Энн Янгсон
Встретимся в музее
Вернувшись в дом, я услышал звонок телефона. Это моя дочь звонила из Копенгагена. Кажется, я еще не рассказывал Вам о своих детях. И не могу этого сделать, не рассказав сначала о жене.
Она умерла не от рака груди. И я вовсе не бросил Ваше письмо после того, как Вы сообщили, что повстречавшиеся Вам женщины подружились на курсах реабилитации для тех, кто болен этой болезнью. Я дочитал письмо до конца. У Вас настоящий дар находить радость в мелочах, я и сам раньше им обладал, но потом утратил. Отчасти это произошло из-за истории моей жены, довольно печальной. Возможно, если я поделюсь ею с Вами прямо сейчас, мы сможем продолжить нашу переписку в более радостном ключе.
Мою жену звали Биргитт. Она родилась в городе, в Копенгагене, но когда ей было пять или шесть лет, случилось так, что мама больше не смогла о ней заботиться. Биргитт помнит, что осталась в полумраке, что хотела есть и пить, помнит ощущение холода и сырости. Позже она узнала, что, вернувшись из командировки, ее отец обнаружил, что мать ушла в парк и спала там на скамейке. Биргитт сидела одна в запертой квартире с плотно задернутыми шторами. Она сделала себе берлогу под столом, с которого почти до самого пола свисала скатерть. В доме не было никакой еды. Зато работало радио, транслировавшее классическую музыку. После этого она всю свою жизнь не могла без слез слушать классику, особенно великие симфонии.
Мать Биргитт направили в приют, где она практически сразу умерла, по крайней мере, так сказали Биргитт, а она поверила. Мама так и не вернулась в квартиру с тем столом и никогда больше не видела свою дочь. Девочку отправили к родителям отца на остров в северо-восточной части страны. Представьте себе этот контраст. Хотя бы просто разницу видов из окна. Всю жизнь Биргитт смотрела на другие здания и верхушки деревьев, между которыми проглядывали неровные фрагменты неба. Теперь она видела одно только небо и плоский ландшафт без единого дерева. Да и потом, бабушка с дедушкой. У матери не было никакого режима. Она спала, ела, уходила и приходила тогда, когда хотела. Когда мама не спала и не ела, она создавала вместе с Биргитт. Я знаю, что в английском «создавать» – это переходный глагол, ему обязательно требуется дополнение (да, да, у меня в школе был очень сильный учитель английского), но мне трудно подобрать подходящее существительное. Создавала игры? Поделки? Еду? Истории? Все это вместе, но в основном мама создавала жизнь, совсем не похожую на жизнь обычной женщины и шестилетней девочки в копенгагенской квартире.
Жизнь родителей отца (Биргитт называла их по имени, Эрнстом и Карлой) была сложена из мелочей, зафиксированных так же крепко и прочно, как кирпичи в стенах их дома. Каждое утро они просыпались в одно и то же время, проходили одни и те же этапы умывания и одевания, садились на одни и те же места за столом, чтобы позавтракать, и так далее до самого вечера. Предполагается, что детям нравится иметь режим. Он дарит им ощущение безопасности. Но режимом Биргитт в родительском доме было полное отсутствие режима, поэтому она постоянно ждала, что вот-вот что-нибудь случится.
– Когда уже будет по-другому? – спрашивала она бабушку.
– В каком смысле? – переспрашивала Карла.
– Просто по-другому.
– По сравнению с чем?
Ее бабушка была доброй и терпеливой женщиной.
– Ну, просто по-другому.
Они были неспособны понять, что Биргитт и сама не знает, какой перемены так ждет. В том-то и была вся соль. В неожиданности.
