Эрнест Беккер
Отрицание смерти

Полная версия

«Исчезновение» страха смерти

И все же, ночных кошмаров становится все больше, и некоторые из детей более к ним предрасположены. Так что мы возвращаемся к началу нашего обсуждения, к тем, кто не верит, что страх смерти естественен и считает его невротическим преувеличением, проистекающим из ранее приобретенного опыта. А иначе, скажут они, как еще объяснить, что так много людей – подавляющее большинство – смогли справиться со шквалом ночных кошмаров и начать жить более-менее оптимистичной жизнью, не беспокоясь о смерти? Как говорил Монтень, крестьянин глубоко равнодушен и терпелив по отношению к смерти и всему зловещем в жизни; а если мы скажем, что это из-за его глупости, тогда «давайте все учиться у глупости»²⁷²⁸. Сейчас, когда мы знаем больше, чем было известно Монтеню, мы можем сказать «давайте учиться у подавления», но смысл будет тот же: подавление позволяет разобраться со сложным символом смерти.

Но исчезновение страха не означает, что его никогда не было. Утверждение тех, кто верит во врожденный страх смерти, основывается на том, что мы знаем, насколько эффективно его подавление. Это доказательство, вероятно, не может быть однозначно чистым: если вы утверждаете, что понятие отсутствует, потому что оно подавлено, вы в беспроигрышном положении; интеллектуально это нечестно, потому что у вас всегда есть козырь. Такая аргументация делает психоанализ ненаучным для многих людей – его сторонники всегда могут утверждать, что кто-то отрицает их концепцию, потому что подавляет свое осознание ее истинности.

Но подавление – это не магическое заклинание для победы в споре, а реальное явление, и мы должны будем разобраться с его многочисленными проявлениями. Это исследование придает понятию подавления легитимность как научной концепции и делает ее более или менее надежным союзником в нашей аргументации. Начнем с того, что появляется все больше исследований, пытающихся приблизиться к осознанию смерти, которая была вытеснена из сознания. Эти работы используют такие методики, как измерение кожно-гальванического рефлекса. Результаты дают веские основания полагать, что каким бы умиротворенным ни был внешний вид человека, под ним скрывается всегда присутствующее беспокойство, так называемый червь в сердцевине²⁹.

Кроме того, ничто так не ослабляет подавление, как потрясения в реальном миру. Недавно психиатры отметили рост количества детских неврозов, вызванных тревожностью из-за подземных толчков в Южной Калифорнии. Для этих детей с их еще не совершенными системами отрицания неожиданное открытие того, что в жизни присутствует опасность катаклизмов, было чрезмерным. Как следствие, новый всплеск тревожности. У взрослых этот страх перед лицом надвигающейся катастрофы проявляется в форме паники. Недавно некоторые люди получили переломы конечностей и другие травмы после того, как во время взлета открывали аварийный выход и прыгали на землю, испугавшись резкого звука выхлопа двигателей. Очевидно, для человеческого существа за этим безобидным шумом кроется что-то еще.

