.
К настоящему времени большинство гостей разошлись. Остался только Гарри Аркдейл. Он сидел вместе с хозяином дома за столом у окна. Гарри был пухлым юношей с большими влажными губами и маленьким подбородком. Когда и если он достигнет возраста двадцати пяти лет, он обретет полный контроль над состоянием, оцениваемым в три тысячи фунтов в год. Гарри играл с Уичкотом в пикет и был необычайно взволнован, поскольку выиграл предыдущую игру. Это отвлекло его от того факта, что он проиграл не только предыдущие пять, но и всю партию целиком.
Огастес, мальчик-слуга, проскользнул в комнату и прокрался вдоль стены к стулу хозяина. Он прошептал мистеру Уичкоту на ухо, что мистер Малгрейв ожидает его в доме.
– Ну что, обратил я вас в бегство? – спросил Аркдейл. Он сиял, потел и казался еще более пухлым, чем обычно, словно кто-то надувал его газом. – Вы не можете этого отрицать… лучше приберите свой выигрыш! Еще партию?
Уичкот улыбнулся гостю:
– К сожалению, придется отложить. У меня появилось одно срочное дельце.
Оживление покинуло лицо Аркдейла.
– Филип, – поспешно заговорил он, – я ездил вчера в Барнуэлл и пытался увидеться с Фрэнком. Но меня не пустили. С ним точно все в порядке? Разве вы не говорили, что он идет на поправку?
– Ну конечно идет. Ваши чувства делают вам честь, Гарри, но напрасно вы себя утруждаете. Я из самого надежного источника знаю, что его здоровье улучшается день ото дня. Да что там, я уверен, что скоро он сможет перебраться в Лондон к своей матери. Разве ему разрешили бы путешествовать, не будь он в добром здравии?
– Наверное, нет. Но что с ним случилось? Я не понимаю.
– Все просто. Его воображение совершенно расстроилось. Вы видели, каким он был в тот последний день, когда вы с ним обедали в «Хупе». Сплошные тревоги и страхи. Как вы знаете, я ужинал с ним в колледже в тот вечер, и он пребывал в донельзя подавленном состоянии, которое с легкостью можно принять за манию. Бедняга! Я уже видел подобное прежде… он жил слишком ярко; одни мужчины способны с этим справиться, другие – нет. Боюсь, Фрэнк не такой сильный, как вы.
– Я всегда был крепким.
– Не то слово! Но не всем повезло иметь подобное телосложение. В нервном истощении Фрэнка нет ничего необычного. Ему надо немного побыть вдали от мира, только и всего. В девяти случаях из десяти покой – лучшее лекарство. Если он помог однажды, поможет и в другой раз. Можете не сомневаться, после летних каникул Фрэнк снова будет среди нас, такой же, как прежде.
– И все же жаль, что меня к нему не пустили.
– Уверен, что скоро пустят, – улыбнулся Уичкот. – А теперь… Как бы мне ни хотелось, чтобы вы остались, разве вы не говорили, что пригласили компанию друзей на ужин?
– Ужин? – Аркдейл выудил часы французской работы, отделанные красивой эмалью. – Боже праведный, неужели так поздно? Черт побери, я должен был поработать над заданием для мистера Ричардсона перед ужином.
– Рикки подождет, я уверен.
– Вы не понимаете. Это не просто задание, а заявка на медаль Водена. И мой опекун хочет увидеть ее перед подачей. Он обедает в воскресенье в Иерусалиме и питает особый интерес к этой медали, поскольку его брат завоевал ее.
– Несомненно, это не повод утруждать себя?
– Повод, если я хочу, чтобы он повысил мое содержание. Я должен, по крайней мере, подать заявку. Нет, мне определенно пора. Нельзя терять ни минуты.
Уичкот вызвал Огастеса. Аркдейл отодвинул стул и встал. Почти в тот же миг он потерял равновесие и был вынужден схватиться за стол, перевернув при этом свой бокал и разлив остатки вина. Мальчик поддержал его. Аркдейл оттолкнул руку слуги.