Единственным непредсказуемым элементом ее новой жизни было море, и оно очаровало девочку. Она была совсем малышкой, но смело преодолевала покрытый жесткой травой луг, который отделял дом бабушки и дедушки от моря. Ее мама обожала яркие вещи, так что вся одежда Биргитт была таких цветов, что их нетрудно было заметить на фоне серых, зеленых и коричневых оттенков пейзажа. Поэтому Карла разрешала ей уходить от дома дальше, чем может показаться привычным теперь, когда мы так много внимания уделяем безопасности детей. Биргитт рассказывала, что едва ли не самым успокаивающим в море, помимо постоянно изменяющихся форм и цветов, был шум, который оно производило. В Копенгагене шум был повсюду. На острове же не было ничего, кроме ветра, частого гостя тех мест, и прибоя, разбивающегося о берег.
В Дании дети идут в первый класс в семь лет, именно в этом возрасте Биргитт оказалась на острове. Для нее школа стала еще одной обителью дисциплины, еще одним потрясением. До этого она редко общалась с детьми, и ее озадачило то, насколько они все на нее похожи, но в то же время не имеют с ней ничего общего. Думаю, все дети ощущают свое отличие от других детей, но чаще всего у них имеется представление о собственной связи с семьей или сообществом людей. Они понимают, где их место. Биргитт нигде не было места.
Каждое утро Карла отводила ее в школу, которая располагалась в миле от дома, а днем возвращалась, чтобы встретить. В один из дней Биргитт не оказалось возле школы. Учитель сказал, что Биргитт вообще не присутствовала в тот день на уроках. Карла оставила ее у входной двери, но девочка так и не вошла внутрь. Погода стояла типично датская. Вы сразу поймете, что я имею в виду, потому что, мне кажется, у Вас такая погода называется типично английской: было прохладно, ветрено, и земля казалась маленькой на фоне бездонного голубого неба, где царил хаос из облаков. Вся деревня отправилась на поиски Биргитт. Люди спотыкались о травяные кочки в песчаных дюнах, терли глаза, пытались вытряхнуть песок из волос и звали, звали девочку. Сейчас половина домов на побережье пустует круглый год, за исключением летнего сезона, но в те времена в каждом доме жили люди, и все они прочесывали окрестности, заглядывали под куски брезента во дворе, обыскивали сараи. На воду спустили лодки, мужчины и женщины с румпелями в руках опасливо всматривались в прибой, обследовали каждую бухту, каждый уединенный сухой пляж. Настала ночь, а девочку так и не нашли.
В этой части Дании много небольших островков, они выглядят как скалы, торчащие из моря, не более того. Один из таких островков расщеплен надвое, как подставка под один-единственный тост. У основания скалы разлом расширяется, образуя пещеру. Или лучше назвать это гротом? Укромное место с песчаным полом. Биргитт нашли в этом гроте через три дня после того, как ее видели в последний раз. Она была там одна. Внутри была найдена еда и теплые одеяла. По внешнему виду Биргитт нельзя было сказать, что она как-то пострадала.
Она рассказывала всем историю о том, как ее позвал за собой житель морских глубин, и она последовала за ним. «Как вы добрались до острова? Вплавь?» – спрашивали взрослые. Нет, отвечала Биргитт, на лодке, он греб, а она указывала путь к скале. Полиция опросила всех до одного владельцев лодок, кто физически мог сидеть на веслах (то есть практически все мужское население острова, где Биргитт жила с бабушкой и дедушкой). Девочка не могла описать этого человека, говорила только, что это был морской житель, глубоководное существо. К тому же совершенно невозможно было установить связь между кем-то из мужчин и одеялами и едой, найденными в гроте. Поиски похитителя продолжились и в материковой части Дании. Под подозрение попали многие ни в чем не повинные мужчины и с острова, и с материка, кому-то из них до конца своих дней не удалось убедить людей в своей невиновности. Но никого так и не задержали.