Но еще более важно то, как подавление работает: это не просто сила, противодействующая жизненной энергии. Наоборот, подавление живет за ее счет и креативно использует ее. Я имею в виду, что страхи поглощаются растущими стремлениями организма. Кажется, что природа снабдила живых существ врожденным здравомыслием, выразив его в самодовольстве, в наслаждении от раскрытия своих способностей миру, в оставлении заметного следа в нем и переосмыслении его безграничного опыта. Существует множество позитивных переживаний, испытывая которые организм получает удовлетворение. Как однажды заметил Сантаяна^[25]: «лев должен быть увереннее в себе оттого, что Бог на его стороне, а не на стороне газели». На самом начальном уровне организм активно работает над тем, чтобы найти способы раскрыться и увековечить свое имя в жизненном опыте. Вместо того чтобы съежиться, он движется к большей жизненной энергии. К тому же он делает одну вещь зараз, избегая ненужных отвлечений от всепоглощающей деятельности. Таким образом, получается, что страх смерти может полностью игнорироваться или поглощаться с помощью расширяющих жизнь процессов. Иногда нам кажется, что мы видим такой живой организм на человеческом уровне. Говоря это, я думаю об образе Грека Зорбы, описанного Никосом Казандзакисом в одноименной книге. Зорба был идеалом равнодушия к победе всепоглощающей ежедневной страсти над трусостью и смертью, и он очистил других своим вдохновляющим огнем. Но ни сам Казандзакис, ни большинство других людей не были Зорбой – отчасти поэтому персонаж кажется слегка надуманным. Тем не менее у всех есть рабочее количество базового нарциссизма, даже если оно поменьше, чем у льва. Ребенок, если его любили, холили и лелеяли, развивает, как мы уже говорили, чувство магического всемогущества, собственной нерушимости, доказанной силы и гарантированной поддержки. Глубоко внутри он может представить себя вечным. Мы можем сказать, что ребенку подавление идеи о собственной смерти дается очень просто, потому что он защищен от нее энергией нарциссизма. Такой тип характера, по-видимому, и позволил Фрейду утверждать, что бессознательное не знает смерти. В любом случае мы знаем, что базовый нарциссизм усиливается, когда чьи-либо детские переживания были прочно связаны с заботой родителей и развивали чувство «самости», ощущения того, что человек действительно особенный, настоящий «номер один» в этом мире. В результате у многих людей появляется то, что психоаналитик Леон Саул очень точно назвал «внутреннем стержнем». Это уверенность в себе перед лицом испытания, которая способна провести человека через жизненные кризисы и резкие изменения личности. К тому же она, по-видимому, занимает место основных инстинктов низших животных. Тут снова нельзя не вспомнить о Фрейде, у которого внутренней устойчивости было больше, чем у большинства людей – спасибо его матери и окружению в раннем детстве. Он знал, какую уверенность в себе и храбрость это дает человеку; да и сам он смотрел в лицо жизни и смертельному заболеванию раком со стоическим героизмом. Опять же, у нас есть свидетельство того, что сложный символ страха смерти будет очень изменчив по своей интенсивности; она будет, как заключил Валь, «значительно зависеть от природы и превратностей процесса развития»³⁰³¹.