– Неуклюжий мальчишка! – воскликнул он. – Посмотри, что я из-за тебя натворил!
Уичкот пересек комнату и подошел к письменному столу.
– Если хотите, подпишите это прямо сейчас, – предложил он. – Тогда мы будем в расчете до следующего раза.
Аркдейл, шатаясь, подошел к письменному столу и нацарапал свою подпись под долговой распиской на шестьдесят четыре гинеи. Затем Уичкот провел гостя к плоскодонке, пришвартованной у маленькой пристани на берегу реки. Огастес последовал за ними, держа шапочку и мантию Аркдейла не без некоторого благоговения. Гарри был сотрапезником начальства, так что шапочка была бархатной с золотой кисточкой, а мантия богато отделана золотым кружевом. Уичкот и мальчик помогли ему покинуть твердую землю.
Ругаясь и отдуваясь, Аркдейл устроился на подушках. Наконец он лег на спину, раскинув ноги и подергиваясь, как перевернутая черепаха. Расставание с шестьюдесятью четырьмя гинеями вновь подняло ему настроение. Он наставил палец на Уичкота на берегу и покачал им.
– Я обратил вас в бегство, а? – крикнул он. – Скоро нас ждет новая партия, и на этот раз я буду беспощаден.
По знаку хозяина Огастес вынул шест из ила и ловко направил неповоротливое судно на середину потока. Уичкот поднял руку, прощаясь, и медленно направился через сад к боковой двери дома.
Малгрейв сидел на скамейке в прихожей. Как только Уичкот открыл дверь, джип вскочил и поклонился, немного неуклюже из-за перекошенных плеч. Мужчины знали друг друга с тех пор, как Уичкот прибыл в Иерусалим в возрасте семнадцати лет.
– Я решил сообщить вам как можно скорее, сэр, – сказал Малгрейв. – Человек ее светлости прибыл в экипаже сегодня после полудня.
– Как его зовут?
– Холдсворт. Говорят, он книготорговец из Лондона.
– Книготорговец? – изумленно повторил Уичкот. – Я ожидал врача или юриста. Где он остановился?
– У директора, сэр.
– Как он вам показался?
– Холдсворт? – Малгрейв бесхитростно взглянул на Уичкота. – Высокий. Выше несчастного мистера Кросса и моложе. Тем лучше. – Он мгновение помолчал. – Непохоже, что он часто улыбается.
Тем же вечером мистер Филип Уичкот нанес визит миссис Фиар. Упомянутая леди жила на восточной стороне Трампингтон-стрит, напротив колледжа Святого Петра, в небольшом доме с веерообразным окном и фонарем над передней дверью, расположенной посередине фасада. Крыльцо каждое утро начищала долговязая служанка по имени Доркас, ученица из работного дома, которая боялась миссис Фиар больше, чем Господа Всемогущего, поскольку Его, по крайней мере, считали милосердным.
Уичкот прибыл в портшезе. Он заплатил носильщикам и постучал рукояткой трости в переднюю дверь. Увидев, кто стоит на пороге, Доркас присела в реверансе и отступила.
– Мадам в гостиной, сэр.
Уичкот нашел миссис Фиар в обществе нитки и иголки в кресле у окна. Солнце еще не совсем село, но на рабочем столе горели две свечи. Миссис Фиар уже несколько недель работала над небольшим гобеленом с изображением разрушения Содома или, быть может, Гоморры, что не суть важно. Гобелен предназначался в качестве учебного пособия небольшой школе при госпитале Магдалины в Лондоне, исправительном заведении для падших женщин. Когда объявили о приходе мистера Уичкота, миссис Фиар отложила вышивание и начала вставать.
– Пожалуйста, не утруждайтесь, мадам. – Филип направился к ней. – К чему церемонии?