Став взрослой, Биргитт признавала, что никаких морских людей не существует, что в лодке на остров ее увез простой смертный на двух ногах. Но глубоко в сердце она все равно верила в свою историю. Вслух она никогда этого не признавала, но я прожил с ней тридцать лет и любил ее, поэтому считаю себя вправе это утверждать. Моя жена не верила, что является частью этого мира, как другие люди. Она родилась на свет, чтобы жить в одиночестве, хорониться в укромных местах, и люди, которые создавали такие места, были из другой субстанции, не такими, как я, как все остальное человечество. Ее мама и житель морских глубин были для нее реальными, а я и наши дети – нет. Она играла с нами в дочки-матери, в счастливую семью, но мы были всего лишь игрушками. Реквизитом, который помогал ей притворяться обычным человеком. Когда игра становилась невыносимой, она оставляла нас. На несколько дней, на неделю, однажды больше чем на два месяца. Я никогда не знал, куда она пропадала, но понимал, что она ищет. Ей нужна была дверь в реальный мир, где жил ее глубоководный друг. И с годами это томление становилось все сильнее.
Пару лет назад мы плыли на пароме из Гетеборга в Фредериксхавн. Возвращались из небольшого отпуска, в котором праздновали очередную годовщину свадьбы. Погода была штормовая: порывистый ветер, дождь, сильная качка. Несмотря на все это (а может быть, именно благодаря этому?) жена сказала, что хочет выйти на палубу. Сказала, что ее укачивает, что ей неприятен шум и запах внутри парома. Я предложил составить компанию, но она отказалась, попросив присмотреть за сумками. Уходя, Биргитт протянула мне браслет. Она носила его не снимая, но несчастливая жизнь повлекла за собой чрезмерную худобу, браслет стал плохо держаться на запястье и часто спадал. Биргитт сказала:
– Подержи, пожалуйста. А то еще соскользнет, не хочу его потерять.
Больше я ее не видел. Тело так и не нашли. Она оставила меня, как будто всю жизнь спала, а теперь наконец решила проснуться, чтобы встретить новый день.
Я с удивлением понимаю, что никогда прежде не рассказывал эту историю от начала до конца, как рассказал ее Вам. Мне всегда непросто говорить о том, что наиболее глубоко затрагивает мои чувства. Но вот я рассказал, и мне стало легче. Теперь все окончательно случилось. История подошла к концу.
Ваш друг,
Андерс Ларсен
Бери-Сент-Эдмундс
12 мая
Дорогой Андерс,
хочу вернуться к письму, которое Вы написали в марте, прежде чем отреагировать на Ваше последнее послание. Так мне будет проще найти нужные слова.
В мартовском письме Вы размышляли о различиях между нашими жизнями: моей, протекающей на лоне природы среди постоянных изменений внешней среды, и Вашей, сосредоточенной вокруг застывших во времени предметов. Тогда Вы спрашивали, что лучше и что бы выбрала я, если б знала, что у меня есть выбор. Я знаю, это такой же риторический вопрос, как и те, что я задавала Вам в первом своем письме (как добраться до Силькеборга и как установить генетическую связь с человеком из железного века). Но я все же спрошу, потому что именно этот вопрос хотела задать Вам (или профессору Глобу) в самом начале переписки. Согласитесь, поразительно, что после того, как Вы безропотно внимали моим рассказам про забой свиней и смерть моей лучшей подруги, Вам удалось раскрыть реальные мотивы, побудившие меня написать самое первое письмо?
Вы спрашиваете, случается ли мне просыпаться посреди ночи, испытывая ужас. Ужас я испытываю редко, но после смерти Беллы обнаружила, что ни днем, ни ночью не могу перестать думать о том, во что превратилась моя жизнь. В некоторые моменты я ощущала громадные масштабы упущенных возможностей. Белла умерла в хосписе. Если в Дании нет хосписов, их непременно нужно организовать. Благодаря им уход из жизни легче вынести и самим больным, и тем, кого они оставляют на земле. Теперь я точно знаю, что Вы поймете, какой это дар, какое неоценимое благо. Алисия, дочь Беллы, в последние дни была рядом с ней. И я тоже. Алисия – человек бурных эмоций: кричит, если злится (а злится она довольно часто), смеется, поет и танцует, когда счастлива. И горе она проживает громко и очень физиологично. Я, конечно, люблю ее, она дочь моей подруги, но иногда ее поведение просто изматывает. В тот день, когда Беллы не стало, Алисия достойно вела себя в хосписе, но стоило нам спуститься на парковку, как у нее словно резьбу сорвало. Она носилась вокруг припаркованных машин, пинала ногой стены, продолжая при этом рыдать и стонать так громко, что ее наверняка слышали даже у супермаркета «Сейнсберис» в четверти мили от нас. К тому же мы были как на ладони для всех, кто смотрел в окна хосписа. Я терпеть не могу быть на виду, поэтому решила сесть в машину и подождать, пока эмоции Алисии поутихнут.