Но не стоит придавать слишком большого значения естественной жизненной силе и внутренней устойчивости. Как мы увидим в шестой главе, даже любимый многими Фрейд всю жизнь страдал от фобий и от страха смерти, и он пришел к полному восприятию мира в аспекте естественного ужаса. Я не верю, что страх смерти может отсутствовать, независимо от того, сколько жизненной силы и какой внутренний стержень у человека. Более того, если мы скажем, что эти силы делают подавление простым занятием, это будет лишь половина правды. На самом деле, они активизируются именно благодаря подавлению. Психиатры утверждают, что страх смерти различается по интенсивности в зависимости от процесса развития, и я думаю, что одной из важных причин этой изменчивости является то, что страх изменяется по мере развития человека. Если ребенок получил хорошее воспитание, то это всего лишь значит, что у него есть все возможности, чтобы скрывать страх смерти. В конце концов, вытеснение из сознания и подавление становятся возможными благодаря естественному соотнесению ребенком своего существования с силами его родителей. Если о нем заботились, идентификация проходит легко и надежно, после чего победа над смертью его родителей автоматически становится его победой. Что может быть более естественным для изгнания страхов, чем заимствование жизненной энергии тех, у кого ее много? И что определяет весь период роста, если не передача своего жизненного проекта другому? Об этом я буду говорить на протяжении всей книги и не хочу углубляться в них во вступительной главе. Вот что мы видим, если человек создает собственный управляемый мир: он действует бездумно и некритично. Он принимает культурное программирование и смотрит в ту сторону, куда нужно, чтобы он смотрел. Он не поглотит мир одним укусом, как если бы был великаном, а подобно бобру будет есть его по кусочкам. Он пользуется всеми видами техник, которые мы называем «личностная броня»: он учится выражать себя, но при этом не выделяться; встраивать себя в «другую силу», одновременно в конкретных людей и вещи и в то же время в культурные команды. Результатом становится то, что человек начинает существовать в вымышленной непогрешимости окружающего мира. Ему не нужно испытывать страхи, когда его ноги крепко увязли в реальности и жизнь идет по заранее созданному лабиринту. Все, что нужно – это погрузиться в навязанную ведомость «мировым образом жизни», которую осваивает ребенок, и в которой после этого продолжает жить, сохраняя что-то вроде мрачного спокойствия – «странной силы жить здесь и сейчас, игнорируя и забывая происходящее и произошедшее», – как выразился Джеймс. В этом и кроется глубокая причина того, что крестьянин Монтеня не беспокоится до самого конца жизни, когда Ангел Смерти, всегда сидевший на его плече, расправляет крылья. Или как минимум до тех пор, пока его раньше времени не постигнет немое осознание, как «Мужей» в хорошем одноименном фильме Джона Кассаветиса. В такие моменты, когда приходит осознание того, что всегда было затуманено лихорадкой повседневной жизни, мы видим, как подавление преобразуется в страх смерти в чистом виде. Вот почему, когда подавление перестает работать и импульс активности пропадает, у людей случаются психологические срывы. Кроме того, сознание крестьянина гораздо менее романтично, чем пытался заставить думать нас Монтень. Крестьянское хладнокровие обычно погружено в жизнь, где присутствуют элементы настоящего безумия, и, таким образом, защищает своего носителя. Скрытая склонность к постоянной ярости и ожесточенности, выражается в наследственных распрях, агрессивном поведении, перебранках и семейных ссорах, обывательском сознании, самоуничижении, суеверии, навязчивом контроле повседневной жизни строгим авторитаризмом и так далее. Как говорится в заголовке недавнего эссе Джозефа Лопреато^[26]: «Как бы вам понравилось быть крестьянином?».

Мы также коснемся другого измерения, в котором сложный символ смерти преобразуется и преодолевается человеком – это вера в бессмертие, продолжение жизни какого-либо существа в вечности. Прямо сейчас мы можем сделать вывод, что существует множество способов, с помощью которых подавление действует, чтобы успокоить нервное человеческое существо, так что ему вообще не нужно беспокоиться.

Думаю, мы согласовали между собой две наших противоречащих позиции касательно страха смерти. «Внешняя» и «внутренняя» точки зрения – суть две части одной картины. Они естественным образом проникают друг в друга, и все зависит от того, под каким углом посмотреть: со стороны маскировки и трансформации страха смерти или со стороны его явного отсутствия. С чувством научного беспокойства я утверждаю, что как ни посмотри, настоящий страх смерти не увидишь, и поэтому я неохотно соглашаюсь с Шороном, что в этом споре, вероятно, невозможно «победить» чисто. Тем не менее появляется важное заключение: существуют различные образы человека, которые тот может создавать, а потом выбирать подходящий для себя.

С одной стороны, мы видим человеческое существо, являющееся для мира частично мертвым, и ведущее себя наиболее «достойно», когда проявляет определенною безразличие к своей судьбе, позволяя вести себя по жизни, и наиболее «свободно», когда живет в безопасной зависимости от окружающих его сил, и меньше всего владеет собой. С другой стороны, у нас есть образ человеческого существа, чрезмерно чувствительного к окружающему миру, и при этом неспособного его выключить. Этот человек брошен на милость своих жалких возможностей; он совершенно несвободен в перемещениях и действиях, не владеет собой и в совершенно лишен собственного достоинства. Какой образ выбираем для самоидентификации, в большей степени зависит от нас самих. В таком случае изучим и тщательно разберем эти образы, чтобы увидеть, что же нам откроется.