Однако она пропустила его слова мимо ушей, встала и присела в реверансе. Он поклонился в ответ, улыбаясь, поскольку прекрасно понимал суть игры.
– Мистер Уичкот, рада вас видеть. Надеюсь, у вас все хорошо?
Минуту или две они посвятили тому, что миссис Фиар в своих наставлениях кое-кому из тех, кто оплачивал ее услуги в иных сферах, называла «любезностями благородной беседы». Миссис Фиар была невысокой, коренастой женщиной, обладавшей низко натянутым вдовьим чепцом и невыразительным лицом. Уичкот знал ее с тех пор, когда ему было пять лет и она поступила гувернанткой к его сестре; позже она вышла замуж за соседского священника, который вскоре умер.
Служанка, явившись на вызов, принесла все необходимое для приготовления чая и поставила рядом со стулом миссис Фиар.
– Доркас, – произнесла та, – отправляйся на кухню и начисти ножи. Немедленно. Они прискорбно нуждаются в этом.
Когда они остались наедине, миссис Фиар открыла чайницу, помешала листья в воде и вгляделась в водоворот кружащихся черных крупинок. Затем откинулась на спинку стула и посмотрела на Уичкота:
– Итак?
Филип медленно побарабанил пальцами по подлокотнику.
– Ну что вы, моя драгоценная мадам, застыли, как надгробная Покорность?[9] Я пришел узнать, все ли готово к среде.
– Пожалуйста, говорите тише. Да… все готово. Хорошенькая пухлая птичка. Довольно молоденькая.
Он промолчал, но поднял брови.
– Будьте уверены, она вполне созрела для ощипывания, – продолжила миссис Фиар. – И это будет не впервые, хотя она знает, как создать видимость. Кто на этот раз?
– Молодой Аркдейл. И он тоже созрел для ощипывания, в своем роде. Вы уверены, что девушка не подведет?
– Можете не беспокоиться на этот счет.
– Но я беспокоюсь, – заметил он. – Учитывая, что случилось в прошлый раз.
– Тогда нам не повезло, дорогой. – Она протянула чашку.
Его рука задрожала, и чай выплеснулся на блюдце.
– Не повезло? Вот как вы это называете?
– Откуда нам было знать, что случится? Что сделано, то сделано. По крайней мере, мы вернули Табиту Скиннер сюда, и коронер не стал чинить препятствий в связи с обеими смертями.
– Это была худшая ночь моей жизни. Сначала она… – Уичкот уставился на вышивку. – Затем Сильвия.
– На этот раз обойдется без неприятностей. По крайней мере, с девушкой.
– Что бы я без вас делал, мадам? – кисло спросил он.
– Ни к чему тратить на меня любезные слова, дорогой.
Филип расхохотался, и она улыбнулась ему. Затем, вновь посерьезнев, он спросил:
– Как по-вашему, я не слишком тороплюсь с новым ужином, новой встречей? Если вкратце, мне нужны наличные, а это единственный оставшийся у меня источник, не считая карт.
– Это частная вечеринка, Филип, а не светский прием. К тому же какое дело вашему клубу до приличий? Ваши мальчики станут восхищаться еще больше. Вы подтвердите репутацию сорвиголовы, человека, которого не волнуют мелкие условности.
– Я вынужден повергнуть к вашим стопам еще одну неприятность, мадам.
– Вы имеете в виду тот пустячный случай с привидением?
Уичкот кивнул.
– И хуже того, намного хуже… Фрэнка Олдершоу. Я словно хожу под грозовой тучей и в любой момент ожидаю кары небес.
Она пригубила чай:
– Рассудок к нему вернулся? У него случаются периоды просветления?
– По-видимому, нет. Мне бы непременно сообщили. Но дело тронулось с места – ее светлость послала своего шпиона. Он прибыл в Иерусалим сегодня.
– А! Ее светлость… Полагаю, корень неприятности именно в ней.
– Нет, мадам! – рявкнул Уичкот. – Корень неприятности в Сильвии. Как она посмела так со мной поступить? Как она посмела, мадам?