Согласитесь, бывают такие моменты, когда одна глубоко запрятанная мысль вдруг выходит на первый план, и ты понимаешь, что какое-то время думал об этом, пусть и не отдавая себе отчет, и тогда время и место, в котором ты это осознал, становится вдруг чем-то вроде блока памяти. Единым целым, к которому можно обращаться за воспоминаниями. Сидя в машине на парковке хосписа и наблюдая за тем, как Алисия носится туда-сюда, словно напуганный собакой фазан, я начала думать о том, что в конечном итоге вылилось в мое первое письмо Вам. Почему я живу именно такой жизнью, почему так мало сделала, практически ничего не достигла. Если моя жизнь так незначительна для меня, почему бы мне не попробовать стать значительной в глазах незаинтересованного наблюдателя? Какую жизнь я выбрала бы себе, если бы подошла к вопросу выбора рационально? Если бы не пошла на дискотеку для юных фермеров и не встретила Эдварда; если бы не была такой любопытной, не так сильно увлекалась животными, если бы более разумно относилась к своей половой жизни? Сомневаюсь, конечно, что мой выбор стал бы рациональнее, осознай я до конца, что мне предстоит его сделать. Очевидное различие между моей и Вашей жизнью в том, что Вы в основном проводите время в помещении, я же по большей части – на улице. Задумывались ли Вы об этом, когда были молоды? Нет, ровно как и я. Не знаю, что из этого я предпочла бы, если бы в юности поставила себя перед таким выбором. Если бы признала, что альтернативы существуют и что я имею право выбора. Я отдаю себе отчет в том, что, даже если бы моя жизнь повернулась иначе, это было бы исключительно результатом какого-нибудь неотвратимого сиюминутного импульса, такого же мощного и случайного, как тот, из-за которого я, едва достигнув двадцатилетнего возраста, стала женой Эдварда и мамой Тэма. Кто может точно сказать, что та, другая жизнь, какой бы она ни оказалась, не оставила бы у меня в душе такого же осадка, какой я ощущаю, сидя в машине на парковке хосписа? Чувства, что я всю свою жизнь провела в неправильном месте, там, где ничего не происходило?
Алисия остановилась и села на асфальт возле чужого «БМВ». Она рыдала, как ребенок. Я вышла из машины, сгребла ее в охапку и отвезла в квартиру, где жила Белла. Алисия пошла прямо в спальню, легла на кровать, уткнувшись лицом в подушку, и заплакала, тихо, но безутешно. Квартира была в полном беспорядке, и я принялась прибирать ее, как будто здесь только что закончилась вечеринка, а не целая человеческая жизнь. Я прошлась по гостиной и кухне, собрала грязную посуду и помыла ее. Сняла и сложила одежду, которая висела на сушилке и давно уже высохла. Что-то принадлежало Алисии, а не Белле, но я просто складывала белье в одну стопку в том порядке, в котором снимала его с сушилки, не разделяя вещи живой и мертвой женщин, так, словно их жизни навсегда переплетены. Потом я собрала книги с дивана, с пола и кухонного стола и поставила их обратно в шкаф. Некоторые были на итальянском, родном языке Алисии, но большинство из них читала Белла. Я знала об этом, потому что в последние дни ее жизни мы обсуждали книги, которые я теперь возвращала на полки.