Глава 3
Пересмотр некоторых основных идей психоанализа

От пятилетнего ребенка до меня только шаг. А от новорожденного до пятилетнего – страшное расстояние.

Лев Толстой

Теперь, когда мы в первых двух главах обрисовали в общих чертах аргументацию, пришло время добавить детали. Почему для человеческого существа окружающий мир настолько ужасен? Почему для людей такая проблема найти в себе силы открыто и храбро взглянуть этому ужасу в лицо? Разговор об этом ведет нас в самое сердце психоаналитической теории и того, что сейчас является экзистенциальным перерождением психологии. Он раскрывает природу человека с действительно восхитительной ясностью и полнотой.

Экзистенциальная проблема человечества

Мы всегда знали, что в человеке есть что-то особенное, что-то, заложенное очень глубоко, характеризующее его и отличающее от других существ. Что-то проникло в самый его центр, заставив страдать своей необычной судьбой и не иметь возможности выбраться. Когда, на протяжении веков, философы говорили о центре личности, они имели в виду его «естество», что-то, заложенное глубоко в самой природе, особое качество или субстанцию. Но ничего подобного найдено не было, и отличительная черта человека по-прежнему остается дилеммой. Причина, почему ее до сих пор не обнаружили, как считает Эрих Фромм, в том, что нет никакого естества – оно, на самом деле, является парадоксальной природой человека, определяющей сам факт того, что он наполовину животное, а наполовину символ. Как мы увидим в пятой главе, Кьеркегор принудительно ввел в современную психологию экзистенциальный парадокс, представив прекрасный анализ мифа об Адаме и Еве, и навсегда вложив его в сознание западного человека. В последнее время каждый психолог, проделавший жизненно важную работу, сделал этот парадокс главной проблемой своей мысли: Отто Ранк (которому я хочу впоследствии хочу посвятить отдельные главы) сделал это наиболее блестяще и своеобразно со времен Кьеркегора, Карла Юнга, Эриха Фромма, Ролло Мэйя^[27], Эрнеста Шахтеля^[28], Абрахама Маслоу^[29], Гарольда Ф. Сирлса^[30], Нормана О. Брауна, Лауры Перлз^[31] и других.

Мы могли бы назвать этот экзистенциальный парадокс условием индивидуальности внутри ограниченного состояния. Символичная идентичность человека резко выделяет его из остальной природы. Он символичен сам по себе, являясь существом с именем и жизненной историей. Он – создатель, мозг которого может рассуждать об атомах и бесконечности, а может перенести своего хозяина в точку космоса, откуда тот сможет скромно наблюдать за собственной планетой. Эта невероятная экспансия, эта искусность, воздушность, это самосознание дает человеку, практически статус маленького бога в реальном мире, как говорили мыслители эпохи Возрождения.

Но в то же время, как говорили восточные мудрецы, человек – червь и корм для червей. В этом и есть парадокс: человек и вне природы, и безнадежно застрял внутри нее. Он двойственен, находясь одновременно и среди звезд и будучи запертым внутри задыхающегося тела с трепещущим сердцем. Когда-то это тело принадлежало рыбе, и до сих пор несет на себе подтверждающие это следы жабр. Оно – материальная мясистая оболочка, чужеродная своему владельцу во многих смыслах, потому что является самом странным и наиболее отвратительным образованием, истекающим кровью, увядающим и умирающим. В буквальном смысле слова человек делится надвое: он воспринимает себя как уникальное существо, возвышаясь над окружающим миром; и в то же время уходит на несколько футов в землю, чтобы слепо и бессмысленно сгнить, исчезнуть навсегда. Это пугающая дилемма, в которой приходится существовать и с которой жить. Низшие животные, к примеру, избавлены от такого болезненного противоречия, так как у них недостаточно символической идентичности и следующего за ней самосознания. Они лишь всего-навсего двигаются рефлексивно, ведóмые своими инстинктами. Если они вообще останавливаются, то это всего лишь физическая пауза; внутри они остаются безымянными, и даже у их лиц нет имен. Животные не знают, что пришла смерть, и продолжают мирно пастись, пока рядом падают их собратья. Они живут и исчезают с одной и той же опрометчивостью: несколько минут страха, пара секунд боли, и все кончено. Но жить всю жизнь, будучи обреченным на смерть даже в мечтах и в самые солнечные дни – это что-то особенное.