– А я предупреждала, что жениться на дочери деревенского поверенного без гроша за душой – не лучшая идея.
Уичкот встал и принялся беспокойно расхаживать по комнате.
– Она словно преследует меня, даже сейчас находит способы изводить. Знаете, сегодня мне показалось, что я ее видел. Она сидела в кондитерской на Петти-Кери. Конечно, это был кто-то другой…
– Что за ребяческие речи, Филип! Не хотите присесть?
Он сверкнул глазами, но через мгновение вернулся на место.
– Вот, так-то лучше. – Миссис Фиар улыбнулась ему. – Хорошо, если вам от этого легче, я согласна: Сильвия сама виновата.
– Я не совсем это имел в виду, я…
– Сильвия мертва, дорогой. Это главное. Теперь вы должны начать жизнь с чистого листа. Вы еще молоды. И как только разберетесь с пустячным делом мистера Фрэнка, должны забыть, что Сильвия вообще существовала.
Глава 9
Воздух в профессорской был густым от табачного дыма и испарений пунша. Голова Холдсворта болела, а глазницы словно посыпали мелким песком. Он попросил разрешения удалиться. Ричардсон немедленно вскочил с места и предложил проводить его.
– Спасибо, но я вряд ли заблужусь.
– Уверен, что не заблудитесь, но, может, сделаем круг или два по саду, прежде чем вы ляжете спать? На мой взгляд, капелька свежего воздуха и укрепляющая ходьба прочищают голову и способствуют сну.
Холдсворт принял приглашение. Ричардсон вывел его во двор, окруженный строениями с облицовкой из бледно мерцающего тесаного камня. По правую руку располагались высокие эркеры профессорской и зала. Ричардсон кивнул на ближайшее окно. Оно было не занавешено, и мужчины, которых они только что покинули, сидели за двумя столами, окутанные дымкой братства.
– Весьма общительные ребята в общем и целом, – заметил Ричардсон. – Их невозможно осуждать за продолжительные возлияния. Но некоторые из них завтра утром проснутся с головной болью.
Он взял Джона под руку, и они пошли по сводчатой галерее перед часовней. В здании на другой стороне двора, напротив зала и профессорской, горели огни. Из окна на втором этаже донесся залп смеха и приглушенный стук, как будто множество кулаков колотило по столу.
– Мистер Аркдейл продолжает наслаждаться радостями общества, – вздохнул Ричардсон.
Кто-то запел, сперва неуверенно, но затем все точнее и громче. Присоединились и другие голоса. Звуки были не слишком мелодичными, но, несомненно, энергичными. Стук продолжался, отбивая ритм песни. Холдсворт и Ричардсон притаились в тени галереи. Стихи были короткими, и многие певцы, по-видимому, не знали слов песни. Однако все они подхватили припев с превеликим усердием:
Джерри Карбери вовсю веселится – Решил до зеленых чертей он напиться. Велите слуге, чтоб со шляпой пришел, Не то он извергнет свой ужин под стол!
– Некоторые из наших молодых людей относятся к директору с меньшим уважением, чем он того заслуживает, – прошептал Ричардсон. – Эта вульгарная песенка приобрела среди них прискорбную популярность. Весьма жестоко… у доктора Карбери слабый желудок, и однажды он был вынужден извергнуть его содержимое публично.
Чуть дальше по ряду домов отворилась дверь, и фонарь, висящий под аркой, на мгновение осветил мужчину в мантии. Взглянув в сторону поющих, он быстро направился к ширмам на западной стороне зала.
– Мистер Соресби! – окликнул Ричардсон. – Уделите нам минутку внимания.
Мужчина повернулся. Он был высоким и тощим и не столько шел, сколько поспешал. Сняв шляпу, он неуклюже поклонился мистеру Ричардсону, затем взглянул на Холдсворта, стоявшего в тени галереи. Ричардсон не представил Джона.