Закончив уборку в кухне и гостиной (протерев пыль с поверхностей, поправив подушки на диване), я пошла в спальню. Алисия, по всей видимости, спала, поэтому я на цыпочках обошла вокруг кровати, то и дело наклоняясь, чтобы поднять с пола одежду. Распрямившись с охапкой вещей в руках, я заметила, что глаза Алисии открыты и что она молча смотрит на меня. Одновременно с этим я увидела, что возле кровати лежит книга, ровно там, куда первым делом дотягивается вынутая из-под одеяла рука. Это были «Болотные люди» Питера Глоба. Земля поплыла у меня под ногами. Я выронила гору одежды, осела на пол, как это сделала Алисия на парковке, и начала рыдать.
Когда ко мне вернулась способность к восприятию действительности, Алисия сидела рядом со мной, гладила мою руку и бормотала что-то по-итальянски. Другой рукой она прижимала к щеке фиолетовую кофту с вышивкой, которую Белла носила, не снимая, вне зависимости от того, как та сочеталась с другой одеждой. Мы просидели на полу до темноты, прижав к себе книгу и кофту и утешая друг друга воспоминаниями. На следующий день я написала первое письмо, на которое Вы ответили. Я надеюсь, кто-то сидел рядом с Вами, когда Вы держали в руках браслет. Кто-то, с кем можно поговорить о Биргитт.
Читая историю Вашей жены, я больше думала о Вас, о том, как Вы, должно быть, себя чувствовали. Ее я не знала, Вас же, как мне начинает казаться, уже немного знаю. Когда я задумываюсь, как Вы могли себя чувствовать, оставшись в одиночестве на том пароме, я боюсь, что выгляжу просто эгоисткой, которая поддалась порочной слабости и, заламывая руки, вопрошает, не лишена ли смысла ее жизнь, а ведь я, в конце концов, еще жива. Ваша потеря настолько больше любой потери, выпавшей на мою долю, она одновременно внезапна и предопределена. Словно Биргитт умирала много лет, но признаться в этом было невозможно, и момент, когда ее смерть показалась бы неизбежной, все не наступал и не наступал. Пока она не умерла. И сами отношения, и момент разлуки были в Вашем случае настолько пронзительнее, чем в моем. Теперь я сожалею, что столько болтала про смерть Беллы. Не стоит больше ее упоминать.
Напоследок скажу так: несмотря на то, что Вы сделали или не смогли сделать, что испытывали или не успели испытать, в Вашей жизни были отношения с Биргитт. Отношения такие особенные для вас обоих, связь более тесная и глубокая, чем многим из нас дано ощутить. Мне очень жаль, что Вы потеряли жену. И я очень счастлива за Вас, что она жила на земле и что Вы ее повстречали.
Спасибо, что рассказали ее историю.
Тина
Силькеборг
22 мая
Дорогая Тина,
пишу Вам, а на столе передо мной разложено содержимое моего портфеля. Ноутбук, телефон, контейнер с ланчем, газета «Копенгаген пост» и Ваше письмо. Все эти вещи (за исключением Вашего письма) я неизменно находил у себя в портфеле и раньше, до того, как Биргитт не стало, но она каждый день подкладывала туда что-нибудь новенькое. Иногда собственный рисунок, иногда цитату, которую вычитала в книге и выписала для меня на отдельный листок, иногда рецепт блюда, которое собиралась приготовить на ужин. Если она не находила сил на подобные сюрпризы, то просто подкладывала в портфель свою сережку, перчатку или фотографию. Что бы это ни было, я понимал послание, которое Биргитт вкладывала в эти вещицы: «Я все еще жива, и я планирую оставаться живой, когда ты вернешься с работы».