Только если вы позволите этому парадоксу полностью захватить ваш разум, вы сможете понять, насколько эта ситуация невозможна для животного. Я считаю, что те, кто утверждает, что полное осознание человеком своего состояния может свести его с ума, правы – абсолютно правы. Дети иногда рождаются с жабрами и хвостами, но это не афишируется, а наоборот, тщательно скрывается. Кому захочется увидеть в нас тех самых животных, которыми мы на самом деле являемся, скребущимися и задыхающимися без воздуха в недостижимой для понимания вселенной? Думаю, такие образы прекрасно иллюстрируют пугающее высказывание Паскаля: «Людям настолько необходимо быть сумасшедшими, что не быть таковым – это просто еще одна форма сумасшествия». Необходимо, потому что экзистенциальный дуализм создает невозможную ситуацию, а точнее – мучительную дилемму. Сумасшедшими, потому что, как мы увидим в дальнейшем, все, что делает человек в своем символичном мире – это попытка отрицания и преодоления его гротескной судьбы. Он буквально доводит себя до слепого забвения социальными играми, психологическими уловками, личными заботами, настолько далекими от реальности его положения, что являются формами безумия – безумия, на которое все согласились, общего безумия, замаскированного и облагороженного безумия, но все же безумия. «Черты характера» – говорит Шандор Ференци^[32], один из наиболее блестящих умов среди ранних психоаналитиков ближайшего круга Фрейда – «это тайные психозы». Это не самодовольное остроумие, проявленное молодым ученым, опьяненным собственной убедительностью и успехом. Это зрелое научное суждение, вызванное наиболее разрушительной самоактуализацией, когда-либо проявленной человеком в попытке понять себя. Ференци мог видеть насквозь через любые маски, строгие, улыбающиеся, серьезные, удовлетворенные – все те, что люди используют, чтобы пустить пыль в глаза миру и самим себе по поводу собственных психозов. Совсем недавно Эрих Фромм задавался вопросом, почему большинство людей не сошли с ума перед лицом экзистенциального противоречия между символическим «я», которое, кажется, придает человеку бесконечную ценность во вневременной схеме вещей, и телом, которое стоит около 98 центов. Как совместить эти две стороны?