– Мистер Соресби… – кротко произнес он. – Вы не окажете мне любезность подняться к мистеру Аркдейлу? Пожалуйста, передайте ему мое восхищение и уведомите, что я буду крайне признателен, если он закроет окна и умерит громкость своего пения.
– Я… мне кажется, привратник у себя, сэр. Возможно, уместнее будет…
– Я буду очень благодарен, мистер Соресби.
– Да, сэр. Разумеется, сэр.
Мужчина скользнул в дверь, ведущую в подъезд Аркдейла. Ричардсон положил руку на плечо Холдсворта, удерживая его на месте. Фонарь над дверью вновь осветил сутулую фигуру и поношенную мантию Соресби. Пение продолжалось еще несколько минут, затем стихло. К удивлению Холдсворта, Ричардсон не пошевелился. Настала тишина, вскоре нарушенная громким залпом смеха. Через мгновение оба подъемных окна комнаты были закрыты и ставни опущены. После этого немедленно раздался тяжелый удар, как будто кто-то упал с лестницы, и возглас боли. Ричардсон дал знак Холдсворту, и мужчины ушли.
Галерея, которая тянулась вдоль всего восточного ряда домов, посередине примыкала к часовне, но имела по бокам по два пролета, которые выходили на сады за ней. На юг от галереи простирался еще один ряд домов, который тьютор назвал Новым зданием.
Мистер Ричардсон подвел Джона к дорожке, которая бежала на восток в сгущающуюся темноту. Глаза уже привыкли к сумраку. Перед ними мерцала вымощенная плитами дорожка. Появились первые звезды. Слева от мужчин находилась часовня, а за ней – полоска воды, через которую был перекинут горбатый деревянный мостик.
– Судя по звуку, мистеру Соресби досталось незавидное поручение, – заметил Холдсворт.
– Он сайзар, – откликнулся Ричардсон. – Незавидная доля.
– Это самые бедные студенты?
– О да. Согласно уставу, частично их содержит фонд, но они также обязаны выполнять черную работу. Счастлив сказать, что это положение в значительной мере изменилось. Однако, когда я поступил в этот колледж шестнадцатилетним юношей, сайзары все еще ждали, пока члены совета и сотрапезники начальства поедят, после чего подбирали объедки. Некоторые из них даже становились личными слугами членов совета. И даже сейчас многие из них – бедолаги, которые откладывают каждый грош, чтобы получить степень, и, смирив гордость, выполняют мелкие поручения, лишь бы свести концы с концами. И все же можно не сомневаться, что иные из них добьются уважения как в университете, так и в большом мире. Собственно говоря, я и сам был когда-то сайзаром.
Ночь выдалась удивительно тихой. Пирушка в Церковном дворе затихла, и они словно очутились в сельской глуши. Большинство окон Нового здания были погружены во тьму. Мужчины нырнули в тень гигантского дерева.
– Соресби служит у меня библиотечным клерком… вы с ним еще встретитесь завтра. – Ричардсон обвел рукой тени над головой и вокруг. – Кстати, мы находимся под восточным платаном основателя. Мы им очень гордимся. Сэр Вальтер Воден посадил его собственными руками. Иные говорят, что это самое огромное дерево в Кембридже, и, несомненно, ему нет равных.
– В книге было пари о платане.
Ричардсон хихикнул:
– Члены совета нашего колледжа не в состоянии равнодушно пройти мимо дерева. Упомянутый платан – из Геродота. Царь Ксеркс восхитился им и приказал украсить золотом.
– Это Длинный пруд? – спросил Холдсворт.
– Да.
Джон подождал, но Ричардсон не упомянул о теле, которое нашли в нем в начале года.
Пруд изогнулся влево, и дорожка привела их к калитке в ширме из кованого железа. Ричардсон отпер замок, и они вошли.
– Это Сад членов совета, – пояснил он. – Древние назвали бы его hortus conclusus.
– Огороженный сад?