Когда я вернулся к работе после смерти Биргитт, то первое время носил ноутбук, телефон, газету и ланч в карманах или под мышкой. Чтобы не приходилось снова и снова открывать портфель и видеть, что, кроме этих вещей, внутри ничего нет. Конечно, так было в самом начале, когда я не мог справиться с горем. Теперь я, как и прежде, ношу портфель с собой. Но каждый день мне грустно вспоминать, что в нем нет ничего, вселяющего надежду. Я никогда не надеялся на что-то сверхъестественное. Достаточно было знать, что Биргитт будет ждать меня дома, когда я вернусь. Теперь я надеюсь только на возвращение надежды или хотя бы некогда знакомого мне чувства, что можно радоваться простым жизненным мелочам.
Она умерла через два дня после того, как мы отпраздновали тридцатилетнюю годовщину нашей свадьбы, двадцать месяцев назад. Все это время в моем портфеле не было ничего, кроме инструментов для работы, еды или новостей о людях, которых я не знаю и никогда не узнаю. Сегодня я принес с собой на работу Ваше письмо.
Спасибо.
Андерс
Бери-Сент-Эдмундс
1 июня
Дорогой Андерс,
у меня никогда не было портфеля. А еще я никогда не носила на работу ланч, если, конечно, не считать бутерброды, которые я время от времени беру с собой в поля во время сбора урожая. Но ноутбук, например, у меня есть.
Вспоминаю Ваше письмо, датированное первыми числами мая. В нем Вы предположили, что после Вашего рассказа о супруге наша переписка продолжится в более радостном ключе. И что же? Вместо этого в ней стало больше печали. Вынуждена признаться, что Ваше последнее письмо растрогало меня до слез. Если я придумаю, что из обнаруженного на дне портфеля могло бы утешить Вас, то сразу отправлю это Вам. Будем считать, что эта вещь скользнула в конверт, стоило мне отвернуться. Впрочем, наверное, мне не стоило делиться с Вами этой милой идеей. Тогда это стало бы сюрпризом. Но я ведь могу вообще никогда не найти подходящего подарка, а даже если и найду, Вам он, вероятно, покажется не более чем случайным объектом, который по ошибке угодил в конверт, пока я писала письмо. Видите, я уже разговариваю с Вами так, словно Вы стоите рядом со мной).
Перехожу к радостным новостям. На прошлой неделе вышла замуж моя младшая дочь Мэри. Мы все нарядились и отправились в деревенскую церковь. Мэри, такую прекрасную в простом, но элегантном платье, провел по проходу ее отец, похожий на стог сена во взятом напрокат парадном костюме. Мэри вышла замуж за молодого человека из Литвы по имени Василий. Они познакомились, когда Василий заступил на работу в надворных строениях, которые мы переоборудовали под летние дачи. Жених тоже взял костюм напрокат и выглядел в нем как богемский принц, прибывший издалека за своей невестой. После церемонии мы отправились в местный отель, где было много еды (которую не пришлось готовить мне, и в этом было особенное удовольствие) и все произносили речи. День тянулся долго, приходилось ждать смены блюд, тосты не просто произносили один раз, их еще и переводили с одного языка на другой. К окончанию официальной части все члены моей семьи, кроме Мэри и меня, успели выпить больше, чем привыкли и чем пошло им на пользу. Литовцы пили значительно больше, чем мы, но делали это как-то более умело. Алкоголь превратил их угрюмость в радостную бодрость, а с нашей стороны многие, кто искренне радовался с утра, под воздействием напитков расчувствовались или начали вступать в споры. Тем не менее я с огромным удовольствием наблюдала за Мэри, которая выглядела такой счастливой.