Чтобы понять весомость дуализма человеческого состояния, мы должны знать, что ребенок не в состоянии понять ни одну из его составляющих. Наиболее характерная его черта заключается в том, что он не по годам развит и не готов к жизни; над ним нависает весь мир и он сам нависает над собой. С самого начала ребенок представляет собой изысканную сенсорную систему, которая очень быстро развивается, чтобы понять все его чувства по отношению к миру с наибольшей точностью. Добавьте к этому быстрое развитие языка и самоощущения, после чего взгромоздите все на беспомощное детское тело, пытающееся правильно и безопасно понять окружающий мир. Результат нелеп. Ребенка переполняет опыт дуализма внутреннего «я» и тела с обеих сторон, поскольку он не может быть хозяином ни одной из них. Он еще не стал уверенным социальным «я», искусно управляющим символическими категориями слов, мыслей, имен или мест – или особенно временем, этой великой для него загадкой; он даже не знает, что такое часы. И в то же время он не взрослое функционирующее животное, способное работать и производить потомство, совершать серьезные дела, подобные тем, что происходят вокруг него. В любом случае он не может «вести себя, как отец». Он будто бы чудесен в своей неопределенности. В обоих половинах своего опыта он лишен права собственности, в то время как впечатления продолжают сыпаться на него, а тело переполняют все новые ощущения. Он вынужден составить о них какое-то представление, установить с ними свое родство. Будут ли мысли управлять телом, или тело – мыслями? Все не так просто. Здесь не может быть ясно очерченной победы или четкого решения той дилеммы, в которой человек находится. Это его проблема с самого начала жизни и на всем ее протяжении, но пока он всего лишь ребенок, чтобы как-то справиться с ней. Детей преследуют символы, смысла которых они не понимают, вербальные требования, которые кажутся пустяками, а также правила и кодексы, которые зовут их оставить удовольствие, которое четкого выражает их естественные энергии. И когда дети пытаются овладеть своим телом, притворяться, будто его вовсе нет, вести себя как «маленький взрослый», тело внезапно берет над ними верх, выплескивая рвоту или экскременты – и ребенок разражается слезами от растаявшего как дым ощущения себя в качестве чистого символического животного. Часто ребенок какает в штаны или продолжает мочиться в кровать, протестуя против навязывания искусственных правил: он как будто говорит, что тело есть его основная реальность, и что он хочет остаться в простом физическом раю, а не быть выброшенным в мир «правильного и неправильного».

Таким образом, мы прямо и остро осознаем, что то, что мы называем детским характером, есть modus vivendi^[33], достигнутый после самой неравной борьбы, через которую должно пройти любое животное; борьбы, которую ребенок никогда на самом деле не может понять, потому что не знает, что с ним происходит, и почему он реагирует именно так, или то, каковы на самом деле ставки в этой борьбе. Победа, в таком случае, действительно Пиррова: характер, это лицо, которое мы показываем миру, но оно скрывает внутреннее поражение. Ребенок появляется с именем, с семьей, с воображаемым миром детства. Для него все вокруг понятно. Но его внутренний мир полон кошмарных воспоминаний невозможных битв, ужасающих страхов, боли, одиночества и темноты. Все это перемешано с безграничными желаниями, ощущениями невыразимой красоты, величия, благоговения и тайны. Фантазии и галлюцинации являются смешением двух полей – невероятной попыткой найти компромисс между телами и символами. В дальнейшем мы увидим, как появляется сексуальность, со своей вполне определенной направленностью, чтобы еще больше запутать и смутить внутренний мир ребенка. Вообще, вырасти означает скрыть огромное количество внутренних шрамов, пульсирующих в наших снах.

Итак, мы видим, что два измерения человеческого существования – тело и внутреннее я – никогда не могут примириться бесследно. Это объясняет вторую половину утверждения Паскаля: «не быть сумасшедшим есть просто другая форма сумасшествия». В нем Паскаль доказывает, что проницательный исследователь человеческой природы мог видеть сквозь людские маски до научного психоанализа. Ему еще не были доступны научные труды на тему психологии, но он уже видел, что самое сильное подавление, самое глубокое спокойствие или наиболее полное самоудовлетворение – это совершенная ложь как миру, так и самому себе. С данными о психоаналитических исследованиях у нас получается довольно полная сравнительная картина типов человеческих характеров – вслед за Паскалем мы теперь можем назвать их «видами сумасшествия». Нужно заметить, что психоанализ открыл нам многочисленные недостатки отрицания истины о человеческом состоянии, их можно назвать «ценой попыток не сойти с ума». Если бы нам пришлось дать самое краткое объяснение всего того зла, которое люди причиняют себе и своему миру с самого начала времен и до завтрашнего дня, то мы не смогли бы использовать понятия животной наследственности, инстинктов или эволюции. Скорее, объяснение заключалось бы в том, что весь этот вред – просто расплата за попытки притвориться не сумасшедшим, в попытке человека отрицать свое истинное состояние. Но разговор об этой важной идее мы продолжим позже.