– Именно. Огороженный и укрытый. – Голос Ричардсона стал таким тихим, что собеседнику приходилось напряженно прислушиваться. – Колледж сам становится крепостью по ночам, когда запирают ворота. Но здесь, в Саду членов совета, мы огорожены дважды и оттого дважды защищены. Посмотрите налево, дражайший сэр, сквозь то отверстие среди ветвей на противоположном берегу. Это личный сад доктора Карбери. Он тянется отсюда до самого Директорского дома.
Холдсворт вгляделся в прореху на дальнем берегу. Прямо перед ним светилось окно на втором этаже. Оно было открыто, и звуки взвинченных мужских голосов слабо доносились сквозь недвижный ночной воздух. Ричардсон застыл, как пес, почуявший дичь.
Пока они наблюдали, у окна появилась фигура. Холдсворт разглядел лишь неясный силуэт, окутанный сиянием свечей, но фигура почти наверняка принадлежала доктору Карбери. Рама неохотно поползла вниз и ударилась о подоконник со звуком, похожим на стук молотка.
Карбери задернул занавеси. Свет погас.
– А! – Ричардсон медленно выпустил воздух. – Теперь вокруг совсем темно.
– Джорджи? Джорджи?
Голос привел Холдсворта в чувство. Мария. Первая мысль, мгновенно подавленная.
Еще не рассвело. «Я сплю?» Было слишком жарко, тело запуталось в постельных принадлежностях. Во рту пересохло, что неудивительно после такого обилия вина за ужином. И к тому же Джон прекрасно ощущал еще один источник неудобства, столь же постыдный, сколь и настоятельный. Твердый как камень.
– Джорджи? Иди к маме.
«Надо мыслить аналитически, – подумал он, – ведь я не животное».
В последнее время жена возвращалась к нему во сне чаще, чем сразу после смерти. Иногда в воздухе висело только эхо ее голоса или запах… или даже болезненно зияющая полость, как будто она только что была здесь. Или не здесь, смотря как посмотреть. В том-то и суть: это не она была или не была здесь, а олицетворенная пустота… нечто вроде замкнутого ничто, тоски по тому, чего более не существовало, по крайней мере в этом мире.
И все же… имя можно дать всему, даже иррациональному чувству. Почему бы не назвать его Марией? Пусть это будет чем-то вроде философского обозначения.
Холдсворт попытался повернуться в кровати, но одеяла по-прежнему крепко удерживали его. Безуспешные попытки вырваться только оказывали сладостно неловкое давление на его membrum virile[10].
«Любимая, прости мое отвратительное поведение».
Где-то между явью и сном Джон почувствовал присутствие Марии. Ему показалось, что он увидел ее силуэт, всего на мгновение, тень среди теней между кроватью и окном, но чуть темнее, чем окружающие тени.
Холдсворт дышал слишком часто и не мог вдохнуть достаточно воздуха. Он попытался замедлить дыхание, но нечто более сильное, чем его воля, напротив, лишь ускорило темп. Вскоре его ночная рубашка промокла от пота. Он никак не мог унять дрожь.
Сон, если это был он, медленно наполнился серым светом, своего рода светящейся дымкой, которая скрывала столько же, сколько обнажала. Джон больше не лежал в своей кровати, но стоял в Саду членов совета и смотрел на Длинный пруд, совсем как несколько часов назад с Ричардсоном. Перемещение не показалось ему сколь-либо странным. Он опустил глаза и увидел Марию; она плавала лицом вверх у самой поверхности воды, погрузившись лишь на дюйм или два. Несмотря на эту явную преграду, жена говорила, или, скорее, он вполне отчетливо слышал ее голос.
– Джорджи… – звала она. – Джорджи, я здесь. Иди ко мне, малыш.