Я никогда не думала, что она выйдет замуж. Не подумайте, я вовсе не имею в виду, что жизнь женщины может считаться полноценной, только когда она становится женой. Я с радостью приняла бы решение Мэри никогда не связывать себя узами брака. Просто всем нам нужен кто-то близкий. Кто-то, о ком можно заботиться и кто позаботится о нас. До тех пор, как Мэри познакомилась с Василием, она особенно ни с кем и не дружила. Для меня она остается загадкой. Впрочем, как и каждый из трех моих детей. Я хорошо справлялась, когда они были маленькими и беззащитными, когда нуждались в любви и заботе. Эдварду все это давалось очень тяжело, я же от природы любила обниматься, утешать, играть. Как только дети стали самодостаточными, я перестала понимать, как вести себя с ними. Они так безапелляционно стали сами собой, что я не чувствовала себя вправе диктовать им, как поступать, или даже давать советы. Я сама никогда не делала выбор (по крайней мере, правильный), так кто я такая, чтобы им указывать? На этом этапе их жизни Эдвард очень успешно вышел на первый план. Я бы сказала, он взял детей за руку и подвел к тем местам, в которых они в конечном счете и оказались, хотя в действительности этот процесс был куда более жестоким, чем я пытаюсь представить. Не в физическом смысле. Эдвард ни секунды не сомневался, что знает, какой путь подходит каждому из них наилучшим образом, и не оставлял им особого выбора, хотя дети в нем не особо-то и нуждались, и – вот те раз! – он оказывался прав. Все они в конце концов так или иначе остались на ферме и, кажется, только о том всю жизнь и мечтали.
Оба моих сына, Тэм и Эндрю, стали фермерами и ни разу в жизни не усомнились в правильности сделанного выбора. Мэри выучилась на бухгалтера и вернулась на ферму вести счета. Знакомые женщины поздравляют меня с тем, как ловко я удержала всех троих в родном доме, где они всегда рядом, радуют меня и позволяют чувствовать себя надежно и безопасно. Пишу «поздравляют меня», хотя сама знаю (да и они знают), что я не имею к этому ни малейшего отношения. В этих разговорах они отмечают то, что считают моим незаслуженным везением.
Мэри ведет бухгалтерию не только на нашей ферме. К ней обращаются многие окрестные фермеры и владельцы сельскохозяйственных предприятий. Кроме того, именно Мэри всегда придумывает, как приумножить доходы фермы. И не только с помощью того, чтобы сокращать затраты и увеличивать объем высококачественной продукции (меньше удобрений, меньше рабочих рук, культуры более высокой урожайности), о чем постоянно говорят Эдвард, Эндрю и Тэм. Мэри занимается поиском всевозможных грантов на замену живых изгородей, засеивание края поля, управление водотоками. Если бы не ее участие, мы не установили бы солнечные батареи и, соответственно, не могли бы зарабатывать, производя электроэнергию. И не сдавали бы домики туристам, а ведь именно так в нашей жизни появился Василий.
Я думала, Мэри никогда не удастся с кем-то сблизиться, потому что ее совсем не заботит, кто и что о ней думает. Она чрезвычайно прямолинейна. Говорит мало и только о фактах, но никогда не делится своим мнением и уж тем более эмоциями. Когда собеседник сообщает что-то, на ее взгляд, неумное или неправильное, дочь всегда так и говорит, прямо в глаза. Иногда мне кажется, что в английском языке слишком много вариантов выражения одной и той же мысли, и мы в разговорах пользуемся этим свойством на полную катушку, маскируя свои претензии фразами, которые максимально смягчают удар. Так вот, Мэри никогда так не делает. Она худая, высокая, с крупными чертами лица (как ее мать) и, боюсь признаться, всегда скорее не нравилась мужчинам, чем наоборот. Василий тоже немногословен, и не только потому, что средне владеет английским. В компании своих друзей-литовцев он всегда выступает тем самым молчуном. Сначала я гадала, может ли Мэри нравиться в нем именно то, что он не высказывает мнений, с которыми она не согласна. Почему она ему нравится, я и вовсе понятия не имею. Однако они очень друг другу подходят, и, наблюдая за ними на свадебном банкете, я отчетливо поняла, что их ждет счастливая жизнь. Это чувствовалось в том, как они молчаливо поворачивали головы друг к другу или случайно касались друг друга, без особой цели, просто так.
Итак, Мэри счастлива. Эдвард счастлив, что дочери удалось укрепить семью и ферму еще одной парой крепких рабочих рук. Я счастлива, потому что люблю дочь и желаю ей только счастья, но совершенно перестала понимать, как могу сделать ее счастливой, с тех самых пор, как она перестала просить меня поиграть с ней. Теперь эта задача полностью ложится на плечи Василия.
Радостный финал. Расскажите о своих детях.
С наилучшими пожеланиями,
Тина
Силькеборг
12 июня
Моя дорогая Тина,
спасибо за Ваше полное радости письмо. И за перо, которое, я уверен, не случайно скользнуло в конверт с письменного стола, а было выбрано Вами специально для меня. Как Вы знаете, я занимаюсь материальными артефактами, а первый шаг в понимании сути любого предмета – это способность назвать его по имени. Отнести к определенной категории. Я радуюсь, открывая портфель и замечая внутри перышко, но не успокоюсь, пока не узнаю: какой птице оно принадлежит? Какой части птицы? Я мог бы сам заглянуть в справочник орнитолога или даже поискать в интернете и в конце концов соотнести подаренное мне перо с конкретным видом, но с Вашим образом жизни Вы явно лучше разбираетесь в птицах, и у меня нет сомнений, что Вы поделитесь со мной этими сведениями. Я предпочел бы узнать об этом от Вас.
Вы говорите, что у Вас есть ноутбук, и я подумал, не хотите ли Вы продолжить переписку в электронном виде? Я хорошо обдумал этот вариант, прежде чем предложить Вам. Вынужден признаться, что, когда пришло Ваше первое письмо на имя профессора Глоба и я сел на него отвечать, я чувствовал раздражение из-за того, что Вы не указали адрес своей электронной почты. Тогда я ответил бы что-то вроде: «Мне жаль, но профессора Глоба уже нет с нами. Если Вы планируете посетить музей, всю полезную информацию вы можете найти на нашем сайте». Я бы скопировал и вставил ссылку на сайт, а потом нажал бы «Отправить». Недавно я обнаружил, что нет никакого смысла писать электронные письма длиннее трех-четырех строчек, потому что никто не читает их до конца.
Вместо этого мне пришлось сочинять письмо. Я представил, как Вы сидите и читаете его, медленно и внимательно, поэтому мне показалось, что и писать его нужно медленно и внимательно. Я должен был убедиться, что прочитал Ваше письмо профессору Глобу медленно и внимательно, чтобы наверняка отреагировать на все поднятые Вами вопросы. И наше общение продолжилось. Мы писали друг другу подробные вдумчивые послания, а для этого нам обоим приходилось по-настоящему вникать в письма, которые мы получали. И написание, и чтение приносят мне неожиданное удовольствие, поэтому я хочу быть уверен, что мы оба не лишим наши письма этих качеств: внушительного объема и вдумчивости. И все же я так привык общаться посредством компьютера, что вся процедура отправки письма кажется мне неуклюжей возней, из-за которой разговор то и дело надолго прерывается. Найти конверт, купить марку, дойти до почтового ящика, а потом еще и ждать несколько дней, прежде чем Вы прочтете то, что я написал. Хотя на самом деле я бы хотел, чтобы мои мысли улетали к Вам моментально, как только приходят мне в голову.
Поэтому выступаю с предложением: вместо всей этой канители с конвертами и марками давайте прикреплять отсканированные страницы к электронному письму. На этот формат я согласен только в том случае, если Вы можете пообещать относиться к этим письмам так же вдумчиво, как при общении в старом формате. Хочется думать, что Вы будете распечатывать мои письма, будете сохранять их, чтобы перечитывать (медленно и внимательно) в свободное время, а не просто щелкать на вложение и быстро пробегать письмо глазами до самого конца. Обещаете? Так наша связь станет крепче. Если Вы откажете, я, разумеется, продолжу эту историю с конвертами и марками. Если бы понадобилось, я бы ездил за много миль от дома под проливным дождем, чтобы отправлять Вам письма (впрочем, такой необходимости у меня нет), будь это единственным способом гарантировать, что Вы продолжите мне писать. И Вы тоже обещайте, что не перестанете пополнять запасы конвертов и марок, если такой вариант общения для Вас предпочтителен.