Мария, утонувшая в Темзе, теперь тонула в Длинном пруду. Согласно логике сна, вода была той же самой, и, возможно, все времена и места текли одной и той же нерушимой цепью событий, и то, что представало взору, – в данном случае Длинный пруд в Иерусалиме в мае или Темза у Бэнксайда в марте, – зависело от точки зрения. Во сне данное размышление казалось совершенно разумным, и Джон удивился, что прежде оно не приходило ему в голову.
– Выходи! – крикнул он. – Ты утонешь. Хватай мою руку. Скорее!
Но Мария не слышала. Она продолжала звать Джорджи и уверять его, что мама любит своего мальчика, что он мамин сладенький пирожок.
Джон кричал на нее, растеряв все слова.
– Джорджи, Джорджи… – Ее голос слабел. – Мамин маленький мальчик…
Ее тело исчезло. Ничего не осталось, кроме вязкой черной воды Длинного пруда, которая поднималась все выше и выше.
– Джорджи? – Чуть слышный шепот на грани безмолвия. – Джорджи?
Холдсворт застонал. Его уши болели, и было странное чувство, будто кожу содрали с кровоточащей плоти. Руки покалывало. И глубоко внутри по-прежнему таилось отвратительное нестерпимое желание совокупиться.
Твердый как камень.
– Мария? – прошептал он.
Его что-то озадачило, но он никак не мог понять, что именно; какая-то чудовищная и невыразимая неправильность.
– Мария? Мария?
Лишь произнеся ее имя в третий раз, Джон понял, что это за неправильность. Поистине необъяснимо, что он не заметил этого сразу. Искаженное рябью лицо не принадлежало Марии. Голос был ее. Но лицо принадлежало Элинор Карбери.
Боль пронзила грудь. Железный обруч стянул ребра, выдавливая воздух из легких. Холдсворт открыл рот, чтобы завопить, но черный прилив уже поднялся выше рта. Когда он сомкнул губы, темнота потекла внутрь. Его тело содрогнулось.
Он вывернулся из одеял. Он падал. Затем последовал удар.
Джон очнулся и понял, что находится в спальне Директорского дома; лежит на голых половицах между каркасом кровати и балдахином. Левый локоть, на который пришелся основной удар, сильно болел. Джон замолотил руками и сумел найти брешь в балдахине. Прохладный сквозняк коснулся щеки. Еще было немного света… тусклая вертикальная полоска в том месте, где ставни окна сходились неплотно.
Боже праведный… Элинор Карбери? Холдсворт отогнал мысль о ней. Он презирал себя и свое вероломное, одолеваемое греховными желаниями тело.
Соседние часы с непривычным боем возвестили три четверти. Холдсворт встал, ухватившись за столбик кровати, сорвал ночной колпак и протер сонные глаза. Шаркая, подошел к окну и открыл ставни. Его тело болело. Небо на востоке бледнело, тьма расступалась. Слава богу, скоро рассвет. Эрекция медленно увяла.
Воздух был зябким. На подоконнике лежала подушка. Джон взгромоздился на нее, подтянув ноги, подоткнув подол ночной рубашки под ступни и обняв колени, как великовозрастное дитя.
За окном свет украдкой возвращался в сады Иерусалима. Джон мерз все сильнее. Он принял иррациональное решение, подобно ребенку, который придумывает цель, потому что даже придуманная лучше, чем ее отсутствие: он позволит себе вернуться в кровать, как только увидит или услышит другое человеческое существо, неопровержимое свидетельство того, что в мир вернулись жизнь и рассудок.
Ждать долго не пришлось. Сквозь оконное стекло донесся грохот обитых железом колес о камень. Джон вытянул голову и заметил сгорбленную фигуру, которая катила маленькую тачку по вымощенной плитами дорожке позади Директорского дома. То был мужчина в длинном темном пальто и мягкой шляпе. Он направлялся к группе служебных построек с левой стороны, рядом с северной границей колледжа.
Золотарь. Кто же еще? Тот самый, что нашел Сильвию Уичкот в Длинном пруду.
Золотарь. Никого больше не было видно. Ни Марии. Ни Элинор Карбери.
